Помирились они только ночью. Нет, не секс. Вообще мыслей таких больше не возникало. У Катички, похоже, тоже. Он просто обнял ее и целую секунду ждал, что она сердито оттолкнет его руку. Не оттолкнула.
Утром он сделал экселевскую табличку под названием TUMAN и заполнял ее ежедневно. Нет, легче не стало. И понятнее тоже. Просто спокойней. Его версия разбирания шкафов.
Никакой логики в происходящем не было. Вообще никакой. Туман появлялся рандомно, на всех континентах — возле мегаполисов, возле маленьких деревень, в необитаемых местах, вроде пустыни Гоби. И постепенно — всегда с разной скоростью — поглощал все. Никто не знал, что происходит внутри тумана. Вообще никто. Он был непроницаем для любых сигналов и неуязвим для любых воздействий. На него распыляли специальные вещества, пускали огонь, устанавливали ветродуйки, даже создали торнадо — но туман не исчезал. Ни роботы, ни дроны, ни армейские, ни гражданские добровольцы из тумана не возвращались.
К туману можно было подойти. До него можно было дотронуться. Сунуть в него руку уже было нельзя. Человек исчезал. Да что человек — исчезали целые города, страны. Надо думать, следующими будут континенты.
РФ, первая и единственная, даже применила против тумана ТЯО — они с Катичкой смотрели запись, схватившись за руки так, что побелели пальцы. Бомбардировщик, тяжелый, пузатый, зашел над туманом, сделал пару кругов, приноравливаясь. За штурвалом был дважды Герой России, летчик-испытатель, бла-бла-бла, он не запомнил, только лицо — простое, но хорошей лепки. Скулы, губы, нос. Хоть на семя, хоть на племя. Новый спаситель мира. Сообразили, могут же, когда захотят, что его теперь вечно по всем каналам крутить будут. Гагарин 2.0. Красивый какой, прошептала Катичка. Хоть бы получилось, хоть бы получилось, ну, пожалуйста, родненький!
Бомбардировщик лег на крыло, неторопливо разомкнул бомболюк. Блеснула бомба, почему-то нежно-голубая, похожая на игрушечную рыбку. Писали, что ее освятили и благословили священники всех мировых конфессий. Бомба нырнула в туман. Катичка зажмурилась. Пальцам стало совсем больно. Горячо. Девять. Восемь. Семь. Шесть. Взрыв! Ничего не произошло. Бомба просто исчезла в тумане. Совершенно беззвучно. Бомбардировщик сделал еще один круг и, накренив нос, спикировал в туман. Никто так и не узнал — добровольно или.
От России к тому времени осталось несколько полуобглоданных кусков — за Уралом, на Дальнем Востоке, около Питера, почему-то еще Центральный округ Москвы, который туман взял в циркульно ровное неподвижное кольцо. Пятое московское. По этому поводу было много мемов. Некоторые даже смешные.
Единственным местом, где тумана не было вообще, оказался остров Науру — и его немедленно назвали новый Ноев ковчег. Кусочек суши площадью 21 квадратный километр превратился в землю обетованную. Недвижка взлетела до небес, остров облепили яхты, бизнес-джеты роились в воздухе, как мошкара, самые богатые люди мира мечтали купить хоть пару здешних квадратных метров. Новый Ноев ковчег исчез в прямом эфире с рекордной скоростью — за десять минут. Все эти десять минут люди выли. Просто выли. И все. Он еле успел выключить звук на ноутбуке, но все равно слышал этот вой еще много дней.
Потом он бросил заполнять таблицу. Надоело. Какой смысл. Они с Катичкой, не сговариваясь, перестали следить за новостями каждую минуту, а главное — больше не говорили про туман. Вообще. Он был пока далеко, в другой части страны. Они начали готовиться к зимовке — сняли наличные, сколько смогли, запаслись продуктами с хорошим сроком годности, теплой одеждой. Курс обмена был ужасный, но все какое-то время работало, и связь, и свет, и канализация, не было никакого мародерства, как в других местах, возможно, потому что на каждом перекрестке стоял хмурый приземистый БТР. В общем, местные человечки были крепкими ребятами. Кто б мог подумать. Катичка училась делать солонину и сушить грибы. Выходило не очень, но она старалась. Он перебрал старый генератор, купленный тоже вместе с домом, и раз примерно тысячу пожалел, что у них нет оружия. Разве что кочерга. Зато вода есть. Колодец. Слева по дороге.
Осень была тихая, долгая, первая их осень тут, в доме. Обычно они прилетали летом и зимой, когда у Катичкиных студентов были каникулы. И жизнь была тихая, почти бессловесная. Вся в настоящем времени. Они обменивались только действительно важными словами — их оказалось на удивление мало. Передай, пожалуйста. Не надо. Спасибо. Я тебя люблю.
Только один раз Катичка сказала странным голосом — я не хочу умереть здесь. Хочу дома. Он собирался спросить — а какая, собственно, разница, но не спросил. Разница была. Для него тоже. А в другой раз сказала еще — как ты думаешь, будет очень больно? И он не знал, что сказать, просто обнял ее, и все.
Они все так же сидели вечерами на террасе, пили вино. Все так же сиял слева медный свет, ночью превращающийся в звезду. Надо наконец сходить туда. Пока есть время.
Катичка кивнула.
Завтра?
Завтра.
Завтра исчезла связь. Послезавтра — свет. Закрылись заправки. Исчезли БТРы.
Так продолжалось до ноября.
В ноябре пришел кот и стало полегче.
А потом он впервые увидел туман.
Вычислить скорость было нетрудно — и он вычислил. Прикинул, щурясь, расстояние — приблизительно, конечно. До супермаркета от них было сорок три километра, но это по дороге, по прямой определенно короче, засек время — пришлось просидеть на террасе почти час. Катичка крикнула сердито — что ты там торчишь? Он пошутил что-то про солнечные ванны. Не хотел ее расстраивать. Тем более что солнца теперь было действительно в избытке — ровного, бледного, зимнего солнца.
В местах, куда приходил туман, погода переставала меняться. Становилось ясно, безветренно, тихо, как в детстве, на весенних каникулах, в лучшие дни. Это выяснили в самом начале еще. В первые недели. Внешние наблюдения — авиация, дроны, спутники. Ну и люди с мест передавали, пока могли. Туман приходил понизу, сразу со всех сторон и, неторопливо вздуваясь, начинал подниматься. Это было похоже на то, как закипает молоко в ковшике. Дольше всего держались высокие места — всякие башни, небоскребы, природные возвышенности. Потом туман заливал их тоже, смыкался с небом, которое до самой последней секунды было светлым, безоблачным.
И место, куда туман пришел, переставало существовать.
Он вспомнил коротенький дергающийся ролик из телеграма, снятый с Эйфелевой башни, облепленной людьми. Парижа уже не было — только шевелящийся, поднимающийся туман, из которого еще торчала верхушка башни Монпарнаса, этакий обугленный фак. Снимавший медленно поворачивался, телефон в его руках дергался, и сквозь рев воздуха и человеческие вопли слышно было, как он безостановочно и восхищенно повторяет — oh mon dieu[9], oh mon dieu, oh mon dieu. Мелькали головы, плечи, вздернутые руки. Кто-то держал над головой собачонку в ярко-красном вязаном кардиганчике. Собачонка жмурилась, тряслась, и глаза у нее были тоскливые, заплаканные, совсем человеческие.
Потом камера замерла.
Часть ограждения была выломана с мясом, нет, похоже, выдавлена, и к рваной прорехе стояла очередь, плотная, черная, удивительно организованная. В очереди никто не кричал, не молился, она тяжело, как удав, ворочалась, и каждые несколько секунд совершала мускульное почти, тоже очень удавье сокращение. Это вниз, в прореху, выбрасывались люди. Деловито, быстро, молча, словно выходили из вагона метро и торопились, чтоб не мешать другим.
Прыгали по двое, по трое, крепко держась за руки. Замешкавшимся молча помогали — подсаживали, подталкивали, подставляли спины, передавали из рук в руки детей. Очень многие были с детьми. Дети тоже почему-то молчали.
Снимавшего прижало к сетке недалеко от прорехи, он наклонил телефон — туман был совсем близко, метрах в полутора, и казалось, что люди прыгают в бассейн, полный молока. Это было совсем не страшно, даже забавно. Жужжикнул зум, туман приблизился, и стало видно, с какой страшной скоростью он поднимается.
Oh mon dieu! — сказал снимавший последний раз и вдруг засмеялся. Он переключил камеру на себя — возможно, случайно, и целую секунду видно было разбитое, окровавленное лицо, оскаленное и такое страшное, что непонятно было — мужское оно или женское.
А потом все исчезло.
Подписывайтесь, это Baza.
Он тогда, наоборот, отписался и долго, не попадая по кнопкам, чистил кеш, чтобы Катичка не увидела ролик даже случайно.
Последнее сообщение из Саратова, от мамы с папой, пришло в WhatsApp — переливающаяся пульсирующая гифка с сусальным Христом, раскинувшим просторные объятия. Храни вас Господь от всех бед! Надпись тоже дергалась, мерцала, делал ее кто-то удивительно рукожопый. Школьник. Или пенсионер. Или просто идиот.
Он покрутил головой, чтобы прогнать это все, забыть. Нет, нет и нет. Нет, я сказал! Шея неприятно хрустнула. Посмотрел на супермаркет. На смартфон.
v = s ÷ t
Пересчитал для верности еще раз.
Туман должен был сожрать их 31 декабря.
Он пересчитал в третий раз и засмеялся.
Очень символично.
Он проснулся от негромкого мерного мурчания. Поискал кота, но наткнулся только на Катичкино бедро и виновато отдернул руку. Катичка сварливо забормотала, потянула на себя одеяло, еще, еще и, не просыпаясь, победила. Отобрала. Волосы у нее отросли за эти месяцы, краски купить было негде, и Катичка стала рыже-серая. Пегая. Почти совсем седая. Ей даже шло — загорелое угловатое лицо, черные резкие брови. И седина. Оба делали вид, что так и надо.
Кота не было. В комнате стоял странный, белесый, шевелящийся свет. Он привстал, по привычке схватился за телефон, уже неделю разряженный, черный, мертвый. Черт! Будильник, слава богу, ламповый, точнее — кварцевый, купленный вместе с домом, показывал шесть утра. Интересно, как долго работают кварцевые батарейки? Он снова схватился за телефон, чтобы погуглить, и только теперь проснулся окончательно.