А Таганцев с силой потер лицо и сказал:
– Дамы, идите-ка вы… в помещение. Там есть пирожные, а тут прохладно, и вообще…
– Мы мешаем? – оскорбилась догадливая Натка.
Я молча взяла со стола свое и ее удостоверения, распихала их по карманам и пошла в кафе, таща сестру за собой на буксире.
– Зачем мы уходим, я хочу все знать, меня это касается больше всех! – бурчала она, следуя за мной весьма неохотно.
Как в детстве, когда я так же уводила младшую сестричку с каруселек или из песочницы.
– Ты все узнаешь, – пообещала я, усаживая ее за столик с видом на веранду. – Я видела, Костя включил диктофон. Но в одиночку он снимет показания свидетеля эффективнее и быстрее, чем в нашем присутствии, мы же только мешаем, разве ты не видишь?
– Я вижу, что ты уже записала этого комедианта в свидетели, хотя предполагалось, что он преступник!
Я пожала плечами:
– Поговорим об этом, когда будет собрана доказательная база.
– Кем, Таганцевым? Ты погляди, они там уже чуть ли не братаются!
– Хороший опер должен уметь расположить к себе и разговорить свидетеля.
Я подозвала официанта и попросила отнести молодым людям на веранде два американо и пару эклеров.
– Кормишь пирожными подручного преступников! – злилась Натка.
– Будешь эклер?
– Два! И апельсиновый сок. – Она помахала официанту и уже почти спокойно договорила: – Мне же нужно выводить из организма эти, как их… пропилены с гликолями…
Минут через двадцать Таганцев и Осадчий на веранде пожали друг другу руки, и артист удалился. Старший лейтенант вошел в кафе, расплатился у стойки за весь заказ и сделал нам ручкой – прошу на выход, мол. Мы безропотно подчинились.
– Чувствую себя закрепощенной женщиной Востока, – пробурчала при этом Натка.
– Прекрасной юной Гюльчатай? – подмигнула я.
– Не совсем юной, но… – сестра повеселела.
Мы сели в «ласточку», и, ловко разворачиваясь на маленьком пятачке у кафе, Таганцев сказал:
– Потом прослушаете запись, я пришлю, а сейчас в двух словах: пацан был не в курсе аферы и в шоке от того, что замарался. Хотя ему-то и вменить нечего: изображал из себя внука, так он артист, самые разные роли играет. Документы не подделывал, за реально существующего человека себя не выдавал, ущерба никому не нанес.
– А это как сказать! – заспорила Натка. – На меня, например, сцены с лжевнуком произвели очень сильное впечатление, я поверила, что «Эльвен Бьюти» – очень мощное средство!
– На то и был расчет, – согласился Костя. – Но не у парня, а у его нанимателя, к нему и претензии.
– И кто же эта хитроумная личность? – спросила я.
– Наниматель лжевнука? Какая-то красотка с зелеными волосами. Звучит прям сказочно, так что я сомневаюсь…
– Не сомневайся, была там одна зеленоволосая кикимора, – съязвила Натка, которой явно не понравилось, что ее Костя назвал прям сказочной красоту какой-то другой дамы.
– Парню она представилась Эллой, – сообщил толстокожий Таганцев, даже не заметив Наткиного выпада. – Вот эту Эллу хорошо бы найти, и я постараюсь, Вадик дал мне ее телефон. Хотя вообще-то нам сейчас гораздо больше нужны потерпевшие, а вот где их искать, я пока не знаю.
– Я знаю, – сказала я. – В «Сосенках» их надо искать, вот где! Кикимора не зря вызывала Вадика изображать внучка именно туда: она хотела произвести впечатление на потенциальных клиентов – в «Сосенках» было полно молодящихся теток…
– Но-но! – Натка погрозила мне пальцем.
– Логично, – согласился Таганцев и в продолжение темы минималистичной жестикуляции тоже показал мне один палец – большой. – Соображаешь!
– Да, еще не впала в старческий маразм, – я скромно опустила глазки.
– Всем спасибо, все свободны, – резюмировал старший лейтенант, остановив машину у метро. – Я дико извиняюсь, но мне с вами не по пути, труба зовет.
– Так, расскажи-ка мне про его зовущую трубу, – потребовала Натка, когда мы выгрузились из «ласточки» и зашагали к станции. – Вижу же, ты что-то знаешь.
– Трубу зовут Зоя Лукина по прозвищу Злюка, она шефиня убойного отдела.
– Красивая?
– Обыкновенная. Ты лучше.
– Да? – сестра поправила прическу. – Ну, хорошо. Так что, когда мы едем в «Сосенки»?
– А мы туда едем? – вообще-то я не планировала новый отпуск так скоро.
– А как же? Или, по-твоему, я должна отпустить Таганцева одного? В дом отдыха, где полно одиноких баб, озабоченных сохранением своей красоты и тем, кому бы ее подарить?!
При такой постановке вопроса мой отказ от поездки в «Сосенки» был бы подлым предательством интересов родной сестры. Я подумала и предложила:
– Может, в следующую субботу?
– Мама, почему я тебя не вижу? Включи изображение! – потребовала Катька.
Вера Яковлевна подобралась. Начинался театр одного актера. Нельзя было допустить, чтобы Катька что-то заподозрила. Она будет нервничать, а ей нельзя, на третьем-то месяце.
– Кажется, у меня полетела камера, – соврала Вера Яковлевна. – Вчера говорила с Димкой, и тоже был только звук, без картинки. Наверное, мне надо отнести компьютер в ремонт.
– Наверное, тебе надо купить нормальный новый ноутбук, – сердито сказала Катька. – Я могу здесь для тебя взять, у нас они гораздо дешевле, но неизвестно же, когда ты теперь сможешь приехать.
– Когда закончится эта беда с вирусом, – подсказала Вера Яковлевна.
– Давно надо было приехать, притом насовсем.
– Не начинай.
– Хоть начинай, хоть нет, все равно тебя не убедишь, ты всегда поступаешь по-своему. – Катька сокрушенно вздохнула.
«Ах, девочка моя, где бы ты сейчас была, если бы я не поступала всегда по-своему, – подумала Вера Яковлевна. – Уж точно не в своей благополучной Америке. В селе Батуринском Саратовской области максимум – в ближайшем райцентре, вот где были бы сейчас все мы: я, ты и твой старший брат.
Я бы работала в каком-нибудь БТИ, чертила планы квартир в домовых книгах, Димка завел бы ИП и чинил автомобили, проводя каждую вторую сделку мимо кассы, чтобы уменьшить налоги, а ты, моя девочка… Не знаю. Ты бы, наверное, работала на почте. Стучала штемпелем, выдавала старикам пенсии и принимала квартплату. А еще продавала бы лотерейные билеты, газетки с рецептами и шоколадки с печеньками. У нас теперь почему-то на почте и продукты продают, очень странное новшество…»
– Рассказывай, как ты, – потребовала Катька.
– Все хорошо, еще работаю.
Дочка фыркнула.
«Фыркай, моя девочка, фыркай. Дай бог, чтобы тебе в той Америке не пришлось работать до шестидесяти лет, как твоей мамочке тут, в России».
Хотя Вере Яковлевне грех жаловаться, если бы не эта работа, все было бы совсем иначе. Грустнее. Беднее. Зато жили бы все вместе, пусть даже в селе Батуринском Саратовской области…
Вера Яковлевна вздохнула, и чуткая Катька сразу же потребовала объяснений:
– Чего вздыхаешь? Опять тебя на работе угнетают?
– Да все нормально, я привыкла.
Вере едва исполнилось тридцать девять, когда умер ее муж Игорь, отец Димки и Катьки. Димка тогда уже был почти взрослый, заканчивал школу, а Катька только пошла в первый класс. Игоря не стало внезапно: шел, упал, умер – инсульт. Вера осталась одна с двумя детьми.
Родители Игоря, которые тогда еще были живы, настаивали, чтобы невестка и внуки вернулись в родное село отца, обещали во всем помогать и, разумеется, не обманули бы. Хорошие они были старики, заботливые, добрые, и жили не для себя, а для детей и внуков. Обиделись, конечно, и расстроились, когда Вера категорически отказалась переезжать, но все равно помогали чем могли. Денег подбрасывали, гостинцы присылали, навестить приезжали, Катьку к себе забирали на лето…
Димка-то очень быстро стал самостоятельным, Вера и не заметила, как вышло, что ее мальчик и институт окончил, и женился, и даже в другую страну укатил. У матери Веры в Израиле родная тетка жила, царство им обеим небесное, она и приняла Димку с супругой под свое крылышко…
А Вера работала. Она была инженером-проектировщиком, и эта вроде бы непрестижная, малооплачиваемая профессия в начале двадцать первого века неожиданно стала перспективной. Вдруг оказалось, что хороших инженеров‐проектировщиков, даже чертежников мало, опытных специалистов днем с огнем не найдешь, все переквалифицировались: кто в торговлю ушел, кто еще куда. А Вера трудилась по специальности и в своем нефтегазовом НИИ стала чуть ли не лучшей. Плюс она была милой, коммуникабельной, знала английский и была вдовой с двумя детьми. Когда встал вопрос, кого отправить в длительную командировку в Германию, решение казалось очевидным: Веру Яковлевну Проценко, конечно. Она страну и не подведет, и не бросит.
Димка тогда был уже студентом, Катька на четыре месяца отправилась в Саратов, в глушь, в деревню, а Вера, как она шутила, уехала на Неметчину гастарбайтером.
Платили ей очень хорошо, да и институт получал за нее приличные деньги, причем в валюте. Это было выгодно всем, и после Германии у Веры были Монголия, Япония и Канада.
В Канаду она поехала уже с Катькой, там дочь пошла в колледж, обжилась, привыкла к чужой стране и потом, когда они вернулись в Россию, не задержалась на родине, а нашла возможность снова улететь за океан.
И Вера осталась совсем одна. У нее по-прежнему была работа, где ее ценили, хотя новое руководство, сплошь состоящее из молодых энергичных бородачей и самоуверенных деловых девиц, сомневалось в эффективности возрастных сотрудников и ратовало за омоложение коллектива. Вера Яковлевна надеялась, что ей дадут доработать до пенсии.
Правда, что она станет делать на этой самой пенсии, Вера Яковлевна не знала. Дети были далеко. Они звали мать к себе, особенно настойчиво – Катька, но Вера Яковлевна понимала, что будет в чужой стране никем и ничем. Просто бабушкой при внуках. Быть просто бабушкой ей не хотелось.
Где-то после пятидесяти, когда все в ее жизни окончательно утряслось и устаканилось, Вера Яковлевна вдруг почувствовала зреющую в ней готовность к переменам. По сути, она совсем не успела пожить для себя, все время работала и бесконечно много упустила на личном фронте.