бще лечили на самом высоком уровне, два врача ходили к ней ежедневно, один утром, другой, профессор, вечером, вот что значит частная клиника, и тогда она быстро поправилась. Но тут у нас была страховая медицина, Рут ответила, что кислород может назначить только пульмонолог, посылать нас к нему она не стала, зато предложила прийти в клинику, чтобы Рипсик сделали рентген, и, если в плевральной полости скопилась жидкость, ее выкачают. Мы пошли и проторчали в больнице целый день, жидкость у Рипсик выкачали, но ее оказалось совсем немного, и лучше ей не стало. Через несколько дней я написал еще одно письмо Рут и спросил, когда же все-таки начнется лечение, напомнил ей про обещание Писарро, не знаю, предприняла она что-нибудь или нет, но пришел долгожданный ответ из США, мы узнали об этом на улице, поехали смотреть еще одну квартиру, на той станции не было эскалатора, возможно, был лифт, но мы его не нашли и поднялись по крутой лестнице, в страшной духоте, когда Рипсик добралась до верха, она буквально шаталась, отправила меня искать дом, сама же села на скамейку и не вставала оттуда полчаса, квартиру нам, кстати, увидеть не удалось, маклер просто не явился, я позвонил ему, он не ответил, позвонил в контору, там сказали, что «сегодня квартиру посмотреть невозможно, приходите завтра в это же время». Вот так. Я доложил обо всем Рипсик — она была в шоке, у нее в голове не укладывалось, как это можно, назначить встречу и не прийти. «Такой народ», — пожал я плечами. Она подумала немного и сказала: «Ну да, Гауди они тоже задавили трамваем».
Мы решили, что обратно на метро не поедем, пошли на автобусную остановку, одна линия удачно вела прямо к гостинице, мы стали ждать автобуса — и вдруг зазвонил мой мобильник. Я подумал, что это маклер, но, когда нажал на кнопку, услышал голос Рут, она сообщила, что фармакологическая фирма подтвердила диагноз Рипсик и завтра можно начать лечение. Со дня нашего прибытия в Барселону прошел почти месяц. Закончив разговор, я поделился новостью с Рипсик и увидел, как в ее глазах вспыхнул победоносный блеск, — несмотря на все трудности, мы добились своей цели.
Вот и настал день икс, как я его задним числом стал называть. Наши надежды достигли наивысшей точки, мы сумели справиться с невозможным, попали на опыты новейшего и многообещающего препарата, одна доза которого в израильских аптеках стоила больше десяти тысяч долларов, Рипсик же он доставался бесплатно… и, переполненные счастьем, мы забыли, что платить в этом мире все равно приходится, но всегда лучше заплатить деньгами. Вот почему роскошь болеть или, вернее, роскошь выздоравливать при капитализме могут себе позволить только богатые люди, а мы были бедные, и наше счастье на самом деле было результатом невозможности выбора — со всем, что из этого следовало.
На прием Рут нас позвала к девяти, мы пришли, как всегда, точно, обычно нам приходилось ждать в регистратуре не меньше получаса, на этот раз не прошло и десяти минут, как из хриплого громкоговорителя послышалось имя Рипсик. Рут сидела в белом халате в своем кабинете за столом, энергичная и самоуверенная, как всегда. Не знаю, на самом ли деле она была потомком сефардов, на что указывало ее имя, или нет, скорее все же нет, еврейского ума и еврейской мудрости я в ней не заметил, но, как бы там ни было, глупой ее назвать тоже было нельзя, она явно получила неплохое образование и знала свое дело, но она была молода, очень молода для такой профессии! Для врача, часто говорила Рипсик, самое главное — это опыт, а откуда он возьмется у девчонки, которой, по всей вероятности, не исполнилось еще и тридцати? И была ли она вообще врачом? Формально, конечно, да; но она работала не в больнице, а в исследовательском институте, так что в первую очередь была ученым, а врач и ученый — это, как я уже понял, разные вещи.
Пригласив нас сесть, Рут повторила то, что вчера сказала по телефону: что из США пришел положительный ответ и теперь можно начинать лечение. «Но перед этим, — добавила она, — надо сделать еще одну биопсию, образца, что мы отправили в США, оказалось мало для всех анализов».
Я напрягся. Когда от опухоли отрывают кусочек, всегда есть риск осложнений, даже Обормот по мере возможности избегал этой процедуры.
«Сегодня? — переспросил я недоверчиво. — В один день с пембро?»
Нам понравилось ласкательное имя пембролизумаба, услышанное от Писарро.
«Да», — лаконично ответила Рут, и ее интонация ясно говорила о том, что у нас нет выбора.
Я перевел новость Рипсик, хотя она уже все поняла. Мы оба знали, почему Рут торопится с биопсией, — в договоре с фармакологической фирмой имелся любопытный пункт, а именно после начала лечения у «подопытного кролика» могли лишь попросить образец опухоли, но требовать этого уже не разрешалось, и сегодняшний день был последним, когда от Рипсик ожидалось полное подчинение. Нет, заставить ее и сейчас никто не мог, но возникал вопрос, что последует за отказом, вполне возможно, что тогда отменят и пембро.
Несмотря на все это, я подумал, что Рипсик заупрямится, по крайней мере спросит, нельзя ли биопсию перенести, например, на следующую неделю, — но она только сказала кротко: «Хорошо. Надо так надо».
Должен ли я был вмешаться, спросить, стоит ли проводить две такие разные — и такие сложные — процедуры в один день? Но напротив меня сидел один доктор, а рядом другой, моя жена, иногда в шутку называвшая меня «профессором», когда я слишком активно высказывал свое мнение по какому-нибудь медицинскому вопросу. Я промолчал, утешив себя тем, что после таллинской биопсии Рипсик не почувствовала ничего, правда, там по просьбе Джентльмена процедуру проводил лучший специалист больницы, но разве тут они хуже? И этого молчания я себе простить не могу.
Рут дала нам направление с нашей сегодняшней программой, в полдесятого биопсия, в десять встреча со специалистом, на прием к которому Рипсик давно хотела попасть, и в половине одиннадцатого долгожданное пембро. Мы поблагодарили, встали и отправились в путь. Биопсия проводилась на этаже «минус один» — в голову пришло сравнение с адом, и это и был ад. В регистратуре скучала сотрудница в белом халате, потрепанная временем вульгарная красотка, мы протянули ей направление, она предложила нам подождать. Потихоньку стали появляться и прибавляться пациенты, они ненадолго присаживались, их скоро вызывали на процедуру, только нами никто не интересовался. Стрелки часов подошли к десяти, потом к половине одиннадцатого. Мы с Рипсик оба нетерпеливые, и сейчас мы от этого страдали, мы томились, ерзали, следующий прием, куда Рипсик рвалась, должен был давно начаться, уже подошло время пембро, а мы все еще торчим тут!
«Может, смоемся, скажем, что вернемся попозже», — шепнула мне Рипсик, и я понял, что на самом деле она совсем не хочет этой биопсии.
«Хорошая идея», — одобрил я, мы встали — но тут же раздался голос вульгарной красотки, суровый, как у тюремной надзирательницы: «Стоп! Куда вы?»
Я объяснил, что нас ожидает другой врач и что мы вернемся потом, когда для нас найдут время, — в ответ прозвучал приказ: «Никуда вы не пойдете! Сядьте!»
Не зная, что делать, мы подчинились. Надзирательница вышла, может, нам стоило этим воспользоваться и удрать? И вдруг из хрипящего, как и во всех других местах этой клиники, громкоговорителя послышалось имя Рипсик.
Дальнейшее я в силах описать лишь конспективно. Мы оказались в процедурной, разделенной ширмой, где нас встретили две медсестры, Рипсик попросили раздеться и лечь на высокую больничную койку, меня же отправили за ширму. Резко открылась дверь, и стремительным шагом вошел стройный человек в белом халате. Он сказал что-то, и на потолке зажегся яркий свет. Затем он продолжил, громко и на хорошем английском: «Меня зовут доктор Кеседа. Мне поставлена задача взять у этой пациентки образец опухоли».
Он добавил еще несколько слов, на испанском или на каталанском, черт его знает, я так и не научился их различать, — и вдруг Рипсик вскрикнула. Это был тихий вскрик, и я не понял, что случилось, потом она объяснила мне, что Кеседа велел медсестрам снять марлевую повязку, это была та самая повязка, которую Рипсик сама смастерила, она лучше всего защищала ее раны, обычно сестры ее просто развязывали и потом возвращали на место, но тут, наверное, было отдано другое распоряжение, потому что сестра, не спрашивая Рипсик, разрезала повязку пополам.
Увы, это было только начало. Кеседа опять что-то сказал, послышались звуки какой-то возни, затем после короткой тишины я услышал, как он несколькими стремительными шагами подходит к койке, делает что-то — и вдруг Рипсик заорала. Мы были женаты почти двадцать пять лет, но я никогда не слышал, чтобы она кричала, обычно она терпела молча, только говорила, где у нее болит, или в самом крайнем случае, когда было очень больно, скулила жалобно, например когда она упала зимой на таллинском центральном рынке — там никогда не убирали лед — и сломала руку, — но сейчас она даже не кричала, она орала, она вопила! Это было жутко. Я не знал, как поступить, может, надо было выскочить из-за ширмы и тоже заорать: «Что вы делаете, прекратите мучить мою жену!» — но я не осмелился. Терпеть это все молча я все же не смог и стал громко стонать. Кеседе наше поведение явно не понравилось, раздались резкие шаги, он появился из-за ширмы и сказал, опять по-английски: «Мне удалось взять лишь половину того количества опухоли, что мне поставили задачей», — и вышел.
Сестры забинтовали Рипсик и в инвалидной коляске покатили к тому специалисту, прием у которого должен был начаться полтора часа назад. По дороге Рипсик сказала мне: «Он не подождал, пока обезболивающее подействует».
Наверное, это было наказанием за нашу нетерпеливость.
Встреча со специалистом ничего не дала, Рипсик не была способна к общению, она оставалась во власти боли. Потом ее покатили туда, где у нее раньше брали кровь для анализа, а сейчас должны были ввести пембро. Там пришлось ждать еще весьма долго, но наконец процедура состоялась, Рипсик постепенно пришла в себя, и я подумал: авось обойдется.