Не обошлось. Сначала Рипсик чувствовала себя более-менее сносно, я еще в тот день съездил посмотреть одну квартиру, довольно приличную, правда, там не было кровати, но я все равно бы ее снял, ведь все было в порядке, Рипсик приняли на опыты, и она даже получила первую дозу, однако я сам все испортил, маклерша спросила, для чего мы приехали в Барселону, и я честно ответил, что моя жена болеет и ее тут будут лечить. Маклерша нахмурилась, наверняка она подумала, кто знает, что за осложнения могут возникнуть с больным человеком, еще умрет, она быстро свернула разговор и сказала, чтобы я позвонил вечером, а вечером объявила, что хозяин передумал. В тот момент я ругал себя последними словами, но через некоторое время понял, что зря, потому что в той квартире поселиться Рипсик все равно уже не смогла бы, через несколько дней ее состояние сильно ухудшилось, она буквально задыхалась, и мне пришлось отвезти ее в больницу.
Часть четвертая. Гаяне
Когда Гаяне мне в день смерти Рипсик решительно сообщила, что приедет в Барселону, я подумал: это еще зачем? В тот момент мне казалось, что я хочу побыть один и что я со всем справлюсь сам, но спорить не стал, у сестры свои права. Она рвалась вместе со мной и в Венецию, это было уже чересчур, я даже спросил у Рипсик, что мне делать, но она сказала, конечно, езжайте вместе, вот я и смирился с этой мыслью — однако, увидев Гаяне сейчас, я даже обрадовался, поняв вдруг, что она стала для меня чуть ли не самым близким человеком и, кстати, я для нее тоже. Родители Рипсик и Гаяне, как я уже рассказал, умерли, замужем она не была, детей тоже не имела, в Армении внебрачные дети не приветствуются, с родственниками, конечно, общалась, но, по сути, оставалась одинокой, ее опорой была Рипсик, а теперь и ее не стало. У меня же хоть и жили в Таллине сын и внуки и еще где-то дочь, но настоящего контакта у меня с ними не было, и не только потому, что я их не воспитывал, — их мир для меня был чужим и для них мой тоже. Зато с Гаяне у нас было немало общего, мы прочли одни и те же книги и смотрели те же фильмы, мы оба любили скульптуру и живопись, правда, ее сердце принадлежало балету, а мое — опере, но я ничего не имел и против балета, а Гаяне обожала Верди, к другим итальянцам она, к сожалению, относилась прохладно, но в Таллине среди наших с Рипсик знакомых оперой вообще никто не интересовался. Разумеется, и в остальном вкусы Гаяне не всегда совпадали с моими, а некоторые ее привычки даже действовали мне на нервы, как наверняка и мои ей, но все же это был если не один духовный мир, как с Рипсик, то по крайней мере два очень похожих.
Мы молча обнялись, о чем было говорить, я взял ее чемодан, и мы пошли к стоянке такси, по дороге я спросил, помнит ли она, как мы прощались в этом аэропорту в предыдущий раз, самолеты вылетали почти одновременно, у нее в Прагу, у нас с Рипсик в Севилью, — конечно, ответила Гаяне, она и сама после приземления думала об этом. Ассоциаций и воспоминаний было много, мы сейчас шли тем же маршрутом, что Рипсик и я полтора месяца назад, Рипсик сидела в инвалидной коляске, я на всякий случай вызвал помощь, барселонский аэропорт большой, и пешком его расстояния были для нее неодолимы, ее катили, а я рядом толкал тележку с вещами, я рассказал об этом Гаяне, она слушала внимательно, я понял, что ее интересует все, что с нами тут произошло, в общих чертах она, конечно, это знала, после того как Рипсик попала в больницу, мы находились в постоянном контакте, но одно дело телефон, а совсем другое — когда видишь «место действия» своими глазами. Дорога, когда мы сели в такси, естественно, тоже повторяла ту, полуторамесячной давности, и едва мы повернули на Ронда-де-Дальт, как я стал наклоняться к окошку, чтобы не пропустить клинику. Когда она возникла на горизонте, я показал на нее Гаяне:
— Вот тут ее усыпили.
Появился цилиндр института, и я добавил:
— А тут мучили.
Гаяне сказала, что хочет обязательно увидеть оба заведения ближе, я пообещал привезти ее сюда и полез в карман за кошельком, потому что мы уже приближались к гостинице. С портье я обо всем договорился, в гостинице знали про нашу трагедию, что-то они даже видели своими глазами, например как я увозил Рипсик в больницу; и наверное, после ее смерти им позвонили, потому что, когда я пошел поговорить насчет Гаяне и экивоками сказал о случившемся: «Моя жена уже не живет в гостинице», портье понимающе закивал, а когда я спросил, можно ли, чтобы вместо нее в номере поселился другой гость, спросил только: «Ваш родственник?» Я ответил утвердительно, и он сразу согласился зарегистрировать Гаяне.
Уладив формальности, мы поехали на мой седьмой этаж, в номере уже было прибрано, и я показал Гаяне, где она может расположиться.
— Будешь спать здесь, у окна.
Раньше все было наоборот, у окна спал я, а Рипсик со стороны перегородки, но я совершенно не мог представить на ее месте кого-то другого и вчера переложил свои вещи на доску-тумбочку Рипсик. На освободившееся место Гаяне сразу поставила Джузеппе — она достала его из сумочки, — затем принялась распаковывать чемодан, а я в это время рассказывал ей о том, что нам предстоит: завтра вечером прощание с Рипсик, при этом важно было взять с собой серьги, я сказал об этом на случай, если сам забуду, в понедельник кремация, уже без нас, а в среду мне должны были передать урну с прахом, после чего мы можем наконец убраться из этого проклятого города — конечно, если удастся, добавил я, потому что на нашем пути встали неожиданные препятствия, Мануэль Карлос, менеджер похоронного бюро, которому я признался, что собираюсь отвезти пепел Рипсик в Италию, предупредил меня, что это сложно, в самолете без соответствующего разрешения прах перевозить нельзя. «Но как они узнают?» — удивился я, на что Мануэль Карлос хитро улыбнулся и напомнил, что в аэропорту багаж просвечивают.
— Таким образом, — сказал я Гаяне, — мы имеем выбор между поездом, автобусом и паромом.
— Понятно, — покивала Гаяне.
— Это при хорошем раскладе, при плохом мы должны будем сперва полететь в Таллин.
— От чего это зависит, хороший или плохой?
— От того, что будет написано в бумаге, которую нам дадут вместе с урной. Мануэль обещал к понедельнику это выяснить.
— Понятно, — повторила Гаяне слегка упавшим голосом, перспектива лететь в Таллин ей, думаю, не очень нравилась, не из-за города, она любила Таллин, а потому что, как и мне, ей было трудно переступить порог нашего дома, где еще витал дух Рипсик.
Я предложил спуститься вниз и выпить в баре чашку кофе, неохота было снова идти за кипятком, да и растворимый надоел, Гаяне сразу поддержала эту идею, и я подумал, что Рипсик так легко заманить мне бы не удалось, она редко соглашалась посидеть в кафе, только если чересчур устанет — да, мы экономили на всем, со стороны это наверняка выглядело скупердяйством, но если бы мы не считали каждый цент, мы не могли бы столько путешествовать, а это для нас было важнее — кофе можно пить и дома.
На улице уже начиналась жара, и, когда мы сели в патио, Гаяне заметила, что в Барселоне очень влажно.
— Да, Рипсик это просто изнуряло, — подтвердил я.
— Она очень страдала? — спросила Гаяне.
Я кивнул, и она призналась, что никак не может решить, не совершила ли она ошибки, не приехав раньше. Я убедил ее, что она поступила правильно, — все произошедшее здесь было тяжелым и страшным и долго бы ее потом преследовало, и вспомнил, как Рипсик еще в Таллине попросила, чтобы я не огорчался, если она вдруг умрет, потому что она «свое уже отмучилась».
— Мне она говорила, что держится только ради тебя, — сказала Гаяне.
Это меня тронуло, и я рассказал Гаяне, как мужественно, буквально героически Рипсик вела себя все барселонское время, а особенно в последний день, когда ей холодно сообщили, что уже конец.
— Она не проронила ни одной слезинки, — сказал я.
Дальше Гаяне стала расспрашивать, что же все-таки случилось в Барселоне, я рассказал ей, как откладывалось начало лечения и как мы наконец попали к доктору Кеседе, и, когда я описал, что он сделал с Рипсик, Гаяне прерывисто вздохнула:
— Какой ужас… Бедная моя сестра…
Я добавил:
— На самом деле этого человека стоило бы прикончить.
— Отличная идея! — оживилась Гаяне.
Я не сомневался, что, если я за такое возьмусь, Гаяне мне поможет, и не только потому, что, как балетоман, была пропитана идеями романтизма, но еще и оттого, что на Кавказе у людей другое понимание справедливости, мы с Рипсик нередко вспоминали мужественный поступок осетина, отомстившего швейцарскому авиадиспетчеру за гибель своей семьи. Преступление Кеседы в сравнении с ошибкой диспетчера выглядело меньшим, но на самом деле было даже бóльшим, потому что диспетчер ошибся нечаянно, а Кеседа действовал сознательно, проблема была в другом — я не был способен на убийство…
После кофе Гаяне предложила погулять, и я сказал, что заодно мы могли бы отыскать крематорий, тогда завтра, когда надо будет прийти точно вовремя, мы уже будем знать, где он находится. Я пояснил, что у нас с Рипсик был такой обычай, и Гаяне сразу согласилась. Было уже совсем жарко, солнце обжигало, когда мы по Ронда-де-Дальт пошли в сторону от города, шагать пришлось довольно долго, прежде чем мы увидели на горе монументальное белоснежное здание, огромная вывеска на котором подтверждала, что мы пришли правильно. Мы поднялись; у входа стояло несколько человек, все в черном, они деловито о чем-то беседовали, временами даже с оттенком веселости, зрелище было мне знакомо, такое можно увидеть и в Таллине, и это была одна из причин, почему я не хотел хоронить Рипсик дома, соберутся те, кому при жизни было на нее начхать или даже кто ее ненавидел, и будут лицемерно выражать мне соболезнования, а потом на поминках быстро опьянеют и начнут перебрасываться шутками и смеяться.
— Удивительно, у одной девушки как будто даже были слезы, — сказала Гаяне, когда мы спускались обратно к Ронда-де-Дальт.
Я раньше уже рассказывал ей про европейские нравы, или это Рипсик ей говорила, ну, не важно, — как выяснилось, она это хорошо запомнила. В Армении все иначе, там смерть близкого человека — это такое горе, что