скрыть свои чувства мало кто сможет, да и не захочет, даже Рипсик при всей ее сдержанности откровенно рыдала на похоронах родителей.
Вернувшись, мы пообедали в одном кафе поблизости, а когда пришли в номер, я сказал, что надо бы рассортировать вещи Рипсик, но Гаяне попросила, чтобы мы оставили это на завтра, сегодня у нее уже нет сил. Я бы предпочел со всем покончить сейчас, но настаивать не стал, мы еще немного поговорили и, когда стемнело, легли. С простынями проблем не возникло, у нас с Рипсик были свои, мы ведь думали, что снимем квартиру на долгий срок, а там постельного белья не предлагают, я уже раньше спал под отдельной простыней, для Рипсик это было удобнее, и, естественно, поступил так и сейчас.
Проснулся я опять задолго до рассвета и лежал, боясь шевельнуться, чтобы не разбудить Гаяне, но вдруг она сама перевернулась, я понял, что она тоже не спит, и мы стали разговаривать. Я рассказал ей о наших приключениях с квартирой, как нас неоднократно обманывали, она была поражена, сказала: «Я думала, что в Европе таких вещей не бывает», и мне пришлось напомнить ей, как мы больше недели спали втроем в одной комнатушке. «Такой народ». Гаяне поинтересовалась, смогу ли я отличить каталонца от испанца, и я признался, что нет, мне кажется, что испанские мужчины выше и смазливее, каталонцы же небольшого роста и кряжистые, но утверждать я это не могу, ибо слишком мало их знаю, и добавил, что, если я бы всегда понимал, с кем разговариваю, возможно, мне удалось бы из этого извлечь какую-то пользу, но я не понимал, и поэтому на нас смотрели криво и те и другие. Я рассказал ей, как я еще из Таллина написал Писарро и спросил, каким языком мне стоит заняться, испанским или каталанским, я был в затруднении, один из них я хотел выучить, мы ведь сюда собирались на долгий срок, возможно даже на два года, только какой из них выбрать, заниматься одновременно обоими мне было не под силу. Писарро немедленно ответил: «Конечно, испанский, с этим языком вы будете чувствовать себя в Барселоне комфортно», но я не уверен, что он, будучи испанцем, не принимал желаемое за действительное, потому что, когда я здесь извинялся за то, что не знаю ни испанского, ни каталанского, мне несколько раз сделали замечание: «Правильно говорить не „испанский“, а „кастильский“».
Естественно, те, кто знал, как правильно, были каталонцами, и вот в этом коротеньком уточняющем замечании обнажалась глубина царившего в Барселоне межнационального напряжения, каталонцы не любили Испанию, по их мнению, такая страна не имела права на существование и должна была разделиться как минимум на Кастилию и Каталонию, а возможно, еще на несколько государств, таких как Страна Басков или Галисия.
Мы говорили и говорили, а за окном по-прежнему было темно, я почувствовал, что глаза у меня закрываются, и сказал Гаяне:
— Давай поспим еще немного.
Когда они снова открылись, Гаяне уже поднялась, в окно лился свет. Я съездил вниз за кипятком, мы позавтракали, и затем, поскольку у нас оставалось еще много времени, Гаяне предложила поехать к морю. У меня настроения для моря не было, но торчать в номере не хотелось еще больше, поэтому я сказал: хорошо, поедем, только давай в то место, где мы были с Рипсик. Гаяне сразу согласилась, мы взяли полотенца, купальник, плавки и пошли. Было воскресенье, автобуса пришлось ждать долго, наконец он подъехал, и мы влезли. Я не хотел садиться на те места, где мы сидели с Рипсик, и выбрал по другую сторону прохода, но «наши» места не остались пустыми, туда буквально грохнулась супружеская пара, оба плотные, кряжистые, жена ни на секунду не умолкала, а говорила она громко. Гаяне ерзала всю дорогу, соседство явно было ей не по душе, и облегченно вздохнула, когда мы вышли.
Море в этом месте Гаяне не понравилось, да чему тут и было нравиться, маленький скучный заливчик, нет простора, у Рипсик не хватило сил, чтобы еще куда-то идти, мы с Гаяне, конечно, могли это сделать, но я не хотел, я хотел быть тут, где словно бы видел Рипсик, я сел в тень той реденькой пальмы, где в прошлый раз сидела она, и предложил Гаяне пойти искупаться. «Иди ты первым», — возразила Гаяне, но я ответил, что у меня пропало желание, я не мог войти в море один, без Рипсик — по крайней мере, сейчас…
Гаяне надела, обмотав себя полотенцем, купальник, и неторопливо пошла к воде. Я смотрел, как она удаляется, и думал, что хоть она и моложе Рипсик, но Рипсик благодаря йоге держала свое тело в лучшей форме, она вообще делала все, чтобы бороться с возрастом, ухаживала за своей внешностью больше, чем Маргарита, мазала кремом лицо, руки и ноги, делала маски, выщипывала пинцетом брови, когда те слишком густели, естественно, красила волосы, на голове не должно было быть ни одной седой волосинки, как только корни теряли иссиня-черный цвет, немедленно красила снова, и все это всегда проделывала дома, за всю нашу совместную жизнь она не потратила ни цента на парикмахера или на косметический салон — вру, в последний год, когда ее длинные волосы после химиотерапии выпали и выросли новые, которые надо было часто стричь, она стала ходить к парикмахеру, стоило это восемь евро, по мнению Рипсик, это была терпимая цена, но, когда возникла необходимость в педикюре и она узнала, сколько это стоит, повернулась, пришла домой, нагрела воду для ножной ванны и сама обрезала себе ногти — какую боль причиняла ей эта процедура в ее состоянии, я не знаю. За своей внешностью следила и Гаяне, сестры в этом смысле были похожи, но на йогу ее уже не хватило, зато Рипсик боролась до конца, как римский легионер, чтобы выглядеть на десять лет моложе, чем на самом деле. Отнимала ли эта борьба у нее силы, которые, возможно, пригодились бы в другой борьбе, за жизнь? Кто знает, но я могу поклясться, что она никогда бы не поменяла отвоеванную у природы молодость тела на дополнительный год жизни.
Гаяне вернулась очень скоро, волны, сказала она, мешают плавать, высушившись, она надела платье, и мы ушли.
Серьги мы с Гаяне подобрали легко, в Таллине с этим возникли бы сложности, у Рипсик было много украшений, особенно серег, кольца она не носила, у нас не было даже обручальных, но серьги всегда висели в ее ушах, у нас стало традицией, что в каждой поездке я дарю ей новые, не из золота, золотых серег у нее была только одна пара, она предпочитала полудрагоценные камни, лазурит, бирюзу, аметист, или самую обычную бижутерию, и именно ее я ей и покупал, стеклянные, деревянные, металлические, их было несметное количество, и если бы нам пришлось выбирать из всех из них, в глазах бы зарябило, — но с собой, конечно, она взяла всего лишь десятка два пар, и среди них маленькие круглые белые с голубыми цветочками, я купил их ей в январе в Ницце, когда из другой пары одна пропала; правда, потом я ее нашел, оказалось, что она упала и покатилась под комод, и Рипсик смеялась, что получила новые «обманом», но это был радостный смех, означавший, что серьги ей действительно нравились; сейчас мы выбрали их, потому что они хорошо подходили к синей блузке, отнесенной мной в похоронное бюро. Вышли мы заранее, шли мрачные, мне это «прощание» вообще было не по душе, я ведь и в палате сказал Хосе и Рут, что это уже не Рипсик, и мнения не поменял, но я понимал, что Гаяне не видела Рипсик в больнице и хочет в последний раз взглянуть на сестру.
Изнутри крематорий также оказался монументальным, если загс называют Дворцом Счастья, то это здание вполне заслужило имя Дворца Смерти — простор, мраморные полы и лестницы, чистота и тишина. Мы передали служительнице серьги, я оплатил ту часть счета, которую мне из-за лимита интернет-банка не удалось перечислить сразу, и нас попросили подняться на второй этаж и подождать минут пятнадцать. Наверху было также просторно и чисто, а еще оттуда можно было выйти на террасу, что мы и сделали. С террасы открылся очередной прекрасный вид на Барселону, и я вновь проклял тот день, когда Писарро нас сюда пригласил. Было тепло, но не жарко, дул нежный ветерок, и это казалось особенно несправедливым, если учитывать, что Рипсик страдала именно из-за духоты. Долго мы на террасе не задержались, вернулись во «дворец», вскоре пришла служительница, встречавшая нас внизу, и позвала за собой. Она провела нас в довольно большой зал, где скорбящим не было бы тесно, и указала на стеклянную дверь, за которой должна была лежать Рипсик. Когда она нас оставила, я открыл дверь, и мы вошли теперь уже в маленькое помещение, разделенное стеклянной перегородкой на две части, и вот за этой перегородкой мы увидели гроб и в нем Рипсик. Серьги аккуратно висели в ушах, но прическа была абсолютно неправильная, Рипсик так в жизни не причесывалась и поэтому выглядела по-чужому. Мы постояли минуту-две, Гаяне, опираясь на мою руку, пару раз всхлипнула, и потом вышли. Когда мы спустились, служительница спросила, довольны ли мы, я ответил утвердительно, затем она повторила то, что я уже слышал от Мануэля Карлоса, — что урну с прахом мы получим в среду, — я поблагодарил, и мы ушли.
Когда мы вернулись в гостиницу, я почувствовал, что голоден, было воскресенье, кафе и магазин, следовательно, закрыты, однако работал бар гостиницы, где по вечерам подавали горячие блюда. Я весьма сомневался в их кулинарных достоинствах, но Гаяне стала убеждать меня, что мужчина не должен голодать, и убедила. В патио казалось приятнее, официант предупредил, что там повышенная плата, но я на это махнул рукой, мы же, можно сказать, справляли поминки. Гаяне есть не хотела, только вино, и я взял по бокалу белого, раньше я любил красное, но в какой-то момент организму оно разонравилось. Вино принесли быстро, мы подняли бокалы за память Рипсик, и я глотнул — хорошее было вино, не кислое. Настроение у меня, естественно, продолжало оставаться мрачным, и Гаяне, наверное, чтобы отвлечь меня, стала задавать разные вопросы, ее интересовало, как все-таки вышло, что мы с Рипсик поженились, она знала об этом лишь в общих чертах. Я рассказал, как я приехал в Ереван в гости к другу, а он, узнав, что у меня за спиной несколько неудачных браков и я стал женоненавистником, начал меня знакомить с незамужними армянками, просто ради эксперимента, как я отреагирую, среди них была Рипсик, только никакой влюбленности между нами не возникло, помню лишь, что мне понравился их дом из-за огромной библиотеки, собранной папой Радамесом, а еще я сразу отметил, что Рипсик принадлежит к той же категории людей, что и я, в чем эта схожесть выражается, я сам не понимал, только позднее выяснилось, что мы оба уже давно занимались йогой, а она, конечно, накладывает отпечаток. Потом я вернулся домой и отправил из Таллина несколько писем своим новым знакомым, обычной почтой, электронной еще не существовало, ответили два адресата, одним из них была Рипсик, и ее письмо по стилю намного превосходило другое — но и это еще не означало ничего, кроме того, что следующим летом меня опять потянуло в Ереван. Сразу по приезде я позвал Рипсик на прогулку, помню, как, сидя в безлюдном парке на скамейке, я вздумал очень осторожно ее приобнять, на что она хихикнула, потом она пригласила меня к ним домой обедать, стол накрыла Гаяне (тут она вмешалась и сказала, что совершенно не помнит этого), папа Радамес тоже сидел за столом и ел вместе с нами, а перед уходом, когда мы на минуту остались с Рипсик в комнате вдвоем, мы поцеловались. И я вбил себе в голову, что должен с ней переспать, — только как это