ся Рипсик в легкие, и она вот-вот умрет.
Это был шок. Конечно, в глубине души мы оба знали, что однажды это случится, но ведь не сегодня же… и не завтра… Хосе пообещал устроить все так, чтобы Рипсик не пришлось мучиться, ей сейчас начнут капать лекарство, состоящее из морфия и чего-то еще, она уснет и уже не проснется, я перевел это Рипсик, она стала возражать, я присоединился к ее протестам, тут вмешалась индуска, мы опять долго спорили, но было видно, что силы Рипсик иссякают, она сказала, хорошо, пусть усыпят, но не сейчас, а вечером. С этим индуска, насупившись, согласилась, перед уходом она посмотрела на меня и спросила, моргая карими глазами: «Теперь вы опять скажете, что я не человек, да?»
Я промолчал, мне было достаточно, что она это запомнила, да я и не знал, что ей ответить, в таком я был в шоке.
Когда врачи ушли, Рипсик села в кровати — и я никогда не забуду ее коротких слов: «Значит, я умру».
Это звучало как резюме, и резюме это и было. Конечно, мы давно знали, что шансов на спасение ничтожно мало, но теоретическое знание — это одно, а когда тебе конкретно и при этом холодно-бесстрастно сообщают, что тебе конец, это совсем другое. До той минуты мы еще сохраняли надежду выбраться из Барселоны, прожить хотя бы месяц-другой в Ницце, Рипсик мечтала уже не о жизни, она мечтала умереть не в больнице, которую она ненавидела, мы не верили, что все случится так быстро — бац, и кончено.
Что было дальше, я помню плохо, последние часы слепились в густую аморфную массу, из которой выползают отдельные эпизоды: сперва Рипсик хотела посмотреть на море, но из этого ничего не вышло, потом она попросила, чтобы я сел рядом с ней на кровать, я сел и обнял ее, в таком положении мы оставались довольно долго, потом позвонила Гаяне, и Рипсик сказала ей то, о чем до сих пор молчала, во всяком случае со мной, — что ей много лет было стыдно перед Гаяне, которой пришлось одной ухаживать за родителями, разговор длился недолго, силы Рипсик были на исходе, в какой-то момент я снова перебрался в кресло, помню, что говорил ей всякие хорошие слова, много хороших слов, она же ответила только одной фразой: «Мы с тобой прожили замечательную жизнь».
Помню, я сказал, что «вся» она точно не умрет, останутся ее книги, и только теперь начинается их настоящая жизнь, она глядела на меня с подозрением, как будто пытаясь угадать, говорю ли я искренне или просто пытаюсь ее утешить, — но я действительно думал так. Я пообещал сделать все от меня зависящее, чтобы вышел итальянский перевод ее романа, по непонятным нам причинам он почему-то застрял, Рипсик опять посмотрела на меня с недоверием, по-видимому, она считала, что это у меня не получится. Потом я сказал, что отдам ее здесь, в Барселоне, кремировать, а пепел отвезу в Венецию и брошу в Canal Grande, я принял это решение внезапно, в тот момент, когда врачи повернулись к нам спиной, чтобы уйти, сама Рипсик со своей скромностью никогда бы не осмелилась у меня такое попросить, но я знал, что она хотела бы быть погребенной там, она рассказала об этом в одном романе. Следующее обещание было у меня припасено к концу — будь что будет, но я напишу о том, как ее лечили и как с ней тут, в Барселоне, обращались. Рипсик опять не ответила ничего, но я увидел, что ее лицо чуть-чуть прояснилось, казалось, эта мысль ей понравилась.
Потом мы стали обсуждать мирские дела, Рипсик сказала, что оставила в Таллине завещание, но что оно короткое и она может сейчас его пересказать, и так и поступила. На это ушло очень мало времени, потому что у Рипсик ведь почти не было имущества. Что-то мы обсуждали еще, но что, я не помню, помню только, что в какой-то момент у меня возникло странное ощущение, будто мы находимся на огромной сцене и нашу беседу слушает все человечество. Вскоре затем Рипсик стало плохо, она сказала, что не может больше терпеть, пусть я дам ей те лекарства, которые принес из гостиницы, а потом позову медсестру, чтобы та ее усыпила. Я сделал все, как она просила, у меня дрожали руки, когда я рылся в сумке, а говорить я совершенно был не в состоянии, она тоже не сказала больше ничего, проглотила лекарства, легла на спину и закрыла глаза — и так случилось, что мы забыли попрощаться. Это было странно, мы же десятки раз слушали, как влюбленные в опере перед смертью поют l̕ultimo addio[8] или что-нибудь подобное, а мы расстались не попрощавшись — быть может, потому, что у нас не было привычки это делать, мы же всегда были вместе, из года в год, из месяца в месяц и изо дня в день, почти неразлучно. Кстати, я еще долго об этом вообще не думал, лишь через две, а может, и три недели вдруг вспомнил, что мы не простились, и в первый момент очень пожалел, но тут же решил — может, и хорошо, что так вышло, потому что теперь мы как будто остались вместе навсегда.
Что было затем, я уже рассказал.
Ровно две недели спустя после смерти Рипсик мы с Гаяне сошли с поезда на станции Санта-Лючия, в руке у каждого только по чемодану — два других и ноутбук я оставил в провинциальном городке недалеко от Венеции, где на деньги, отложенные для Ниццы, я снял на полгода квартиру, чтобы устроить издание ее книги, самому написать обещанную повесть и вообще чтобы сразу не возвращаться домой, где каждая мелочь напоминала бы о ней и причиняла невыносимую боль; но пепел Рипсик был с нами. Когда мы дошли до моста Скальци, я почувствовал, что мои глаза наполняются слезами, даже не могу сказать отчего, то ли оттого, что Рипсик уже не увидит эту красоту, то ли из-за самой красоты, — Рипсик как-то призналась, что с ней в Венеции несколько раз случался синдром Стендаля, теперь, наверное, он передался мне. Да, Рипсик обожала Венецию, и не только из-за ее красоты, она восхищалась героическими людьми, построившими этот город чуть ли не прямо в море, вбивая в дно сваи и воздвигая на них дома, и другими, столь же героическими, сражавшимися в течение двух веков без всякой поддержки с огромной армией турок и защищавшими свободу Венеции от папы римского, хоть их за это и предали анафеме, — дольше всех существовавшая республика, ее гордый дух сохранился и сегодня, в наше последнее путешествие Рипсик обнаружила на одном бетонном блоке надпись: «Venezia — libera per sempre!»[9] Мы с ней гостили в Венеции только четырежды и провели тут в сумме, как я сосчитал, шестнадцать дней — полмесяца и полдня! — у нас не было денег, чтобы приезжать чаще, это был дорогой город, а нам приходилось экономить, «два писателя в одной семье — это многовато», говорили про нас — да, многовато, но мы продержались, и, когда Рипсик в день смерти сказала: «Мы с тобой прожили замечательную жизнь», она наверняка имела в виду и это. Несмотря на столь редкие посещения, мы увидели праздник Реденторе, с нами в тот раз была и Гаяне, вместе со всеми мы перешли по понтонному мосту на Джудекку, правда, проклиная при этом жуткий шум, шедший с моторных лодок, где венецианцы, забыв, что в их городе творил Россини и что именно здесь состоялась премьера «Травиаты», включали на полную мощность рок, а вечером мы прогулялись на Сан-Марко и стали свидетелями идиотского зрелища, как несколько тысяч подростков-туристов сидят на набережной, прямо на земле, и ждут фейерверка, наверное, именно тогда во мне зародилась идея ограничить доступ в Венецию и пускать в нее только тех, кто сдаст экзамен по ее истории и искусству. В последний раз мы приехали сюда на историческую регату, это было очень красиво, и Рипсик все снимала и снимала, словно чувствуя, что это ее прощание с Венецией; только на карнавал мы не попали, ну и черт с ним.
Рипсик выбрала для смерти очень неудачное время, был сентябрь, самый популярный месяц у туристов, и квартиры, как и в Барселоне, были все заняты, нам пришлось снять номер в гостинице, и, если бы Рипсик узнала, во сколько он нам обошелся, она, пожалуй, принялась бы уговаривать меня бросить эту затею. Гостиница находилась в самом начале той длинной улицы, которая ведет от Санта-Лючии к Риальто, она была построена, кажется, в первой половине XX века и выглядела так, как будто ее с тех пор ни разу не ремонтировали. Темная комната с окнами во внутренний двор отдавала затхлостью, но нам было все равно. Немного отдохнув, мы отправились на разведку. Мануэль Карлос, когда я простодушно открыл ему свой план, покачал головой и сказал: «Разрешения для погребения в Canal Grande вам никто не даст, разве что на Сан-Микеле». Но Рипсик не хотела на Сан-Микеле, она ненавидела кладбища, зато Canal Grande обожала, считая его самым прекрасным местом на земле, жемчужиной цивилизации. Каждый раз, когда мы приезжали в Венецию, мы часами бродили вдоль канала, ища переулки, через которые можно пробраться к воде, несколько раз мы даже сели в вапоретто и прокатились по всему каналу туда и обратно, что для Рипсик было героическим поступком, так как она не выносила качки, — но кого это интересовало? Конечно, если бы мы были американскими миллионерами, очень может быть, что нам за небольшой взнос в казну города, каких-нибудь жалких двух десятков тысяч долларов, дали бы разрешение, мы могли бы нанять гондольера, и он бы пел, пока мы с Гаяне высыпаем пепел в воду, — но мы не были американскими миллионерами и даже, пусть это кому-то покажется невероятным, не хотели ими быть, поэтому нам надо было найти на канале тихое место, где вечером мы смогли бы опустошить сосуды; сейчас я думаю, что получилось даже удачно, потому что Рипсик обрела очень конкретную «могилу», куда все, кому нравятся ее романы, могут нести цветы, — рядом с палаццо Молин Кверини.
Город был битком набит туристами, толкаясь, они глазели кто на дворцы, кто на магазины, и только нас не интересовало ни то ни другое. В гостинице мне дали карту, и теперь мы стали с ее помощью исследовать переулки, ведущие к каналу. Первое место мы забраковали, оно находилось перед дворцом, в котором обосновалось какое-то государственное учреждение, и было слишком на виду, дальше нам пришлось идти довольно долго без возможности приблизиться к каналу, но затем за церковью Ла Маддалена, немного побродив в лабиринте узеньких улочек, мы вышли к воде у одного палаццо, где, как почти у всех венецианских зданий, была сооружена лодочная стоянка. Если бы этот роман писал Бальзак, он, наверное, начал бы его такой фразой: «В Венеции, в районе Каннареджо, за храмом, носящим имя той женщины, которой католическая церковь по примеру нашего искупителя простила ее грехи, в конце улочки в метр шириной, в основании одного из домов прорублен проход, ведущий к мостику, у которого раз или два в день останавливается лодка, чтобы выгрузить товар или пассажиров». Далее он рассказал бы, как примерно раз в две-три недели на эту миниатюрную пристань приходит немолодой человек с проседью в волосах, стоит молча какое-то время, глядя в воду справа от мостика, затем бросает в канал розу и уходит. Однако я не Бальзак и поэтому ограничусь констатацией, что мы остались довольны находкой, место показалось нам уединенным, и если что-то могло помешать нашему предприятию, то только остановка вапоретто прямо напротив пристани, которой во времена Бальзака наверняка еще не было. На всякий случай мы продолжили наши поиски и обнаружили еще одно подходящее место — но первое нам все же нравилось больше. Считая рекогносцировку завершенной, мы прогулялись до Риальто, просто так, с моста открывался вид, который Рипсик обожала, она перенесла его снимок из видеокамеры в компью