очему бы ей не решиться на самоубийство, в каком-то смысле она ведь его и совершила?
Над кроватью на стене висела длинная полка, но книг на ней было только две, толстенная «История Европы», которую Рипсик собиралась потихоньку читать всю осень, она любила историю и неоднократно говорила, что, возможно, поступила бы в университет на эту специальность, но ее отпугнула советская манера интерпретации прошлого. Особенно она интересовалась античностью, и я заразился ее увлечением, вот и сюда взял с собой тоненькую книжечку про античный Рим, тоненькую, потому что еще один большой том не поместился бы в чемодан. Вчера, как было запланировано, я провел «инвентаризацию», и нашлись кое-какие вещи, про которые мы думали, что забыли их дома, — крем «Лиотон», им я каждое утро и вечер мазал отекшую руку Рипсик, и, что было еще важнее, ее тюрбан вместе с париком, она взяла его с собой на случай, если «чудо-лекарство» не подействует и придется вернуться к обычной химиотерапии. Тюрбан, белье Рипсик и ее домашнюю одежду я выбросил, понятно, что никто все это носить не будет, парик же, который Рипсик держала на овальной пластмассовой подставке, пока оставил, пусть Гаяне решит, что с ним делать, может, он кому-то пригодится, Рипсик прятала его в шкафу, она стеснялась лысины, и я подумал: хорошо, что у нее перед смертью уже отрасли волосы, правда, не такие длинные и густые, как раньше, а короткие кудряшки, но все же.
Сам шкаф, большой, в несколько секций, стоял по другую сторону кровати, у перегородки, за которой находилась ванная, и был заполнен нашей одеждой, мы ведь прилетели на долгий срок, в октябре я собирался съездить за зимними вещами, вот Рипсик и положила в чемоданы много рубашек, туфель, брюк, носков и колготок. Блузки и туфли мне было жалко выкидывать, среди них были очень красивые, и я подумал, что Гаяне могла бы взять их с собой в Армению и раздарить знакомым, но я не был уверен, согласится ли она и хватит ли у нас вообще сил тащить столько вещей через пол-Европы. Что обязательно надо было сохранить и кому-то подарить, так это новый летний костюм Рипсик, мне было ужасно жаль, что она не успела его надеть, я купил ей этот костюм в Таллине, за несколько дней до отлета, мы в «Юлемисте» уже закончили наши покупки и направлялись к выходу, как она вдруг заметила его на витрине и остановилась, и я немедля велел ей его примерить и купил, я вообще покупал в последние месяцы все, что ей нравилось, мне казалось, что каждая обновка добавляет ей жизненных сил или хотя бы отгоняет, пусть даже ненадолго, мысли о смерти.
В центральной, открытой части шкафа, под полками, где мы держали кофе, изюм, геркулес и сахар, стоял мини-бар, заставленный всевозможными дорогими напитками, к которым, однако, я думаю, никто, кроме снобов, не прикасался, мы в нем хранили колбасу, сыр, йогурт и прочие скоропортящиеся продукты, засунуть их туда было сложно, шкафчик был крохотный и бутылки кока-колы мешали, йогурт у меня вечно падал на пол, но Рипсик умела все уложить и расставить. Испанские молочные продукты нам не нравились, но спустя две недели я обнаружил на Рамблас в супермаркете «Каррефур» немецкий кварк и стал его оттуда привозить, мы оба не могли жить без творога. Довольно долго в холодильнике ждала своего часа банка очень вкусной сахалинской икры, которой я в последний год баловал Рипсик, я покупал ее на таллинском рынке у одного большого спеца, благодаря ему, кстати, я узнал, что икра горбуши вкуснее кетовой. «Сегодня я дам вам кетовой икры, — сказал он мне однажды, — она, правда, не такая вкусная, как икра горбуши, но я хочу, чтобы вы сами в этом убедились». С собой у нас была именно икра горбуши, мы приберегали ее на тот день, когда удастся снять квартиру, но поскольку переезд продолжал откладываться, то на следующее утро, после того как Рипсик получила первую дозу своего лекарства, мы решили, что это тоже причина для торжественного завтрака, всю банку мы в гостинице съесть не успели, и я отнес ее потом в больницу, где мы ее и прикончили.
Напротив кровати, у стены, стоял длинный письменный стол, а на нем ноутбук, за которым я провел немереное количество времени, изучая сайты недвижимости, и сейчас я с сожалением подумал, что если б я знал, чем все закончится, то вместо этого сидел бы рядом с Рипсик, обнимал ее и разговаривал с ней, меня преследовало чувство, что мы о многом еще не поговорили, в течение тех нескольких часов, которые нам остались после приговора врачей, я лихорадочно соображал, что еще надо спросить, сказать, и ничего особенного так и не вспомнил. Но, возможно, поиск квартиры был для меня своеобразным бегством от действительности, Рипсик ведь тоже пыталась от нее бежать, она погружалась в ридер, читая все новые и новые детективы; какая разница, ридер или ноутбук? Эх, подумал я с тоской, лучше бы мы слушали оперу, опера была нашей большой любовью, с годами мы собрали огромную коллекцию дисков, сперва покупали их в магазине, это было дорого и наносило немалый ущерб нашему бюджету, и тогда Рипсик сама стала записывать оперы, вначале из телевизора, а потом появились сайты, с которых можно было скачивать музыку и переводить на диск, она научилась это делать, и теперь у нас дома на полке лежало множество раритетов, это были такие оперы Беллини, Россини и Доницетти, которые в магазинах вообще не продавали, с собой у нас получилось взять лишь несколько записей, и мы тоже хранили их для того дня, когда снимем квартиру, но отчего же нам было не слушать их на ноутбуке здесь? И вообще мы могли бы выбирать в ютьюбе любую оперу, однажды мы даже слушали первый акт «Трубадура», а второй так и остался непрослушанным — правда, мы смотрели телевизор, новости и чемпионаты мира по плаванию и легкой атлетике, и я вспомнил, что как раз перед финалом бега на сто метров Рипсик сказала свой последний в жизни каламбур: «Болт программы…»
Четвертую стену заменяло окно, у которого за маленьким круглым столиком я и пил свой кофе, раньше мы завтракали вдвоем, и я хорошо помнил, скольких трудностей мне доставляло разместить еду на столе, на все никогда не хватало места, что-то приходилось ставить на кровать, это, конечно, было малоэстетично, но Рипсик не протестовала, она стала смиренной, и, разумеется, она видела, что мне тяжело со всем управляться, я крутился как белка в колесе, ехал с кофейником вниз, вернувшись, насыпал в пластмассовые баночки геркулес и изюм, заливал кипятком, резал колбасу, сыр и хлеб, потом вскрывал ножницами пакетики растворимого кофе, ножницы вечно куда-то девались, и я искал их по всей комнате, вытряхивал кофе в чашки, когда-то давно, когда мы еще останавливались в гостиницах, мы всегда возили эти пластмассовые чашки с собой, потом необходимость отпала, но на этот раз, подозревая, что нас ожидает, Рипсик сунула их в чемодан, потом наконец наполнял чашки с кофе горячей водой и, облегченно вздохнув, садился, чтобы в следующую же секунду вскочить, потому что забыл принести сахар. «Я никогда бы не поверила, что ты так хорошо можешь обо мне заботиться», — как-то раз сказала Рипсик, глядя на мои хлопоты, в тот момент я почувствовал себя польщенным, но потом задумался: значит, все эти годы я о ней заботился плохо? Ну да, я же вечно сидел, уткнувшись носом в компьютер, писал свои романы, которые мало кто читал, а Рипсик следила за тем, чтобы я мог спокойно работать, это я был в центре ее внимания, а не наоборот, она для меня была словно фон — как небо, которое замечаешь, только когда увидишь его каким-то необычным, то ли изумительно сиреневым, то ли мрачно-черным, — да только Рипсик никогда не была мрачной, эта сторона в ее личности отсутствовала, и она напоминала даже не столько небо, сколько солнце, всегда спокойная, всегда теплая. Может, она потому и заболела, что я мало уделял ей внимания? Я помню, как я испугался, когда пять лет назад ей впервые поставили диагноз, я с ужасом думал, что будет, если она умрет, чувство отчаяния подтолкнуло меня к поискам выхода — и я его нашел! Последующие годы, до возвращения болезни, были самыми счастливыми в нашей жизни — только вот как я позволил всему начаться заново, неужели я опять оставил ее без внимания, заботился о ней так мало, что дал ей возможность сказать: «Я никогда бы не поверила…»
Пластмассовое кресло, в котором я сидел, было неудобным, с глубокой впадиной в сиденье и с такой твердой спинкой, что на нее было лучше не опираться, было еще второе, но тоже плохое, и я опять пожалел, что нам не удалось снять квартиру, хотя бы для того, чтобы у Рипсик было на что опустить отекшую руку, она очень страдала, что в номере нет ни дивана, ни нормального кресла, сравнительно удобно она могла устроиться только утром, когда спускалась с ридером в холл, но там были свои проблемы — туристы, чемоданы, суета, так что когда в номере становилось прохладнее, она сразу возвращалась…
И вот это была вся ее жизнь, подумал я с ужасом. Из номера она выходила редко, только вместе со мной в ближайший магазин и несколько раз обедать в кафе, еще несколько раз смотреть квартиры, да еще, конечно, на процедуры и один раз к морю, мои ногти на левой ноге без полоскания в морской воде было трудно обрезать, много лет назад, в начале независимости, такси переехало мне пальцы, после чего ногти словно закаменели. К морю от гостиницы ходил прямой автобус, мы удачно добрались, но пляж оказался плохенький, солнце пекло, сесть было негде, в конце концов Рипсик устроилась в слабой тени одинокой пальмы и ждала там, пока я ходил купаться и потом стриг ногти, сама она уже не могла войти в море, хотя раньше это было для нее величайшим удовольствием, уже в первый год нашего брака она заманила меня в Ялту, я никак не мог понять, почему надо отправляться в такую даль, если под боком домашнее Балтийское море, но, когда съездил, до меня дошло — море должно быть теплым, соленым и быстро становиться глубоким. Несколько следующих лет мы ездили отдыхать на Черное море, в район Сочи, жили в частном секторе, в каких-то курятниках, Рипсик готовила в неудобной кухне, все ради того, чтобы поплавать, потом у нас много лет не было денег отправиться хоть куда-то, но, когда Рипсик получила свой большой гонорар, мы снова стали путешествовать, съездили на Наксос, на Крит, на Кипр… Как счастлива она тогда была! «Тирлим-бом-бом, тирлим-бом-бом, а гном идет купаться…» — пела она, собирая пляжные принадлежности. И такой грустной, как на Крите, в Ретимноне, я тоже ее почти никогда не видел — там то ли на третий, то ли на четвертый день начался шторм, Рипсик штормы нравились, сидя на песке, она могла часами глядеть, как волны обрушиваются на берег, и в Ретимноне в первый день она тоже была в восторге, но потом… Когда шторм на следующий день не прекратился, она пришла в некоторое замешательство, на Черном море он не длился более суток, на третий же всерьез забеспокоилась и попросила меня узнать у какого-нибудь местного жителя, в чем дело, — кувыркаться на волнах она не любила, — и когда выяснилось, что на Крите море раньше чем через неделю не успокаивается, это был для Рипсик шок, и хоть она и продолжала сидеть на песке и смотреть вдаль, но взгляд ее был такой грустный, такой грустный…