ежлив, а иногда даже дружелюбен. По поведению его, по беседам к тому же чувствовалось: профессию Ивана он, в отличие от дяди и матери, уважал. Вот и теперь, пожав руку, он сразу спросил своим приятным низковатым голосом, не без любопытства:
— Что делаете здесь? Трудитесь, ловите кого-то или так?
— Так…
Иван подошел. Узор на пиджаке D. был словно с жостовского подноса: цветы, листья и гроздья рябины. Иван, как обычно, постарался не уделять наряду слишком много внимания и скорее сосредоточился на картинах. Он смутно представлял, о чем заводить беседу, а если совсем честно, подошел с одной иррациональной мыслью: в очередной раз попытаться убедить себя, что этот юноша… в порядке? Живет как все? Не мучается ничем тайно? Здесь, в светлой зале, в благодушной толпе эстетов, обмануться было проще простого. Пусть же совесть хоть немного помолчит.
— Все можно трогать, — мягко сказал D. ему в спину. — Точнее, конечно, лучше не надо, наверное… но многим хочется!
Работы, все до одной, пытались вырваться на свободу: покалывающая ладонь стеклянная крошка на воде; танцующий индеец с настоящими перьями на ритуальных одеждах; солдат, занесший над врагом винтовку с иглой-штыком, явно швейной. Руины немецкого замка были частично из битого камня; купола Троицы в Листах — из настоящих, чуть подкрашенных скелетированных листьев; Христос, искушаемый в пустыне, сиял нимбом из крошечных жемчужин, а беснующиеся вокруг демоны расправляли крылья — мягкие, бархатистые, пачкающие руку чем-то вроде темной пыльцы… не останки ли мотыльков? Точно. Иван невольно отдернулся от этой работы, устрашающей контрастами: жемчуг и мертвые насекомые, раскаленно-светлое небо без единого облачка и щерящиеся морды. От D. это не ускользнуло: он улыбнулся теплее — и знакомо сморщил нос. Позабавился, что сумел устрашить полицейского.
— Не думайте, умерли эти бабочки без всякого моего участия — я нашел их на чердаке.
— Все очень красиво… — пробормотал Иван, хотя и понимал, что слово бледновато. Просто не нравились ему всякие экзальтированные превосходные степени: они расхолаживали, нет, даже опошляли подлинный восторг. — Вы выделяетесь. Это достойно уважения — что вы сохранили свою… детскую особенность? Ну, вкрапления, или как это назвать? — И он осторожно тронул перо на одеянии индейца.
— Они не всем по душе: меня не раз пытались отучить, вернее, пристыдить. — D. быстро опустил глаза. — Но я иначе уже не могу, да и не хочу. Одному человеку эта техника очень… — закончил он с явным усилием, — нравилась. Он всегда поощрял меня ее развивать, хотя сам в живописи не так чтобы смыслил.
Было понятно, о ком он. Глаз D. так и не поднял, вместо этого кивнул на пропущенную Иваном овальную картину. Осенние деревья там стояли почти голые, черные ветви свивались в узоры, а вот земля вся была в чем-то золотом и поблескивала.
— Янтарная крошка. Сестрица и дядя привезли с моря…
Иван кивнул, с радостью вырулив из непростого русла, в которое чуть не свернула беседа. Пейзаж ему понравился — было в этом лесе что-то обнадеживающее, нежно-солнечное, хоть солнца на небе и не наблюдалось.
— Его уже купили? — спросил Иван, прикидывая стоимость работы. Жалование и чин его, как и у всех в новом подведомстве, были прилично выше, чем у прочих полицейских надзирателей, но все же не чтобы шиковать.
— Купили, — кивнул D. — Почти все здесь купили, но работы разрешено забрать только в конце дня, иначе… — он опять слабо улыбнулся, с ноткой гордости, — и мой угол, и многие другие здесь уже несколько часов бы пустовали!
— Это большой успех, — искренне восхитился Иван и, поколебавшись, спросил: — Скажите, вы что же… свяжете с этим жизнь? У вас хорошо, видимо, получается.
— Нет. — D. покачал головой, завел за ухо черный локон. — Возможно, это неправильно или наивно, но, по моему мнению, нет ничего хуже, чем когда любимое дело становится делом жизни, привязывается к заработкам… вы так не думаете?
— А у меня нет любимого дела, — с напускной веселостью заявил Иван, хотя на самом деле тяжело задумался по этому поводу: правда ведь. — Только дело жизни, как видите, хотя оно мне очень даже по душе.
— Зря, — вздохнул D. — Это как у моей матери. У нее совсем не осталось увлечений, она целыми днями занята разве что делами с прислугой — ну или с нами, домашними. Не то что дядя, хотя раньше они вроде бы все делали вместе, и рисовали тоже оба… — Он бегло обернулся на графа, любопытно посматривающего в их сторону. — Мне она из-за этого все время кажется несчастной. Хотя в ее несчастии есть, конечно, и моя вина.
— Что вы… — начал Иван, но не решился ни спрашивать о прекрасно известной ему причине, ни возражать. Фразу все же нужно было окончить, и он быстро перестроился: — Чем же вы тогда думаете зарабатывать? Просто управлять семейными поместьями?
— Нет, у меня другое желание, но я пока не уверен, что мне оно удастся, с моими… — D. опять убрал волосы. — Сами знаете. Я хочу в университет, но плохие ночи определенно помешают мне нормально учиться, да и область, которая меня привлекает, сложна…
— Ах, какая страшная! — воскликнул кто-то неподалеку, и D. осекся.
Они с Иваном одновременно повернулись на грудной женский голосок.
— Потряса-ающе-е, — протянул второй голос, мужской, тише и благоговейнее.
Несколько девушек и юношей стояли на левом краю уголка D. Там была еще одна картина, точнее, целых три, с объединенными рамами. Иван их пропустил: рядом кто-то постоянно крутился — и вот теперь эти восторженные голоса.
— Вы автор, вы? — допытывалась первая барышня, маленькая и круглая; для солидности она подносила к лицу старушечий лорнет в перламутровой оправе.
— Я, — кивнул D., приблизившись к ней и ее друзьям.
Молодые люди возбужденно зашептались.
— Очень здорово, — задрав голову, смущенно выпалила девушка. — Вы не думайте, «страшная» — это и значит «здорово». Так… тревожно и живо нарисовано.
— Я понимаю. — D. постарался, но не смог улыбнуться, отвел глаза и все же сказал с теплом: — Мне очень приятно, благодарю. А что именно вас так привлекло?
Компания окружила его и начала изливать впечатления. Иван воспользовался этим, чтобы пробиться к полотну поближе, но быстро об идее пожалел. Работу не то чтобы не хотелось разглядывать — с ней рядом и стоять-то было тяжело. По спине сразу пробежал болезненный холод; под ложечкой отвратительно засосало.
— Как это называется? — спросил юноша в полосатом костюме.
— Змеиный триптих, — немного сдавленно ответил D. — Это воплощение моих детских кошмаров.
На среднем, почти квадратном холсте темнел коридор: паркет, потолок с лилейной лепниной, арочные окна, из которых падал сероватый свет, мерцающие зеркала. По коридору двигалось существо вроде нага — змеиного кентавра из восточных легенд. Оно пряталось в тени; человеческую половину сложно было различить, за исключением длинных волос и довольно широких плеч. Хвост как раз попадал в серый отсвет на полу, переливался, шевелился — ловкая иллюзия. Чарующе блестящие чешуйки под пальцами ощущались прохладными, гладкими… настоящими, — это точно была змеиная кожа. Иван сглотнул и с усилием перевел взгляд на прямоугольную картину слева.
Она оказалась портретом, не менее поразительным. У запечатленного по плечи мужчины были прямой пробор, белый тесный воротник, малиновая роза в петлице, а через почти всю верхнюю половину лица, перечеркивая глаза и переносицу, косо шел еще один лоскут змеиной кожи. Остальные черты: губы, скулы, подбородок — тонули в тенях; длинные волосы казались почти черными. В итоге узнать знакомого Ивану человека смогли бы немногие: сходство дробилось, ускользало. Что это — замутненная память, осторожное избегание компрометирующих деталей, страх? Триптих пронизывал именно он — вязкий ужас, лишь усиливаемый правой, тоже прямоугольной картиной: там сжалась на обрывке змеиной кожи окровавленная фигурка — лежала спиной, обнаженная, хребет выступал, ребра просвечивали. Фигурку окутывал мрак, только далеко на заднем плане светлело одинокое окно, куда заглядывал злой глаз луны.
— Ненавижу эту работу, — тихо произнес D., освободившись от публики и подойдя к Ивану. — Ужасная, мерзкая, а всем так нравится…
— Я понимаю — почему. — Иван снова с усилием посмотрел на портрет слева. — Уверен, вам знакома «черная живопись» Гойи. Людей такое влечет.
— Здесь что-то другое; у меня сомнения, вот в чем дело… — начал D. и тут же смолк, видимо, подбирая слова. Не подобрал. — А впрочем, я сам себя не понимаю. Извините, право, я не должен вас…
Его глаза блеснули неясной мольбой, голос дрогнул. Казалось, разговор вот-вот примет какой-то деликатный, непростой, важный оборот, но тут Иван отвлекся: на другом конце зала в проеме появилась знакомая фигура. Многие сразу уставились на нее; покатились шепотки — любопытные, удивленные, а где-то и тревожные.
Без мундира, в темном костюме-тройке, с тростью и при галстуке, R. все равно выделялся выправкой, ранней сединой и взглядом — цепким, ощутимым на расстоянии. Или только Иван улавливал его чутьем подчиненного, привыкшего всюду выглядывать начальство, откликаться по первому зову? Неважно: мысли разом спутались, пришла нешуточная тревога, и отчего-то засаднило в горле. Нет, нет, что он здесь…
— Андрей, послушайте, — начал он, но нелепо растерялся.
Плана не было. Катастрофа уже началась: R. растерялся тоже, окаменел в дверях. Смотрел он поверх плеча D., стоящего пока спиной, — прямо на его полотна и на Ивана. Лицо застыло, но угадать мысли и особенно чувства по глазам было несложно. Целая череда: изумление, восхищение, беспокойство… сомнение. Снова и снова R. обводил взглядом то янтарный лес, то разбитый корабль, то Христа в пустыне; щурился, хотя, скорее всего, отлично видел — просто пытался рассмотреть больше деталей. Сделал шаг вперед… замер. Еще шаг… передумал, нервно перехватил трость покрепче и свернул налево, к натюрмортам. Не подойдет — понял, что может испортить вечер и D., и другим… Окончательно приняв решение, R. понуро отвернулся — и толпа загородила его. Облизнув губы, Иван опять посмотрел на D., следящего за ним с беспокойством.