Ивану пришлось поднять голову: R. снова над ним возвышался. D. тоже, к слову, был выше, но не казался такой гнетущей скалой, из-под его тени не хотелось выйти на свет. И как же поразительно было слышать от гнетущей скалы этот робкий, почти умоляющий тон…
— Да, конечно, спрошу, что еще не продано, — сдавленно пообещал Иван, облизнув губы. От ветра, что ли, такая дрожь опять пробрала? — А вы что же, уезжаете уже?
— Уезжаю, — отозвался R. глухо, сипло. — Он… он увидел меня. Уже не возле своих работ, к счастью, но в зале; он смотрел довольно долго, а я не сразу заметил, задумался. — Он изобразил новую улыбку, хотя вышла скорее гримаса, будто рот резанули острым клинком от края до края. — Казалось бы, сгорел сарай, гори и хата, за тем, чтобы махнуть перед его носом купюрами, дело не стало, да? Но я не могу; мне кажется, я и так мучаю его одним своим существованием…
«А он — меня», — осталось несказанным.
— Я понимаю, — тихо повторил Иван, предпочтя не задумываться о том, насколько подобная тактика уклонения кажется ему верной.
Он сам увел D. из залы, руководствуясь теми же мыслями. С другой стороны… свет один; Москва тесна; могут ли два человека здесь избегать друг друга вечно? Не проще ли в глаза посмотреть, и заговорить, и…
— Ох, вы мерзнете. — Тут R. слегка потрепал его по плечу и отступил обратно на нижние ступеньки. — Ладно. Идите, веселитесь со своей особой, и спасибо еще раз. До свидания.
Иван плохо помнил, как попрощался, как прошел холл и лестницу, как вернулся на вернисаж, полный новых гостей, гомона, гула. Из тоскливого оцепенения, из попыток вырвать кровоточащее горло из когтей собственной же совести его вывела, как ни странно, Нелли, сразу преградившая путь. Она была бледна и больше не улыбалась, хотя оставил он ее веселой. L. жестко, на мужской манер ухватила Ивана за локоть и куда-то поволокла. Довольно быстро он понял: идут они к картинам D. Молчание же меж ними было мутным, трескучим, явно недобрым.
— Что случилось, Елена Васильевна? — окончательно придя в себя и помотав головой, спросил он. Первая мысль была, конечно, о припадке D., но тот вел себя обычно: с ним стоял худой седобородый поп, и он рассказывал о Христе в пустыне.
Нелли молча подвела Ивана к змеиному триптиху и там остановилась, все такая же мрачная. Вытянула дрогнувшую руку — и провела по крайней левой картине, портрету.
— Может, это вы мне расскажете?
Холст весь искромсали, от него мало что осталось. Точно драли когтями, хотя скорее резали ножом. Длинный нож с черненой рукояткой в виде драконьей головы D. и сейчас крутил небрежно в смуглых пальцах. Это быстро перечеркнуло первую догадку: что R., увидев в роли Василиска себя — или кого-то похожего, — изувечил полотно. Иван едва не рассмеялся одновременно облегченно и презрительно: вот глупость. Подобное совсем не в манере R.; оскорбись он — отмел бы условности, напрямую заговорил бы о клевете. Но скорее он просто принял увиденное как неизбежность, в том числе потому был так подавлен и так спешил покинуть вернисаж. А как, интересно, среагировала публика? Как, когда…
— Он, полагаю, сам?.. — тихо спросил Иван, опять посмотрев на свою спутницу.
Та продолжала расстроенно гладить холст, точно утешая пораненное животное. Чудачка… хотя, наверное, ничего нет особенного для художницы в том, чтоб жалеть чужой труд.
— Да, почти сразу, как вы вышли, я застала его вот за этим кромсательством. Пара человек помешать пытались, но он только рявкнул, чтоб не лезли. А потом поздно было.
— А себя… — встревоженно начал Иван, но тут она помотала головой.
— Это я бы, поверьте, пресекла! И… — Она прижала к губам палец. — Тише, умоляю, они все только отвлеклись и перестали на него зыркать!
Говорила она строго, даже укоризненно, но все же с ноткой растерянности. Похоже, L. прежде сама не сталкивалась со странностями собрата по холсту и теперь с трудом умещала случившееся в голове. Сердилась. Сердитость ей, кстати, шла. Да было ли что-то, что ей не шло?
— Так бы и пресекли? — не удержался Иван, которого по-хорошему удивили и ее бесстрашие, и ее деликатность. — А если бы он и вас порезал в запале?
Но да: он, похоже, напал не на ту, что испугалась бы угрозы попортить ножом личико; L. только нахмурилась, а потом сердитость ее перетекла в печаль.
— И пусть. Может, сразу бы очнулся, все-таки он добрейшее, как мне кажется, существо и очень учтив со мной… — Оба они понизили голоса, склонились друг к другу. Нелли дышала часто и тяжело, с трудом прятала волнение. — Но это же дико! А если бы он и остальное? У него же почти все работы уже распроданы, он…
— Нет, маловероятно, триптих этот — просто тяжелая для него вещь, — поспешил сказать Иван. Помедлил. Решился кое-что прояснить: — А вы не знаете, откуда этот сюжет и эти образы, да? Что вообще вы знаете об Андрее, насколько вы…
В тоне Иван всеми силами скрывал подспудный интерес. Со спонтанной нервозностью он ждал чего-нибудь вроде гордого «Мы помолвлены», или тени смущения от робкой безответной любви, или просто многозначительной кошачьей улыбки, какими сверкают близкие к успеху охотницы за сердцами. И он сам себе немного ужаснулся, почувствовав почти пьянящее облегчение от простых слов:
— Не знаю, конечно же. — Нелли чуть пожала плечами. — Ничего в целом. Я не так давно вернулась, после курсов жила долго в Карлсбаде, лечила на водах сосуды, они у меня стали лопаться от перегрузок. Встретились мы на литературном вечере, потом оказалось, что оба рисуем, стали беседовать. Так и продолжаем, но это дружбой не назовешь… — Она глянула задумчиво на D., снова кому-то что-то рассказывавшего. — Матушка, конечно, воодушевилась. Спрашивала поначалу, не хочу ли я за него; есть у нее мечта породниться с родом подревнее, чем наш, но тут я ей
не помощница. Андрей интригует меня, но все эти разговоры о нервных болезнях… — Она с трудом подобрала слова. — Есть в нем что-то от героев Достоевского, которых я, к слову, ненавижу — такое слишком надрывное… что-то, с чем я едва ли справлюсь, если он достанется мне.
Она действительно это сказала — «достанется», без стеснения, и Иван невольно улыбнулся. Не «я достанусь ему», а именно так.
— Что вы? — тихо спросила L., вдруг слегка покраснев.
— Ничего, — уверил он и торопливо перевел разговор: — Скажите мне лучше, кто-нибудь подходил потом, допытывался?.. — Он кивнул на холст. — Скандал, шум были?
Нелли покачала головой:
— Встревожились, конечно, люди, но вы правы: он ведь не себя резал. И думаю, это все же его дело, как избавляться от неких… — тут она дернула плечом, — воспоминаний? Он сказал мне и дяде — тот тоже подходил — еще странное, вроде: «Все не то… не хочу видеть, мне тошно»… А что не хочет? Не знаю.
Иван вспомнил, что и сам слышал подобное, но мысль D. не закончил. А дальше, дальше? Догадка ужасала: возможно, юношу ослепило потаенное желание отомстить злее, вернуть сторицей детскую боль, изрезать ножом вовсе не холст. R. появился так неудачно; чтó несчастный Андрей почувствовал, опять увидев его так близко? А если бы не выдержал, бросился? Убил? Или был бы убит? А люди? А ну как правда кого-то еще бы не порезал даже, а зарезал? Иван сам не осознал, как закрыл лицо руками. Его вина, тоже его вина; Оса умел писать так, чтобы возбудить ненависть в посторонних совершенно читателях! Что мог его текст пробудить в жертве?
— Он злился? — тихо спросил он. Благо, Нелли не пыталась его утешать, вообще будто не заметила слабости в его голосе и не стала допытываться о причинах. Он уточнил еще глуше: — Когда резал картину, злился? Кричал, может, проклинал кого-то?
Нелли все молчала. Отняв ладони от лица, Иван увидел, как она впервые — от знакомства до этой минуты! — отвела глаза, то ли виновато, то ли испуганно.
— Я точно не видела, металась там у него за спиной, не знала, что делать… но мне показалось, он плакал. Это не была злость, скорее большое горе.
Иван кивнул.
— Может, ему сказали что-то об этой работе? — предположила L. — Какую-нибудь резкость? Все-таки не все еще свыклись с его техникой; да и тут, знаете, была пара гадких совершенно экземпляров, которые, например, считают, что женщине не дозволено писать рыцарей и революционеров, да и вообще выставляться…
— Может быть, — словно автомат, повторил Иван, просто чтобы не забивать ее голову чужими бедами. — Премерзко, если так. Что ж… главное, теперь все в порядке?
— Похоже, — кивнула она и обернулась на свои беспризорные картины, около которых — особенно возле француженок, идущих на Версаль, — успела скопиться толпа. — Иван Фомич, прошу меня извинить, но я пойду. Была очень рада познакомиться; на случай, если не встретимся вечером, прощаюсь с вами сейчас.
Иван улыбнулся с некоторым даже облегчением: не нужно, совершенно не нужно посвящать эту удивительную девушку в такую грязь. Да и раз не объяснил граф, какое право у Осы? Руку хотелось поцеловать, но Нелли подала ее на иной манер, для простого пожатия, и он ответил с секундной заминкой. Сказал:
— А рыцарей вы написали замечательно. И все прочее тоже.
В мгновение, когда соприкоснулись их ладони, сердце Ивана — кажется, впервые за последние годы — наполнилось пронзительным, упрямым, не находящим на пути никаких мучительных условностей теплом. Хорошая девушка. Такая… настоящая.
Нелли ушла, а он все глазел ей вслед, ничего не в силах с собой поделать. В рассудке, конечно, билось сердитое «Очнись, отверни свою безмозглую голову, вспомни, что натворил, займись делом!». D., впрочем, появился рядом сам; не пришлось искать повод ни чтобы оторвать его от беседы, ни чтобы задать вопрос о неприятном инциденте.
— Пожаловалась на меня? — мирно спросил он. Услышав вроде ровный, но все же чуть звенящий недавней истерикой голос, Иван отбросил наконец наваждение. — Не вздумайте и вы мне пенять! Моя работа; что хочу, то и… — Он быстро выдохнул, ударил сам себя по щеке, простонал уже иначе, с беспомощной виноватой грустью: — О-ох, забудьте. И простите! Это никого не касается.