В двери все же была узенькая замочная скважина, и К. хотел было наклониться. Тошнота умоляла не делать этого; ноги упрямо подгибались сами; пылающее тело сводило… но решиться он не успел. Огонек снова опередил его, радостно прыгнул на дверь — и в две-три секунды спалил ее дотла. Новая гора золы и угольков выросла на пороге; К. вспомнил вдруг, как плясала на похожей, только маленькой, Lize, посылая миру обиды и проклятья. Наверное, она была так же безумна, как он прямо сейчас.
Очень медленно он поднял от пепла глаза и посмотрел перед собой. Сначала взгляд уперся в ближнюю, аккуратно застеленную кровать, на подушке которой скучала обережная соломенная куколка в ярких ленточках. Тут же посмотрел дальше — и увидел ровно то, что и должен был и что мог бы предугадать, вспомнив весенний вернисаж.
«Страх, большой страх, но прекрасное же, прекрасное существо, а?..»
Мальчик лежал на спине, в задранной белой рубашке. Волосы его были как у сестры, длинные и белокурые, разметались по подушке нимбом. Губы, искусанные в кровь, хватали воздух; слез не было — но вся бьющаяся фигура была воплощенным страданием, а вторая — огромная, грубо вытесанная, с темными патлами и оскаленным в зверском восторге ртом — склонялась над ней.
— Ангел мой, ангел… — прошептала тишина.
Василиск прильнул к шее мальчика. К. шарахнулся назад.
Его не видели — и не видели пожара, который уже бушевал вокруг: везде, где он ступил, везде, где промчался огонек. Он же видел все, даже закрывая глаза, или не видел — но слышал и восстанавливал по дыханию и голосам. Они гремели, звенели, рокотали в голове. Он приподнял руки к груди, посмотрел на них — и закричал, закричал так, как, наверное, должен был, едва осознал правду впервые. Возможно, крик и жил в нем с самого погружения в кровавую воду. Возможно, именно он подвигнул на все следующее: на спор с иноком, на отчаянный прыжок за Андреем и, наконец, на этот пожар. Как долго он был слеп и доверчив; как дешево проиграл все, на что толкнули его детские потрясения и несправедливости; какой твари он так долго желал быть другом, защитником, а может, в какой-то мере сыном… и кого обрядил в шкуру чудовища. Вроде уже достаточно было времени это принять, смириться? Но нет. Жечься правда начала только сейчас, жглась все сильнее по мере того, как детская заволакивалась пламенем и фигуры на дальней постели становились в оранжевых всполохах все более нечеткими. К. моргнул — и ощутил дымную вонь, резь в глазах. Не шевельнулся, не отступил — только медленно расправил плечи, чтобы вновь почувствовать тело живым, настоящим.
Пламя тоже что-то почувствовало — перекинулось с пола и охватило его, всего целиком. Оно кололось и щипалось, ворчало и шипело — но только слегка. Всего лишь карманный огонек слишком разросся, разъелся, расшалился, что же еще? Призрачный монах будет рад. Может быть, хотя бы ему удастся что-то изменить, если он захочет.
С пламенем ушла тошнота, ушла боль — и куда-то сгинул гнев. И наконец пришло понимание: пламя — это он сам.
К. опустил голову, зажмурился, раскинул руки — и потерял сознание.
То, что еще можно изменить
Огонек стал совсем маленьким. Он грустно витал в воздухе у самого носа К., бросая на синеватые сугробы рыжие блики, больше не просился на руки — и почти потускнел. Казалось, вот-вот погаснет, но пока теплился. Смотреть на него было больно.
На лицо падал снег, которого К., впрочем, не ощущал, и лежал он тоже на снегу — на спине. Боль, гнев, опустошение — все возвращалось, но постепенно, толчками, точно так же входил в легкие воздух. Горло хотелось прочистить. Кожу жгло. В небе, на фоне темных кучевых облаков, вились золотые нити, целая паутина тонких нитей-мороков — такая уже встречалась в темноте меж двумя картинами будущего. К. с усилием моргнул. Небо обратилось в пустой бархатистый купол: нити разом задрожали, потянулись вниз, сплетаясь в единую веревку. Она истончалась, истончалась… пока не стала толщиной с ту, что перетягивала пояс призрака, ни слилась с ней и не растаяла.
— Что удумали… — пробормотал юноша. Он стоял рядом все это время. Склонялся, беспокойно глядел К. в лицо, разве что не щупал ногой ребра. — Куда вас занесло?
— Кажется, в завтра, — просто ответил К. Он не считал нужным оправдываться, потому что понятия не имел — за что. — И оно еще чудовищнее, чем…
— Завтра уже настало, — тихо прервал призрак и протянул руку. Опершись на нее, К. сел, потом и встал. — Так что там? Почему вы… — Руку инок так и не выпустил, поднес к самому лицу и развернул. Стало видно: с кончиков ногтей медленно, неохотно сходит что-то черное. — Сгорели? Это необычно даже для моей юрисдикции.
— Потому что, пожалуй, так мне и надо. — Губы произнесли это сами, и удивительно — К. не почувствовал ни стыда, ни даже горечи. Сумел улыбнуться, отнял ладонь. — И весьма жаль, что было это не по-настоящему… ведь я бы сгорел не один.
Призрак вздрогнул, нахмурился, явно собрался возразить, что вовсе не жаль, но покачал головой. Взяв К. за плечи, долго и пристально смотрел в глаза — точно пытался то ли что-то вспомнить, то ли что-то без слов объяснить. Тот не двигался: прикосновение хоть немного, но проясняло голову. А сердце, пусть и сдавленное, наполнялось все же облегчением: спутник отыскался, да еще вроде не злится. Может, сейчас удастся получить от него какую-нибудь подсказку, совет, напутствие?
— Как вы похожи на моего брата, — сказал вдруг призрак — нет, выпалил, точно смущаясь собственных слов и потому спеша. — Не рассказывайте, не нужно, я все понял… и мне жаль.
К. снова подумал о его имени, произнести которое так и не решался. Подумал и о другом: о следе удавления на шее, непонятно — или понятно? — откуда взявшемся.
— Что же с вашим братом случилось? — спросил он с некоторой дрожью.
— Не с ним. Со мной. — Призрак провел по горлу пальцами. — Знаете, так забавно: мне ведь тогда, как вам, казалось, будто все, что я делаю, единственно правильно. Что так будет лучше и близким моим людям, и вдобавок целой… — он запнулся.
— Стране, изнывающей под гнетом самодержца, — легко закончил К., постарался сделать интонацию побесцветнее, но вспомнились отчего-то закрытые Бестужевские[24] и Лубянские курсы. — Что ж, кто знает. Иногда ценность крови понятна только после ее пролития. И то
не сразу.
— А брат пытался ведь меня разубедить, — продолжил призрак, смотря ему в глаза. — Говорил, они все безумцы; говорил, ничего не взвешивают; говорил, понимают только, против чего идут, а что взамен — нет. Но к тому времени он был как вы: перерос нигилизм, пошел в полицию после трудной болезни, решил тоже искупать грехи… Я его не послушал. Я думал, он не понимает, потому что слишком умен и далек от земли, то ли дело я и мои товарищи. И теперь от земли далек я. Мне его очень не хватает.
Он потупился, явно жалея об откровенности. К. понимал: слова не нужны. Что ж, у каждого, видно, свое искупление там, за гробовой доской и пядью земли. Занятная все же канцелярия. Но какой казус: самый благовидный из гостей, самый добросердечный — и тоже грешник. А ведь правда, так Федор Михайлович о дальнейшей его судьбе и говорил: с этим до пены у рта не хотелось соглашаться, бесконечно хотелось наоборот — держаться за доброе сердце и славные помыслы удивительного мальчика. В итоге даже не дописалась судьба цареубийцы, остались «Карамазовы» однотомником… и все же сбылось.
Они помолчали, потом призрак отступил на шаг, и огонек прыгнул ему в левую руку. К. понял: близится прощание, вот-вот — но отчего-то оттягивается. Словно что-то не сказано, важное. Или, наоборот, уже сказано? К. вспомнил вдруг одну из первых фраз, которую услышал, очнувшись; холодный пот прошиб его; он открыл рот — но с ним уже снова заговорили, тихо и словно бы виновато:
— То, что вы сделали, порушило ход времени, вернее, создало прореху, и здесь ему пришлось покрывать столько, сколько вы потратили там. — Призрак взял огонек в два пальца, начал водить им, будто пастельным мелком, и за несколько секунд нарисовал в метелистом воздухе круглую дыру. В ней прорезался золотой отсвет и проглянул кусок кабинета в Сущевской части, маленький, с часами в углу. — Смотрите…
К. пригляделся, и опасения его, самые тревожные и тщетно загоняемые подальше, разом всколыхнулись. Малейшая тень недавнего облегчения покинула сердце.
На часах было пять минут третьего. В будуар уже ввалилась пьяная графиня и нашла окровавленные платки. Наверное, как раз пишет письмо доктору Буцке. А Андрей… что, если Андрей…
К. медленно обвел взглядом набережную — и с радостью увидел знакомую фигуру у моста. Он разглядывал радужные блики на воде; снег сыпал на его волосы. Значит, призрак вернул К. в точку, где Андрей еще жив. Но что за точка, сколько от нее до прыжка, а сколько этому духу уже не принадлежит? Собравшись, К. попытался просчитать это, сообразить, в какой момент они впервые сюда перенеслись, по погодным признакам: в каком положении находились редкие облака, насколько сильно мело? Рассудок сопротивлялся, твердил: «Неважно, это совершенно неважно», — потому что К. видел лицо призрака, выдававшее правду красноречивее всех расчетов.
— Письмо и это… — выдавил наконец тот, сжалившись, — событие почти параллельны. Он упадет в четверть третьего.
К. отшатнулся, поскользнулся и едва не рухнул в снег. Дыра с кабинетом светилась в воздухе еще несколько мгновений, потом пропала, заволоклась снежинками. Призрак снова взял огонек — совсем уже чахлый, не больше лесного ореха, и бледно-золотой — в ладони, сложенные лодочкой. Рта не раскрывал, глаза отводил, но К. и без продолжения прекрасно все понимал. От Сущевской части до Кремлевской набережной — пятнадцать минут на самой быстрой лошади; если загнать ее до смерти, — как раз десять. Пожарные кони, конечно, на месте и неплохи, но таких гонок не знают. Есть и несколько «летучих», для быстрых операций — те знают. Но коня нужно еще взять, вывести, а для этого — найти ключи, открыть конюшню… Дороги заметает; в ночи никто не убирает снег, кокетства ради прикрывающий трещины, выбоины, наледь… если и доскачет, если и быстро, не хватит одной-двух минут, более того: отдаленный топот может и подстегнуть, поторопить Андрея. А топот будет — в такой-то тишине.