— Это он вам подарил? — набравшись мужества, готовый к чему угодно в ответ, спросил Иван. — Аркадий Борисович… да?
Что, если побелеет как смерть; если упадет без чувств, закричит или начнет терзать себя ближайшим, что может сделать больно, — вопьется, например, ногтями в лицо? Но снова Андрей повел себя иначе; снова опасения не сбылись: он только стиснул иконку меж ладоней и прижал к груди, потом вернул в карман.
— Думаете, я безумен, да? — глухо и даже зло спросил он, глянув прямо в глаза, да так, что захотелось отшатнуться. — Вы-то слышали, то самое слышали…
— Нет. — Оттягивать, топтаться вокруг да около было невозможно, и Иван решительно перебил: — Нет, Андрей, я совершенно уверен, что вы более чем нормальны. И… — В горле все же встал комок; вдобавок его уже саднило; кутание в чужой шарф, пусть шерстяной, мало помогало. — Нет, я того самого не слышал. Я это написал.
Вот.
Андрей смотрел на него с недоумением, а мороз все крепнул; метель усиливалась; небо словно сгущалось над головами. Иван опять застучал зубами, попытался завернуться в шарф поплотнее. Но пожалуй, он рад был, что откровенность случилась здесь, в таких диких обстоятельствах: страдать пополам от холода и раскаяния было проще, чем всем существом — только от раскаяния.
— Не больны вы? Не ударили вас? Не опоили? — спросил наконец Андрей.
Иван в который раз поразился этой его умилительной, совершенно обывательской тяге: присочинять о полицейской жизни столько остросюжетных вещей, сколько мало какому настоящему служаке светит. Вслух же он, видя, что юноша спокоен, что гнева, страха или тени истерики нет и, возможно, не предвидится, взмолился:
— Прошу вас. Если только вы меня выслушаете, если передумаете прыгать хотя бы сейчас… вы многое поймете. Но давайте отсюда пойдем; мне нужно к вам домой, и вам, поверьте, тоже: там ждет вас кое-что важное.
Удивительно, но на последних словах D. не рассыпался в новых недоуменных вопросах. Нахмурился, насторожился, подобрался. Почувствовал цыганским сердцем, что замышляет против него мать, или…
— Хорошо, — кивнул он и, вздохнув, первым пошел от воды. — Может, даже поймаем пролетку или еще что, хотя, пока я сюда шел, ни одной не видел… А вы?
«А я не шел», — чуть было не признался Иван, но решил повременить. Догнал юношу, прибавил шагу — и вскоре они уже бежали навстречу подсвеченной, нарядной, постепенно засыпающей рождественской Москве.
Андрей, конечно, понимал, что без верхней одежды лучше так, порезвее, — и мчался с ожидаемой оленьей ловкостью. Иван же на удивление при всем опыте облав и погонь чувствовал себя большим толстолапым щенком: оскальзывался, петлял, вписывался не в те повороты. Тем сложнее было одновременно говорить, рассказывать правду, начиная от событий десятилетней давности до сегодняшних. Но D. слушал — жадно, сосредоточенно, не перебивая. Лицо все время менялось, какие только эмоции там не мелькали, но очевиднее всего было одно — в темных глазах проступала пока не совсем ясная Ивану надежда, не ослепительная, но очень похожая на недавний огонек.
С духами вышла заминка: во-первых, Иван опасался, что из-за подобных россказней его все же примут за сумасшедшего, а во-вторых, сам уже немного в собственной вменяемости сомневался. Если рационально подступаться… навещал ли его кто-нибудь сегодня, или все это — диккенсовский сон, сопряженный с тяжелым мысленным поединком? Такое ведь тоже быть могло; мать как раз недавно вспоминала в письме «Песнь». Ну а то, что Иван на набережной оказался… пугливая память уже изворотливо рисовала что-то, чего недавно не было: как примерно в полвторого он просыпается в кабинете и сбегает по лестнице в Сущевской части, как спешит сначала на Каретный, а потом следом за D., тайно, терзаемый желанием открыть ему глаза. А почему без пальто? Да забыл пальто, спешил… Так или иначе, окончив рассказ о главном, Иван ограничился объяснениями самыми нейтральными:
— И вот сегодня я окончательно осмыслил все заново, поговорил с некоторыми… очевидцами, использовал некоторую новую информацию… и мне стало очень стыдно. Но чтобы вы знали… первым обвинил его, конечно же, не я. Только подхватил.
К тому времени они уже не бежали: устали и теперь, наоборот, еле плелись мимо Высоко-Петровского монастыря. Иван больше не мерз: пару раз мимо пронеслись пьяные святочные тройки, на крик «Подвезите!» не отозвались, и в итоге со второй из них Андрей ловко дернул нелепую бобровую шубу, скинутую кем-то раздухаренным. Иван, пусть и вспомнил в ту минуту о своем служебном долге, не стал призывать D. к порядочности: веселые гуляки ничего и не заметили, а на носу к тому времени разве что не выросли сосульки, несмотря ни на какую бодрую рысцу. Бобер давил на плечи, кололся, смердел табаком, псиной и жирными щами, но это можно было стерпеть.
— Значит, я был прав… — ответил наконец Андрей, когда молчание стало для Ивана почти мучительным. — Они все говорили мне одно и то же, все цитировали ваш фельетон, да еще я в момент особого потрясения кое о чем проговорился… — Он вдруг остановился, закрыл глаза, даже покачнулся. — Господи, лучше бы хоть это оставил себе. Может, оно не легло бы так на их слова, не добавило бы греха.
Иван пока не в полной мере понимал его и, хотя звучало все словно… покаяние, не смел перебивать. Терпеливо стоял рядом, отогреваясь в объятиях вонючего бобра, вглядывался в смуглое лицо, тоскливое, но совершенно спокойное. Снег падал D. на ресницы и на волосы. Собравшись, тот продолжил:
— Иван, я… вы ведь знаете, примерно пять-шесть лет назад ко мне вернулись сны о том ужасном месяце. О Василиске, но теперь это были действительно сны; я ведь уже мог отличить их от яви, хотя бы по разным физическим признакам… — Он открыл глаза. Они полнились злостью. — И было в них, представьте, кое-что весьма необычное, что пугало меня даже сильнее самой их сути: со временем они становились четче. Настолько четкими, что вскоре я уже прекрасно видел того, кто открывал мою дверь и…
Он начинал дрожать, но боролся с собой. Иван ободряюще протянул руку, тоже внутренне содрогнувшись, но D. покачал головой и просто снова пошел вперед. Иван догнал его, заглянул в лицо и услышал:
— …насиловал меня. — Андрей все же это произнес, точнее, хрипло выдохнул, но глаза были сухими, а лицо окостенело. — Да, Иван, именно так: я прекрасно увидел дядю, вспомнил его дыхание, поцелуи, даже пару фраз, все эти отвратительные «мой ангел», «мой чертенок»… — Он стиснул зубы; Иван уже мысленно молил его не продолжать, но перебить не успел. — И было еще кое-что занятное, чего вы точно знать не можете, но вдруг вам интересно… — На губах мелькнула слабая усмешка, в глазах — ужас. — Так вот. В первые два года после ухода Аркадия я еще не раз просыпался ночью оттого, что дергалась ручка моей двери, иногда долго-долго, мелко-мелко… — Взгляд погас. — Но он велел мне запираться на задвижку. Благослови его Господь…
Андрей быстро сунул руки в карманы — и наверняка одной сжал икону. Вздохнул, отвел на несколько секунд глаза, потом снова посмотрел на Ивана. Взгляд был мягкий, без упрека, но слова все равно заставили задохнуться от уже неистребимого стыда.
— Так что да, вами сообщенное для меня не совсем новость. Вот только, думаю, вы понимаете, что ко времени, как я все вспомнил, у меня уже была другая правда — ваша — и у нее были свои доказательства. Ключ и… — D. опять запнулся.
— И то, что в предпоследнюю ночь он все же приходил к вам до графа и держал вас за руки, — прошептал Иван. Андрей нахмурился. — Не удивляйтесь. Я… слышал об этом. Это и есть то, о чем вы «проболтались», верно?
— Верно, — кивнул Андрей. Опять на его лице отразилась, к удивлению Ивана, горькая вина. — Верно и очень глупо, ведь на самом деле я догадываюсь, что тогда произошло, и могу точно сказать вам, что более ничего он…
— Я не сомневаюсь, — поспешил перебить Иван, но все же спросил: — Но что же?
— Вы столько всего раскрыли, неужели не догадались?
Прозвучало без раздражения, почти шутливо, но было видно: Андрей сейчас просто не хочет задерживаться на вопросе; ему важно излить что-то другое. Иван не стал настаивать, только кивнул. Имелась у него мысль, глупая, правда, и с нынешним, рассудительным, изобретательным R. не вязавшаяся никак. Но робкий, добрый, слабый, совсем не знавший, что ему делать, юноша, коим он был десять лет назад…
— Мне говорили одно, а чувствовал я другое, — быстрее, горячее продолжил тем временем D. — Это разрывало меня надвое; порой я мог заставить себя спуститься, например, в столовую к дяде и матери, только что-нибудь себе изрезав; это помогало мне сосредоточиться и… затолкать все мысли, все вопросы и воспоминания глубже. Я и до возвращения снов чувствовал с семьей, особенно с ним, некоторую зажатость; мне было тяжело со старшими — впрочем, это вам известно… — Он вздохнул. Попытался зачем-то проткнуть пальцем облачко пара изо рта. — Я стал просто ходячими руинами, меня успокаивали только боль и яркая одежда, которую я уговорил Котова мне шить. — Он чуть улыбнулся, уже теплее и стукнул себя по серьге в левом ухе. — Потом мать отдала мне их и рассказала, откуда они: наверное, решила, что хуже, чем было тогда, некуда. А потом — примерно года полтора назад — в церкви ко мне, как в детстве, подошли несколько цыган. — Иван нахмурился. — Нет-нет, меня не обидели, даже денег не взяли, когда я попросил одну женщину мне погадать… Но она сказала: в доме со мной живут две змеи — их мне нужно бояться, а не того, кто ушел от холодного моря и скоро вернется на мою дорогу.
— Петербург стоит на холодном море, — бездумно отметил Иван, и D. кивнул.
— Именно. Но предсказание мне, конечно, не помогло обрести душевный покой. Когда Аркадий вернулся, я… я… — Он вздохнул, быстро закрыл лицо руками. — Господи, Иван, это быстро стало невыносимым. Ваша правда и та, которую я нашел во сне, они… они грызли друг друга, да еще воспоминание это о руках, да еще то, что он меня избегал… — D. вскинулся, усмехнулся. — Хотя, конечно, я его тоже, а несколько раз, что он пытался приблизиться, я бежал сам или делал что-то совсем безумное, ну, одно безумство вы видели. — Он нервно обрисовал в воздухе прямоугольник картины. — Это было чудовищно, Иван, из-за этого я и хотел прыгнуть, больше не мог терпеть. Это были… две чаши с желаниями: на одной — сбежать, или нарисовать его хоть раз в змеином образе, или вовсе изувечить; на другой… — Он упрямо уставился на снег. — Броситься, обнять, сказать, что эта икона всегда со мной, что я все это время не мог его забыть, что все, что я сейчас делаю, все те останки меня, которые еще ходят, что-то говорят и рисуют и даже в ком-то пробуждают интерес, то, чему моя мать дарит свою любовь, — это все он. Благодаря только ему и картины, и одежда, и… — Глаза все же блеснули; он быстро отвернулся. — Простите. И конечно, я не решался, никогда не решался даже приблизиться, а эти чувства становились все тяжелее. И все время мысль: «Что, если все же он, а не дядя, и я сумасшедший?..», а за ней тут же что-нибудь вспоминалось, вроде нашего прощания и этой иконы, и я опять брал нож, надеясь заставить себя перестать его любить. Он еще так изменился… — Андрей опять повернул к Ивану голову, сам вдруг взял его за рукав. — Знаете, мне так интересно… внутренне тоже? Мне почему-то показалось, когда я видел его у своих работ, я ведь видел… что все же не совсем.