точно был стопроцентно уверен, что его услышат. — Где же справедливость на свете? Нет, нигде нет, отвечу я тебе, и это грустно. — Ему в самом деле сделалось грустно, да так, что на его глазах вновь выступили слезы.
— Да что случилось-то? — перепугалась я. — Где папуля?
— Папа на своем месте, еще в себя не пришел. Ну… ты понимаешь, он в этом, в астрале. И лучше будет, если он там еще немного задержится, потому что когда очнется и призовет меня, то я прямо не знаю, что я ему ответствовать буду. Скажу, так, мол, и так, Анатолий Василич, нет на свете справедливости…
— Михалыч, — укоризненно сказала я, — чего ты к справедливости прицепился, скажи толком, что стряслось?
— Бутылки разбил, — вздохнул он. — Три штуки. Папа мне этого не простит. Торопился я очень и со ступенек — вжик. Ничего спасти не удалось. Даже не знаю, как посмотрю папе в глаза. Ходил к Вальке, думал, может, даст взаймы хоть на бутылку. Какое там, разоралась на весь двор, еще и алименты припомнила. Совсем сдурела. — Валька была женой Михалыча и жила в этом же доме. Михалычу в дворницкой было удобнее, и дома он появлялся редко, а с женой общался в основном во дворе, но тоже не часто, потому что встреч с ней старательно избегал. — Слушай, — посмотрел он на меня с внезапно вспыхнувшим интересом, — а у тебя денег нет? Рублей пятьдесят, а? Я с пенсии непременно отдам.
С тяжким вздохом я извлекла из кармана сотню и протянула ее Михалычу.
— Дай бог тебе здоровья, — запричитал он. — Как выручила, Василиса. Не иначе, господь услышал мои молитвы. — Он торопливо перекрестился, взглянув на чердак, и бросился со двора, приостановился и крикнул мне, размахивая руками:
— Ты иди к папе, иди, а я сейчас.
Не успела я сделать и нескольких шагов в направлении дворницкой, как окно первого этажа распахнулось настежь и я увидела Вальку, то есть Валентину Петровну, жену Михалыча, даму пенсионного возраста с ярко-фиолетовыми волосами, длинным носом и таким злющим выражением лица, что тяга Михалыча к дворницкой становилась вполне понятна.
— Васена, — ворчливо позвала она, — куда это мой побежал? — Я дипломатично пожала плечами, а Валька продолжила:
— Пошто ему деньги дала? Ведь третий день пьют, и уже до чертей дело дошло. Мой-то вчера в одних трусах по двору носился, а папа ходил по карнизу, бил в какой-то барабан и выл так, что все собаки попрятались. Надо им это запретить. И в трусах ни к чему, а по карнизу опасно. Ну как свалится?
— Это не барабан, — постаралась объяснить я. — Это специальное приспособление для вызывания духов. И выл папа с той же целью, а по карнизу ходил, потому что так к духам ближе. Вы особо не беспокойтесь, я раньше тоже волновалась, а потом привыкла.
— А если все-таки свалится? — вздохнула Валька. — Ведь пятый этаж… А мой-то в трусах тоже духов вызывал? — спросила она с сомнением.
— Не знаю, — честно ответила я. — Спрошу у папы.
— Запрети ему пить. Ведь человек-то умный, и видно, что очень грамотный, а целыми днями болтается со всякой шушерой. Хоть моего возьми, ну о чем твоему отцу с ним говорить?
— Он жизнь изучает, — пожала я плечами.
— Добром это не кончится, вот помяни мое слово… — Валька с треском закрыла окно, а я продолжила путь, мысленно пожелав ей подавиться. «Вот каркуша, — думала я, начиная беспокоиться. — Добром не кончится… Лучше б о своем добре думала. А папе и вправду надо завязать по карнизам шастать, и собак пугать ни к чему, еще в милицию заберут».
Я вошла в подъезд и стала спускаться по крутой лестнице вниз, здесь меня и нагнал Михалыч. Гастроном был в трех шагах, а беседа с Валькой меня задержала, так что он успел обернуться за это время. В руках Михалыч держал две бутылки водки, а лицо его излучало нечто подозрительно похожее на блаженство или предвкушение оного.
— Вот и я, — сообщил он, с трудом протиснулся между мной и стенкой, выкрашенной в синий цвет, рискуя бутылками, потому что лестница была узкой, забежал вперед, пнув дверь, распахнул ее и сказал:
— Проходи, Васена, папа на своем месте.
И в самом деле, папа возлежал на длинных нарах у стены напротив. Босой и в балахоне из мешковины. Вид портили только джинсы, голубые с вытертыми коленями, они придавали папе вид хиппи, так же как и длинные волосы, заплетенные в косу с алой лентой. Красный кружок над переносицей, слегка смазанный, придавал его облику что-то таинственное. Любой человек, взглянув на папу, начинал теряться в догадках: кто перед ним?
Я приблизилась и заглянула папе в лицо. Красивое, без намека на возраст, оно казалось отрешенным и сосредоточенным. Папа вроде бы не дышал и вообще не подавал признаков жизни.
— В астрале, — с уважением заметил Михалыч, вслед за мной обратив взор к папулиной физиономии. — Но ничего… Очнется папа, а у нас уже все готово.
— Папуля, — позвала я, устраиваясь на нарах, — это я, Василиса. Дело у меня. Если ты недалеко, откликнись.
Папа не ответил. Между тем Михалыч устроился за столом, потосковал немного и сказал застенчиво:
— Я уж папу-то ждать не буду, выпью маленько, очень у меня сегодня давление расшалилось. — Он налил в кружку водки. При звуках льющейся жидкости папа неожиданно пришел в себя, поднял руку и ткнул ею в направлении стола. Михалыч торопливо приблизился с кружкой, и папа выпил, не открывая глаз. Голова его со стуком опустилась на нары, и папуля позвал:
— Василиса…
— Чего, пап? — откликнулась я.
— Папа все знает. Ни во что не вмешивайся. Поняла?
— Поняла.
— Вот и отлично. А теперь иди. У меня контакт.
— Хорошо, папа. Спасибо, папа, — сказала я, направляясь к двери.
— Великий человек, — прошептал Михалыч, благоговейно прижимая кружку к груди. — Все обозревает. Слушай отца, Васена. Величайшего ума человек. Повезло тебе с отцом.
— Это точно, — согласилась я и покинула подвал.
Можно было вернуться к Земфире и съесть еще голубцов, но у нее по воскресеньям всегда полно клиентов, и отрывать ее от дел не хотелось. Погода была хоть и солнечная, но прохладная, и на речку ехать не стоило. В общем, я немного постояла на углу и не торопясь отправилась домой, пиная пивную банку, подвернувшуюся под ноги.
«Если папа сказал „не вмешивайся“, значит, нечего и соваться», — с удовлетворением думала я. Но судьба решила иначе. То есть в тот день судьба конкретно еще ничего не решила, по крайней мере, мне об этом не сигнализировала, но кое-какие симптомы, говоря по совести, уже были.
Ободренная папулиным советом, я вернулась домой и занялась приготовлением борща. Я люблю борщ и готовлю его в большой кастрюле, чтобы хватило на неделю. В будни времени на готовку нет, а борщ спешки не терпит. Я варила борщ, совершенно игнорируя заинтересованные взгляды соседей. Юрик сидел на кухне как приклеенный, то напевал что-то невразумительное, то поглядывал в окно, а Варвара сновала туда-сюда. Наконец, устав от моего гробового молчания, она спросила:
— У папы была?
— Была, — ответила я.
— Советовались?
— Конечно. Папуля сказал: «Ни во что не вмешивайся».
— И правильно сказал, — косясь на бабку, приподнялся со стула Юрик. — Не наше дело, и все… А джип-то еще стоит, и вообще…
— Ну и ладно, ну и хорошо, — забормотала Варвара. — Пойду-ка я на улицу, Марья Павловна вышла и Лизавета… Как там, не жарко?
— Не жарко, — кивнула я, и бабка исчезла. Вслед за ней отправился Юрик, второй день почти трезвый. Это начинало всерьез тревожить. Юрик утверждал, что его организму совершенно невозможно существовать без жидкости, причем не простой, а с градусами. То, что он сейчас без градусов, вполне возможно, нанесет его здоровью непоправимый урон. — Юрасик, — позвала я, когда он уже достиг входной двери, — может, тебе денег взаймы дать?
— Спасибо, Васена, — вздохнул он. — Я уж с утра думал сбегать и вдруг чувствую: что-то не хочется. К чему бы это?
— К морозу, — растерянно ответила я.
— Не иначе как снег выпадет, — согласился со мной Юрик и спросил:
— Ты из бабкиного холодильника водку не брала?
— Нет, — удивилась я.
— Дела… Бабка собралась батарею в комнате менять, вот и затарилась, а водка куда-то испарилась, была бутылка — и нету. Мистика, — нараспев произнес Юрик и исчез.
Покончив с приготовлением борща, я подошла к окну, с намерением позвать Юрика обедать, потому что борщ он тоже уважает.
Возле подъезда топтались наши бабки во главе с Варварой, но Юрасика видно не было. Я неожиданно заскучала, потому что есть борщ в одиночестве не хотелось, взяла книгу и устроилась на подоконнике. И тут обратила внимание, что народ перед подъездом волнуется, бабки что-то эмоционально обсуждают, потом они вообще куда-то исчезли, зато в квартире появился Юрик.
— В подъезде газом пахнет, — сообщил он, входя в ванную. — Бабки волнуются.
— В нашем подъезде? — уточнила я.
— Само собой.
Однако волнение бабок так волнением и осталось, никто внимания на него не обратил, я имею в виду соответствующие органы. Бабки продолжали волноваться и вскоре установили, что запах идет из квартиры тридцать семь. Правда, особой уверенности они в этом не испытывали, так как из тридцать восьмой тоже попахивало. В тридцать восьмой жили пенсионеры, которые все лето проводили на даче, звонить им было делом бессмысленным, и потому бабки сосредоточились на тридцать седьмой, то есть на той самой квартире, где проживала Нинка, но та дверь не открывала и признаков жизни не подавала, чем очень расстроила старушек.
Наша Варвара, собрав с жильцов по тридцать копеек, отправила Юрика на почту, чтобы на всякий случай послать пенсионерам из тридцать восьмой квартиры телеграмму. На этом их бурная деятельность завершилась, бабки продолжали принюхиваться, а Юрик то торчал у окна, высматривая Нинку, то поднимался на третий этаж и тоже принюхивался. Угомонился он только часам к одиннадцати, когда Варвара отправилась спать и я тоже, злясь на себя за то, что так бездарно провела выходные. Кроме борща — никакой радости, а девушка я молодая, у меня каждый день должен быть праздник