– Потом нас поставили на главном посту в караул.
– А какой главный?
– Тот, который ближе всего к части. Так сказать, парадный вход.
– Похоже, что вам повезло. Не в лесу же стояли.
– Ну, да. А ночью Петренко пошел в обход нашей зоны. И тут, понимаете… – Он нерешительно замялся.
О, кажется, начинается, подумал я.
– Что? Видения какие-то?
– А? Да нет. Я же не того, – он покрутил у виска.
Какая жалость.
– Конечно, конечно. – Я сделал максимально серьезное лицо и одобрительно кивнул.
– Нет, никаких видений, все штатно. Возвращается Петренко, но какой-то странный. Движется странно. Я говорю, на всякий случай и еще в шутку, мы так иногда шутим: «Стой, кто идет?» А он не засмеялся, а не своим голосом и так как-то громко очень, как из бочки: «Я Бог Отец. Здесь придет Сын мой».
Я подарил Дунаеву одну из своих улыбок, говорящую: «Ты на правильном пути, сынок».
– Скажу честно, что уже трухнул слегка, и говорю: «Петренко, что с тобой?!» Сам достаю оружие на всякий случай и невольно заряжаю. А он снова, как гром приглушенный: «Я Бог Отец. Здесь придет Сын мой».
– Так, и что?
– Но тут я вижу, что позади того стоит еще один Петренко и смотрит на меня и на этого, раскрыв рот от изумления.
Давай, Данте Алигьери, жги, подумал я.
– Ну, мне тут стало совсем не по-детски жутко. Но я пока не двигался и просто оцепенел с оружием в руках.
– А ты оружие на него направил? – уточнил я.
– На кого? А, нет, опустил в землю. Руки стали тяжелыми и как будто сами вниз пошли.
– Не по уставу. Оружие заряженное.
– Да, не по уставу. А по уставу мне надо было второе предупреждение сделать. И два предупредительных. А потом на поражение. Вот только… – Он опять замялся.
– Так?
Дунаев смотрел в сторону стеклянными глазами.
– Этот, который ближе был, вдруг исчез. И знаете что?
Я молчал, боясь лишить бойца вдохновения.
– И тут я не вижу, не слышу, но понимаю, что он прямо за мной. Я боюсь пошевелиться… – Он замер, и возникла пауза.
– Как это «понимаю»? – спросил я наконец.
– Не знаю, я просто это понимал.
– И что?
– Потом-тот голос раздался внутри меня, и очень-очень громко. А потом была за спиной такая яркая вспышка, что все передо мной стало видно, как днем.
– И Петренко? – спросил я, чувствуя, что мой рассказчик начал путаться в показаниях.
– Что Петренко?
– Его тоже стало видно, как днем? Он же перед тобой был.
– Не помню, – он удивленно посмотрел на меня. – Да, и Петренко. Точно. Но мы с ним не разговаривали. Я наконец смог двигаться, и побежал. Бросил оружие, и в лес. Я не все помню тут. Помню, что навстречу мне бежали какие-то люди. Зачем, я не думал. А потом. Утром нашли меня на опушке.
– Что ты там делал?
– Сидел.
– Просто сидел?
– Да, я там все время сидел. Но нашли меня только утром.
Я посмотрел на Дунаева и вдруг подумал, что он мог там и правда сидеть несколько часов, вообще ни о чем не думая. Такой у него был теперь вид. И вот я смотрел на него и думал, какой вердикт выносит рассказу этого солдата Борис Андреевич, то есть я. И признаюсь честно, пока вердикта я не вынес.
– Спасибо, рядовой. Скажи-ка, а Петренко твой рассказ подтвердит?
Он задумался на пару секунд.
– Должен. Разве нет?
– Ты мне скажи.
– Должен.
Я попросил оставить Дунаева в соседней комнате, а дверь туда не закрывал, и привести Петренко. Как я почему-то и ожидал, парень был рыжий, с голубыми глазами. Смотрел на меня очень запросто, явно выражая готовность поговорить.
– Рядовой Петренко?
– Да, он самый, – с ухмылкой начал он, – раб Божий, Бога наблюдавший. Шо вам рассказать?
Звук «г» он произносил с акцентом.
– Ну, давай сразу начнем с того момента, когда ты возвращался ночью на пост. Что ты увидел?
– Бога увидел. Егову.
– Егову? А как ты это понял?
– Шо?
– Ну, что перед тобой Бог? И именно Иегова?
– Да он сам сказал, – молвил Петренко радостно. – Я Бог. Тут не ошибешься.
– Ты раньше часто богов видел?
– Ни разу. Впервые, стало быть.
– Как же ты их различаешь, я не пойму? Почему это был, например, не Христос?
– Да ну, Христос. Неужели я бы не отличил? Егова совсем не такой. – Петренко повел ладонь вверх, как бы показывая движение стоящего на его ладони. – Он многоликий, светящийся, и голос у него как гром.
Я призадумался.
– Ты же православный, – говорю.
– Ну, конечно.
– Так знаешь, наверное, что твои слова богохульство?
– Почему?
– Бог триедин. И нет отдельно Иеговы или Христа. Может, ты еще Святого Духа видел?
– Может быть, – растерявшись, сказал Петренко.
– И то, что ты говоришь про Бога, что он многоликий, – это страшный грех. Нельзя самому трактовать Библию.
– Так я ж, – заволновался рядовой. – Я ж сам видел. Ну своими глазами же.
– Мало ли что ты видел. Церковь думает, что ты видел Сатану и поддался его искушениям. И поверил в него. Тебя, знаешь ли, хотят отлучить от церкви.
– Как это?! – почти закончил Петренко. – Я же! Я Богом клянусь!
– Подожди, не горячись. Лучше скажи, ты видел Дунаева на посту. И что он делал?
– Ну да. Дунаев. Я иду обратно, темно. Вижу, рядовой Дунаев мне навстречу идет, а не должен же. Он должен был на посту быть.
– И?
– Подходит ко мне и говорит как-то…
– Как?
– Как хипноз. Вкрадчиво, то есть.
– Что говорит?
– «Я Егова. Тут мой сын явится». А потом уже он засиял прямо весь, и я увидел, что это не Дунаев.
– А Дунаев где был?
– Шо? Не знаю, – сказал он сначала нерешительно, а потом горячо добавил: – Верьте мне или нет, я все равно скажу. И пусть меня отлучают. Егова вознесся и стал красным весь. Потом он перекрестился трижды и пропал. Я упал от этого и стал молиться. А потом, говорят, что я был без памяти наутро.
Я вздохнул. И попросил увести Петренко. Яснее мне не становилось. Оба бойца явно привирали, но делали это или филигранно, или бездарно. Понять было невозможно. Рассказы были достаточно похожи и достаточно отличались, чтобы не быть заученной легендой. Однако же поверить в них я тоже никак не мог.
А донос, собственно, Преподобный настрочил на командира Кузнецова. Что Кузнецов, оказывается, укрывает в части группу сатанистов. А хуже всего, что он не предает трибуналу богохульника Петренко, которого стоило бы публично расстрелять. Как ни странно, о Дунаеве в доносе не было ни слова.
Поговорив все-таки еще раз с Дунаевым, который все слышал и серьезно задумался о бытии сущего, я отправился к Разлому. Там меня уже ждала Армстронг.
– Екатерина Ивановна, какая приятная встреча!
– Борис Андреевич, – твердо начала Армстронг, – ваше намерение необдуманно.
– Отчего же? Все ваши измерения ничего не выявили. Нет там ни радиации, ни страшного вируса. Чего мне бояться? Вы же ученая, – сказал я игриво. – Али поддались общему настроению?
Екатерина отвела взгляд.
– Борис Андреевич, сегодня мы знаем, что исследователи первых пирамид умерли от грибка. Но сами эти исследователи думали, что им ничего не грозит. Тут нет ничего сверхъестественного, но мы можем чего-то не знать.
Я посмотрел на нее поверх очков.
– А сверхъестественного, говорите, тут нет?
– Что вы имеете в виду? Если говорить строго, то сверхъестественного нет не только здесь. Его нет нигде. Сверхъестественное – это такое понятие, которым мы как раз называем то, чего нет.
– Как растопить ваше сердце, Екатерина Андреевна?
– Наденьте скафандр.
– Нет, моя дорогая, если ваши точнейшие приборы ничего не заметили, остался только один еще не использованный прибор.
– Вы серьезно?
– Абсолютно. Но почему вы так волнуетесь? Если я не ошибаюсь, это все работает так. Вы в лесу, хотите пить и находите пруд. Можно ли испить водицы, думаете вы, и достаете прибор, проверяющий качество воды. Загорается зеленая лампочка, и вы пьете. Или вы прилетаете на планету, где есть атмосфера, но неизвестно, подходит ли она для человека. Опять же – достаете прибор, измеряете, вуаля. Ответ получен. Разве нет?
Армстронг помедлила, а потом начала говорить мягче и с сомнением в голосе:
– Я и моя команда исследовали Разлом, насколько это было возможно за такой короткий срок. Мы погружали зонды на всю глубину, а это в разных местах от четырнадцати до восемнадцати километров. Я не могу гарантировать, что где-то на глубине пяти или девяти километров мы не пропустили какой-нибудь важный слой породы. Там может быть что угодно. Чтобы окончательно убедиться в безопасности, нужны месяцы.
– Но вас ведь беспокоит совсем не это? – спросил я.
Ученая посмотрела мне прямо в глаза, и в них на долю секунды вспыхнул гнев, но явно не на меня, и она отвела взгляд.
– Борис Андреевич, вы всегда были проницательны. Меня беспокоит другое.
– Что же?
– Тревога. Подходя к Разлому, начинаешь чувствовать тревогу. А когда опускаешься вниз, она постепенно нарастает.
– У вас должны быть датчики на этот случай. Такие случаи известны, это какой-то звук, должно быть.
– Инфразвук. Да. Обычно такой эффект возникает на очень низких частотах, которые ухо не различает. Более того, в случае с Разломом это было бы логично, черт возьми. Для инфразвука нужен очень большой источник.
– Такой, как Разлом, – сказал я.
– Такой, как Разлом, – повторила Армстронг. – Но.
– Но его там нет, – сказал я.
– Да. Инфразвука нет. А тревога есть. И когда я спустилась на сто метров, то почувствовала, что у меня под ногами… Как бы это сказать… Зло.
– Что?
– Да, зло. Зло в чистом виде, которое медленно поднимается вверх и распространяется вокруг.
– Почему зло? Просто потому, что вам было страшно? Вы должны знать, что древнейшие верования не различали добро и зло в божествах. Все божества вызывали просто страх без знака плюс или минус. И только потом страх разделился на ужас и восторг.