Я говорю «если честно», чтобы подчеркнуть, что я обычный человек. И я верю в то, что я обычный, но мои знания и опыт говорят о другом. Все вокруг говорит о другом. Тем не менее этого недостаточно, чтобы поверить в святость. А спросил у Афины:
– А если я не святой?
Она чуть не заплакала и сказала:
– Что ты говоришь, Иоанн? Так нельзя.
И я понял, что так нельзя. Но что я мог сделать со своими сомнениями? Ведь быть святым, значит быть праведным, а я им не был. Значит – быть частью другого мира, говорить с Богом, а я с ним не говорил. Значит – творить чудеса. Разве я творил чудеса? Разве был я сопричастен чему-то, кроме своей обычной материальной среды обитания. Я даже не был уверен сам, что верил в Бога.
Летописец написал, что Иоанн был свидетелем богохульных деяний и призвал Бога для небесной кары. И земля разверзлась, и Разлом поглотил много жизней. И это снова стало подтверждением Пришествия. Ибо приход Христа на Землю и Страшный суд ознаменуются страшными мучениями для грешников и испытаниями для праведников. Летописец резюмировал, что пути Господа неисповедимы, и нам должно принимать все испытания с благодарностью и верить в спасение.
Далее он говорил о том, как вырос Разлом, и что есть свидетельства о появлении в нем воды, и о спасательных работах в Разломе. Я читал это и думал, что не призывал Бога. По крайней мере, сознательно. Напротив, я восхищался тем, что видел в коммуне Чанси. Мне было очень понятно ее желание покорять мир, и, конечно, я не хотел, чтобы кто-то погиб. Ужасная трагедия, неслыханное бедствие. Как можно было называть это чудом и деянием святого?
Моя вера и мои знания постоянно противоречили друг другу. Я любил Афину и Армена, я любил епископов, носил в кармане браслет с львиными головами – подарок Ашура, который как-то связан со мной. Меня окружают те, кто желает мне добра. Люди прислушиваются ко мне, считают меня святым. Но я не святой, ведь за всем этим я начинаю замечать тусклую тень зла. Я внимательно слушаю то, что мне говорят, изучаю статьи Летописца, которые он называл шудры, и вот что мне показалось странным. Никто из братьев и сам Летописец не говорили об этом прямо, и все же всегда имели в виду какую-то скрытую от меня цель. Только я никак не мог понять какую. Это выражалось, например, в том, что Армен всегда знал, что мне делать, но не говорил почему. Иногда на его лице отражались эмоции, которые мне были совсем непонятны. Я говорил ему о радостных вещах, а он хмурился. Или наоборот – рассказывал о причинах моего расстройства, а он улыбался. И не говорил почему. Я не спрашивал, но немного грустил от этого. Армен не замечал и не стеснялся меня. Воистину, святые должны быть как дети.
Я спрашивал у Афины, кто ведет Летопись. Она сказал, что один из мудрых старцев, но не знает, кто именно. И я спросил у нее, знает ли она, кто такой Иштар. И она сказала, что никогда не слышала этого имени. И тогда я спросил, почему она ушла, когда привела меня на встречу, хотя обещала дождаться. И она сказала, что приходил епископ Муслим и велел ей уйти. И тогда я спросил, почему она слушается епископов. Ведь даже среди них нет полного единства. И она ответила, что она сирота и один из епископов по имени Варфоломей воспитал ее.
Я боролся со своими чувствами и понимал, что мои сомнения должны смутить братьев. И я не рассказывал о них. Я понимал, что мой долг выполнить их волю, какой бы она ни была. В то же время я не хотел быть источником зла, которое назвали добром.
Невольно приходила мысль о том, что я, как шаман из поганых времен, должен вызвать дождь. Что очень скоро вожди племен убьют меня за то, что дождь не приходит. Об этом Летописец не писал. Он верил в меня и в те чудеса, которые мне еще предстояло совершить.
Весьма скоро мои душевные терзания были прерваны произошедшими событиями. Случилось многое. И приход служб спасения, которые не спасали, а только наблюдали издали. И то, что никто не ожидал и что в корне изменило все в коммунах, в Зиккурате и во всех пределах территории Разлома.
Все мы были наслышаны об инквизиторе, но до сих пор никто не знал, на что способна его организация. Немедленно после землетрясения, как сообщил Летописец, было объявлено о чрезвычайном положении. Затем, когда подсчитали число погибших и признали полученный результат потенциальной угрозой для государственной безопасности, чрезвычайное положение в пределах области приравняли к военному положению и ввели особый правовой режим. Что было, как говорил Летописец, нарушением конституции. Затем направили запрос Комиссару Европейского союза по правам человека и запросили разрешение на смертную казнь с целью предотвращения военных действий и, что удивительно, получили его. Назначили военный трибунал, который возглавил офицер запаса, получивший положительное заключение Высшей коллегии судей. И это был сам инквизитор, который в мантии священника приговаривал к смерти и тут же приводил приговор в исполнение. Ужасное Средневековье воцарилось и в деле, и в наших душах.
Первыми жертвами военного трибунала, а вернее, безжалостной инквизиции, стали служители самого Зиккурата. Один из них занимал самую низшую из возможных должностей, а другой, кажется, имел высокое положение. Оба были публично расстреляны, что вызвало ужасное смятение. Даже гибель сотен человек при землетрясении не обратила бы людей в такое глубокое уныние, как этот полевой суд. Но то, что началось дальше, можно смело назвать одним из ужаснейших испытаний для праведных душ. И самое страшное, что мои братья воспринимали его как скорого предвестника Пришествия Господа. Ибо сказано в Библии: «Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять».
Чем ужаснее становились мучения людей в эти дни, тем больше крепла вера. Расстрел своих был только началом. Коммуны были взяты в оцепление и разбиты на шесть концентрических секторов. Все устройства были конфискованы, и ведение трансляций было запрещено. Любые публикации о Разломе были запрещены. И тем не менее говорили, что «Летописец» продолжает выходить. Поэтому утром предпоследнего водного дня инквизиция схватила несколько епископов и еще пятьдесят человек, которых заподозрили в связи с «Летописцем». Часть из них публично связали перед Зиккуратом в назидание остальным. Среди них были Чанси, Варфоломей, Никон и многие другие. А остальных спрятали в самом Зиккурате. Каждые полчаса к народу выходил один из инквизиторов и требовал выдать Летописца. Когда этого не происходило, одного из связанных расстреливали. Это было невыносимо.
Когда Чанси отвязали и повели на расстрел, я был близок к отчаянию. Эта женщина, способная прожить еще три жизни, имевшая достаточно сил, чтобы летать, не могла вот так просто погибнуть из-за чьей-то прихоти. В чем она виновата? В каждом движении Чанси я чувствовал трагедию. К моему огромному сожалению, за ее плечами не было рюкзака. Мне все время казалось, что сейчас она легким движением отбросит своих мучителей, расправит крылья и улетит высоко в небо или на Луну, где ни одна пуля уже не будет в состоянии ее достать. Но она шла, и от ее шагов, казалось, содрогалась земля.
Руки и ноги Чанси скованы наручниками. И вот ей завязывают глаза. Я обернулся на братьев, которые стояли рядом на коленях, и увидел, как мало они готовы сделать для сохранения чьей-либо жизни. Казни превратились для них в болезненное зрелище, смотреть на которое было тяжело и скорбно, но и в этом можно было найти религиозный экстаз, некоторую глубоко спрятанную прелесть покорности, жестокости и садомазохизма. Собравшиеся готовы были принять и эту, и любую другую жертву. Более того, чем дальше это заходило, тем больше они убеждались, что так и должно быть. Я стоял, прижав к себе плачущую Афину, и тоже смотрел. Смотрел просто потому, что должен был оставаться с Чанси до конца, хотя я понимал, что этим я и все мы только подпитываем аппетит инквизиции.
Раздались выстрелы, и идеальное тело Чанси опустилось на колени, потом ее голова уткнулась в землю. Выведенное столетиями идеальное ДНК, десятилетия веры в свои силы и изнуряющих тренировок, могучая воля и надежда на вечную жизнь – все мгновенно пресеклось. Величественный храм очень сложно устроенной материи, подчиненной кристально чистой и прекрасной идее, был разрушен и сожжен. Как если бы в процессе эволюции человека род именно тех обезьян, которые впоследствии стали бы человеком, был съеден саблезубым тигром. И эволюция должна была снова собирать все свои силы, все ресурсы и ждать еще миллионы лет, пока появится на свет новая предтеча человека.
Мне очень хотелось верить. Верить в то, что все совсем не так. Мне очень хотелось верить в свое незнание, убогость и ограниченность. Верить в то, что эволюционная теория ложна, а сияющая истина – в другом. В то, что душа живет по своим законам, более великим и значимым, чем законы биологии. Верить в то, что огненный Христос явит свое величие на Земле и праведные души соединятся со светом. Почему? Почему я не верил?! Ведь я же, мать его, Иоанн Креститель!
Быть может, я и сейчас могу призвать гнев Господа, подумал я ненароком. И случилось страшное. Но связано оно было не со мной. В какой-то момент братья вдруг начали корчиться от боли. Я посмотрел вокруг – так было со всеми в коммуне и Зиккурате, кроме меня и Инквизитора.
– Еды! – закричал кто-то. Другие начали рвать траву и жадно жевать ее.
И тут я вспомнил, что братья не употребляли пищу уже много дней. Пища была не нужна, потому что не было голода. Это было так естественно, но теперь, когда никто не ждал, голод неожиданно вернулся. Происходящее привело меня в отчаяние. Я пытался помочь Афине, которая потеряла сознание от боли.
– Дайте ей воды! – закричал я и услышал свой голос, звучащий почти как карканье вороны.
Я сел с Афиной на руках и заплакал. К счастью, это очистило мой разум, и я вспомнил про Инквизитора. Я позвал его жестом к ограждению, отделявшему нас от территории Зиккурата. Видимо, в моем жесте было больше воли, чем в моем крике. Он подошел.