Одна за другой все светящиеся линии и надписи погасли, но что-то все-таки продолжало светиться. Я, кажется, перестал дышать. Это был силуэт человека, который медленно приближался к иллюминатору. Чем ближе он становился, тем отчетливее я понимал, что он без скафандра.
– Как? – попытался я произнести, но выдавил только сдавленное кряканье.
Теперь я видел его лицо. Спокойные глаза изучали меня, похоже, с не меньшим интересом. Он двигался медленно и грациозно.
– О чем вы? – спросил второй.
– Он без всего. Здесь огромное давление. Даже металл…
– Человек создан из воды, Борис Андреевич. Даже при таком давлении его тело перераспределяет нагрузку. В отличие от металлического корпуса, который гнется, клетки живой ткани становятся как бы частью океана. Человеку, который совершает плавные движения, тут ничего не угрожает.
– Нет, – запротестовал я, – это не человек. Он не дышит. Его легкие просто не смогли бы двигаться здесь. Но у него нет и кислорода. Нет ничего.
– Его зовут Посейдон, – сказал Дунаев. – Возможно, вы слышали, что так его называют в части.
Я вспомнил, что это имя в шутку упоминалось. О чем только ни говорилось в последнее время!
– Борис Андреевич, вам надо снова сесть, – скомандовал рядовой. – Мы двигаемся дальше.
Я повиновался. Меня снова пристегнули, и капсула двинулась вверх.
– Куда мы? – спросил я, думая о другом.
– Борис Андреевич, у меня приказ доставить вас в часть. Но нам придется пройти под землей. Через лабиринт.
– Вот как? – сказал я, рассеянно улыбаясь и одобрительно качая головой.
Какая невероятная свобода, подумал я. С легкостью спускаться туда, где не всякая сталь выдержит давление. Скафандр создавал бы только ограничения для тела. А так! Это прекрасно. На миг я восхитился этому и начал сомневаться в недавно принятом решении. Но это только миг. Армстронг совершала чудовищные преступления, и этот ихтиандр появился, быть может, в результате смерти сотен человек. Мне вспомнилась дилемма с вагонеткой. Похоже, ученая решила эту дилемму в пользу многих, жертвуя одним. Хотя по факту выходило иначе, многие гибли ради одного. Должен признать, Посейдон прекрасен и, по выражению наших дедов, «стоил многих». Но, черт возьми, человеческое общество определяется его отношением к слабым, а не тем, какие условия оно создает для сильных. Разве нет?
Оставался еще один вопрос. Я, конечно, понял, что Источник – это не архитектурное сооружение, украшенное фонарями, как праздничная ель. Это дерзкое техническое произведение человеческой мысли. Храм в своем роде. Но храм, несущий веру и жизнь как что-то единое, неразрывное. Я потянулся за телефоном, но сообразил, что это бесполезно.
– Перед выходом из батискафа, – сказал Дунаев, – пожалуйста, отдайте мне ваш баллончик с газом.
Я уже перестал удивляться их осведомленности и решил не спорить.
– Извольте, – сказал я.
– Спасибо. Сейчас мы поднимемся почти до поверхности, и батискаф пройдет в шлюз. Там мы сможем войти в лабиринт, – сообщил Дунаев.
За мыслями время текло незаметно. Когда мы были уже в шлюзе, я посмотрел на часы. 8:35.
– Похоже, мы все пропустили, – сказал я. – Хотя раз мы все еще живы, значит, Апокалипсис так и не наступил.
– Нет, нас ждут, – отозвался Дунаев, открывая люк.
– Без нас не начнут? – хихикнул я.
– Без нас не начнут, – спокойно и серьезно сказал рядовой.
Я медленно шел…
…По подземному коридору, желая поверить всей душой. Армен оставил меня у последнего перекрестка и сказал идти все время вперед, что коридор рано или поздно пойдет вверх и выведет, куда надо. Главное – верить… Внутренний голос подсказал мне, что верить – это дар. И если я поверю во что-нибудь одно, то поверю во что угодно. Поэтому теперь я шел и пытался понять, есть ли что-то, во что я верю. Полностью. Безоговорочно.
Оказалось, что поверхностно я верю в очень многое. Однако эта вера легко рушилась, стоило мне встретить малейшее сопротивление. В чем-то я был убежден серьезно, но после мысленной проверки всегда оставался один процент вероятности, что это не так. Как Картезий, я поступить не смел. Сказать: «Я верю в то, что существую», – было для меня слишком сильно. Даже сказать: «Я верю, что существование возможно», – я не мог. Так как, если честно, не понимал, что бы это значило.
Я верил в какие-то конкретные вещи. Вот моя рука. Вот фонарь на стене. Вот бежит мышь. Но все абстрактные идеи казались мне какими-то надуманными. Добро? Зло? Любовь? Теперь я понимал, что существование этих идей само по себе было чудом. А в чудо я не верил. Я знал, что могу надежно утверждать «мне кажется» или «я думаю»… потому что мне кажется и я думаю. Но не «я верю». Вера для меня означает что-то очень великое, невозможно высокую степень убежденности. Как это вообще может быть? Чем я заслужил это право? Верить – значит спастись, быть спасенным из тьмы здесь и сейчас. Значит в это мгновение быть благословенным и достичь всего, что только возможно. Верить – это быть таким счастливым, знающим, уверенным. Я не смел… Не имел права дерзнуть. Я испытывал сомнения в отношении всего.
Я совершенно не понимаю тех, кто спокойно говорит – я верю. Может ли быть бо`льшая ложь?! Или больший самообман. Как можно вообще верить в Бога и не быть истинно святым? Неважно, что я все время говорю с ним. Неважно, что я никогда не отрицал своей веры публично. Тут я один на один с самим собой. Неужели единственное, что заставляет меня говорить «я верю», – это моя неуверенность? Неуверенность в том, что Бога нет. Да, я постоянно спрашиваю себя – может ли не быть Бога? И всегда отвечаю сам себе одно и то же. Я не знаю, есть ли Бог христиан, иудеев, мусульман, буддистов, кришнаитов, зороастрийцев и всех остальных, но ведь что-то есть. Что-то же есть. Космос. Какая-то разумность во всем этом. Не может же быть так, чтобы мы были здесь совсем случайно? Без замысла. Без смысла. Что-то в пустоте возникло, и потом спустя миллиарды лет из этого чего-то совершенно необязательно, случайно возникли мы. И сейчас мы просто есть. Просто есть. А потом просто исчезнем. Без следа. Нет. В это я не верю совсем. Стало быть, я думаю, что верю в то, что это не так. Но разве это одно и то же? Из неверия не может родиться вера. Скорее безысходность.
Зачем люди говорят, что верят в Бога? Зачем ходят в церковь? Зачем молятся или посещают святыни? Менее проницательные думают, что это и есть их вера. Но те, кто заглядывал внутрь себя, знают, что ходят в церковь как раз именно потому, что не верят. Не верят, но хотят верить. Они думают, что ритуал поможет им поверить по-настоящему. Они почему-то думают, что одни такие. Что человек рядом верит истинно, неистово, без малейшего сомнения. Еще больше они убеждены, что верят священники. Причем чем выше сан, тем сильнее и безупречнее вера. Поэтому явление Папы, Патриарха, Муфтия, Митрополита, Далай-Ламы или любого верховного священника для них акт наивысочайшей надежды. Надежды не в лучшее будущее, а в то, что он заразит их своей верой. Вера для каждого – чудо, счастливое приключение. Заболеть ею – что может быть прекраснее?
Меня считают святым. Это должно быть выше любого из священных санов. И я говорю, что моя вера полна безысходности и подпитывается только от источника отчаяния. Я верю только лишь потому, что неверие считаю еще более сомнительным делом. Афина научила меня, что идеальное – это то, чего нет. Но Бог существует идеально. Значит, Его нет?
Ко мне вдруг пришло воспоминание. Наверное, из моего детства. Женское лицо, руки, деревянные палочки. Перед нами на парте лоток с продольными отделами. Над ними надписи: 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1 и 0. Добрый, но твердый голос:
– Сюда кладем девять палочек. Понял?
– Да.
– Здесь написано восемь. Поэтому восемь палочек. Смотри, я кладу.
Я смеюсь.
– Теперь семь. Сюда шесть. Пять.
– Да, ура!
– Четыре палочки положи сам. Давай, я знаю, что тебе тяжело. Поднимай ручку, бери.
– Мама.
– Так, молодец. Теперь три. Две.
– Два. Один!
– Правильно! Теперь один. Клади одну палочку. Не торопись. Тебе больно?
– Да.
– Не бойся. Так должно быть. Не бойся.
– Мама.
– А теперь посмотри сюда. Ты видишь?
– Да.
– Сколько мы положим палочек в эту коробку?
Я поражен. Не могу ответить. Смотрю, широко раскрыв глаза.
– Видишь, тут пусто. Мы кладем сюда ноль палочек. Клади.
– Мама?
Я еще больше удивляюсь. Смеюсь.
– Молодец, Андрей! Ты положил ноль палочек! Смотри.
Я смотрю. Вижу, что в отделении ничего нет. Думаю, что что-то не так.
– Ноль – это главное число. Без него не было бы всего остального, – сказал женский голос. – Не удивляйся. Да, ноль – это пустота. Тебе кажется, что там ничего нет, но это не так. Там есть ноль палочек. А еще там ноль кружочков. Понимаешь?
Воспоминание пришло за одно мгновение, но было очень четким. Я отлично слышал этот голос в своей голове. Теперь я понимал, как научился думать о Боге. Точно так же я когда-то думал про пустоту. Ее нет, но без нее нет и всего остального. Без нуля нет единицы, то есть меня самого. А теперь я знаю, я вспомнил, мое имя Клавдий. Вот как меня зовут на самом деле. Не Иоанн. Я никогда не верил, что я Иоанн. Андрей? Да, это звучит очень знакомо.
За первым воспоминанием пришло второе. Я уже старше. Шахматная доска. Снова женский голос:
– Это конь. Смотри, как он ходит.
– Прыгает.
– Да, прыгает через любые преграды. Ни одна другая фигура так не может.
– Значит, конь самый сильный?
– Нет.
Молчание.
– На самом деле все фигуры одинаково сильны. Ведь даже пешка может съесть ферзя. Сила не в фигурах, а в том, есть ли у них свободные поля, куда ходить.
– Свободные поля?
– Да, это самое главное. Поэтому надо делать так, чтобы пустое пространство, куда могут ходить твои фигуры, было большим. А пространство для противника – маленьким. Понимаешь?