Чудо. Встреча в поезде — страница extra из 1

Патриция ХайсмитВСТРЕЧА В ПОЕЗДЕ

1

Поезд несся вперед толчками, в сердитом, захлебывающемся ритме. Следуя расписанию, тормозил на маленьких полустанках, которые встречались все чаще и чаще, с минуту нетерпеливо ждал и снова бросался на штурм прерии. Но безуспешно. Прерия лишь колыхалась, как широкое, розовато-коричневое одеяло, которое кто-то встряхивал. Чем быстрее бежал поезд, тем веселей вздымались волны, словно поддразнивая его.

Гай отвел взгляд от окна и резко откинулся к стенке.

Мириам во всяком случае станет тянуть с разводом, подумал он. А может, и не захочет развода, только денег. Да возможен ли вообще с нею развод?

Он понимал: это ненависть парализует мозг, сводя к тупикам те дороги, что трезвая логика прочертила в Нью-Йорке. Мириам неотвратимо близилась, розовая, с коричневыми конопушками, излучающая какой-то нездоровый жар, словно прерия за окном. Молчащая и неумолимая.

Гай машинально потянулся за сигаретой, вспоминая в десятый раз, что в общем вагоне курить нельзя, но все же вынул одну из пачки. Постучал ею по циферблату часов, отметил время — двенадцать минут шестого, словно сегодня это хоть что-нибудь значило, сунул сигарету в рот и вытащил спичку. Затем взял сигарету в пальцы и принялся курить, не спеша, ровными затяжками. Его карие глаза вновь и вновь обращались к непроницаемой, манящей земле за окном. Мягкий воротничок рубашки слегка приподнялся. В отражении, которое сумерки вызвали на оконном стекле, кончики белого воротничка, упирающиеся в подбородок, наводили на мысль о прошлом столетии, равно как и черные волосы, на макушке высоко взбитые, но плотно прилегающие к затылку. Эта линия волос и удлиненный профиль придавали ему вид очень волевого человека, всецело устремленного к впереди находящейся цели, но лоб, тяжелые, прямые брови, рот выражали спокойную сосредоточенность. На нем были фланелевые, довольно мятые брюки, темный пиджак чересчур свободный для его худощавой фигуры, отсвечивающий тусклым пурпуром при вспышках заоконных огней, и небрежно повязанный шерстяной галстук томатного цвета.

Вряд ли Мириам сохранила бы ребенка, если бы не хотела. А это значит, что любовник собирается жениться на ней. Но зачем тогда вызывать его, Гая? Ведь для развода его присутствие необязательно. И зачем возвращаться вновь и вновь все к тем же надоевшим мыслям, что возникли впервые четыре дня назад, после письма от Мириам. В пяти или шести округло выведенных строках значилось лишь, что она ждет ребенка и хочет повидаться. Эта беременность — гарантия развода, рассуждал Гай, к чему же так нервничать? Более всего мучило Гая подозрение, что в какой-то недосягаемой глубине души он ревнует: ведь носит же Мириам ребенка от другого мужчины, в то время как от него… Нет, убеждал он себя, его жжет лишь стыд, стыд, что когда-то он мог любить такую женщину, как Мириам. Он погасил сигарету о решетку отопления. Окурок подкатился к ногам, и Гай пнул его обратно под батарею.

Ведь впереди столько всего. Развод, работа во Флориде — правление почти наверняка примет его проект, это решится до конца недели — и Энн. Сейчас они с Энн могут строить планы. Больше года Гай ждал, надеялся: что-нибудь — это[13] — случится, и он будет свободен. Он вдруг ощутил теплый прилив счастья и откинулся на спинку плюшевого сиденья. По правде говоря, вот уже три года он ждал, чтобы это случилось. Конечно, можно было купить развод, но ему никак не удавалось собрать нужной суммы. Начинать карьеру архитектора в одиночку, без связи с какой-либо фирмой было — и оставалось — не так-то просто. Мириам никогда не требовала алиментов, но пакостила по-иному — рассказывая всем в Меткалфе, будто отношения между ними лучше некуда, и Гай вызовет ее в Нью-Йорк, едва устроится там как следует. Иногда она в письмах просила денег — суммы небольшие, но досадные — и он посылал их ей, потому что было так легко, так естественно для Мириам развязать в Меткалфе подлинную войну — а ведь в Меткалфе живет его мать.

Высокий светловолосый парень в ржаво-коричневом костюме рухнул на свободное сиденье напротив Гая и с дружелюбной, заискивающей улыбкой склонился набок. Гай скользнул взглядом по его бледному, крохотному личику. На лбу, в самой середине, красовался огромный прыщ. Гай снова отвернулся к окну.

Парень, сидящий напротив, казалось, решал про себя: завязать ли беседу или соснуть. Локоть его все скользил по оконной раме, и, когда короткие ресницы приподнимались, налитые кровью глаза искали Гая, а на губах блуждала все та же заискивающая улыбка. Парень наверняка был в подпитии.

Гай открыл книгу, но, не прочитав и строчки, опять отвлекся. Он поднял глаза к потолку, по которому пробежала череда мерцающих белых огней, задержал взгляд на потухшей сигаре, что поднималась и опускалась в такт разговора, зажатая в костистой руке, закинутой за спинку сиденья, а потом уставился на монограмму, что слегка подрагивала на тонкой золотой цепочке, прикрепленной к галстуку парня напротив. На монограмме значилось ЧЭБ, а галстук был шелковый, зеленый, расписанный вручную кричаще оранжевыми пальмами. Долговязая ржаво-коричневая фигура расползлась по сиденью и казалась теперь такой уязвимой: голова запрокинулась назад, и здоровенный прыщ или фурункул на лбу походил на вершину готового извергнуться вулкана. Лицо у парня было интересное, хотя Гай и не понимал, в связи с чем. Оно не выглядело ни молодым, ни старым, ни умным, ни совершенно уж тупым. Все оно, от узкого выпуклого лба до длинного дегенеративного подбородка, состояло из впадин: в одной, глубокой, пролегала ниточка губ, в двух других, синеватых и еще более глубоких, прятались крохотные раковинки век. Кожа была нежная, как у девушки, гладкая, почти восковая, словно все нечистые соки вытянул разросшийся прыщ.

Еще на несколько минут Гай погрузился в книгу. Слова стали доходить до него, отчего тревога только усилилась. Что толку от Платона, когда тут Мириам, спросил Он себя. Тот же вопрос возникал и в Нью-Йорке, но Гай все равно захватил книгу, старый том, оставшийся от курса философии в институте; может, затем, чтобы вознаградить себя за поездку к Мириам. Он выглянул в окно и, увидев собственное отражение, поправил выбившийся воротник. Это всегда делала Энн. Без нее Гай вдруг почувствовал себя совершенно беспомощным. Усаживаясь поудобнее, он нечаянно задел вытянутую ногу парня и теперь завороженно следил, как ресницы дрогнули и поднялись. По-видимому, налитые кровью глаза так и были все это время устремлены на него сквозь веки.

— Извините, — прошептал Гай.

— Н-ничего, — отозвался парень. Он сел прямо и резко мотнул головой. — Где это мы?

— Въезжаем в Техас.

Светловолосый парень вынул из внутреннего кармана золотую фляжку, открыл ее и дружелюбно протянул Гаю.

— Нет, спасибо.

Гай заметил, что соседка сбоку, не отрывавшаяся от вязания с самого Сент-Луиса, подняла голову как раз в тот момент, когда фляжка запрокинулась с гулким всплеском.

— Куда едете?

Теперь улыбка сияла тонким влажным полумесяцем.

— В Меткалф, — ответил Гай.

— Чудный город Меткалф. По делам? — парень вежливо моргнул воспаленными глазами.

— Да.

— А чем вы занимаетесь?

Гай с неохотой оторвал взгляд от книги.

— Я архитектор.

— Ого, — произнес парень с завистливым интересом. — Строите дома и разное другое?

— Да.

— Кажется, я забыл представиться, — он слегка приподнялся. — Чарльз Энтони Бруно.

Гай прикоснулся к его руке:

— Гай Хейнс.

— Очень приятно. Вы живете в Нью-Йорке?

Хриплый баритон звучал как-то неискренне, словно парень говорил лишь затем, чтобы не уснуть.

— Да.

— Я тоже, на Лонг-Айленде. Сейчас качу в Санта-Фе, немного встряхнуться. Вы были в Санта-Фе?

Гай покачал головой.

— Там можно классно побалдеть, — он ухмыльнулся, показывая редкие зубы. — Архитектура, как я полагаю, большей частью индейская.

Подошел проводник, пролистывая стопку билетов.

— Это ваше место? — спросил он у Бруно.

Бруно по-хозяйски откинулся на спинку.

— У меня купе в следующем вагоне.

— Третье?

— Ну, положим.

— Вот черти! — проворчал Бруно. Затем подался вперед и с довольным видом уставился в окно.

Гай снова уткнулся в книгу, но никак не мог сосредоточиться: мешала назойливая праздность соседа, ощущение, что с минуты на минуту он снова заговорит. Гай подумал, не пойти ли пообедать, но почему-то решил обождать. Поезд снова начал сбавлять ход. Когда Бруно, казалось, готов был уже что-то сказать, Гай встал, прошел в тамбур и спрыгнул со ступенек на скрипящий перрон, не дожидаясь, когда поезд остановится окончательно.

Тяжелый воздух, пропитанный сумерками, лег на лицо, как подушка во сне. Пахло пыльным, разогретым на солнце гравием, машинным маслом и горячим металлом. Гай был голоден, но оттягивал время обеда, прогуливался неторопливо, сунув руки в карманы, глубоко дыша, хотя воздух и казался таким неприятным. Созвездие красных, зеленых, белых огней вспыхнуло в небе и, жужжа, двинулось к югу. Гай подумал, что Энн вчера тоже, наверное, пролетала здесь, направляясь в Мехико. Они могли лететь вместе. Энн хотелось, чтобы он проводил ее до Меткалфа. Он бы мог попросить ее задержаться на день, познакомил бы со своей матерью, если бы не Мириам. Да Бог с ней, с Мириам, — если бы он сам был другим человеком, если бы мог ко всему относиться легче. Он рассказал Энн о Мириам, рассказал почти все, но сама мысль о том, что две эти женщины могут встретиться, была для него нестерпима. Он предпочел ехать один, поездом, чтобы все обдумать в дороге. А что он обдумал до этих пор? Да и что можно обдумать, логически просчитать, когда имеешь дело с Мириам?

2

Проводник прокричал, что поезд скоро отходит, но Гай прогуливался до последнего, затем вскочил в вагон, следующий за вагоном-рестораном.

Официант только-только принял у него заказ, когда светловолосый парень появился в проходе, покачиваясь, свирепо сжимая в зубах короткую сигарету. Встреча с ним совершенно вылетела у Гая из головы, и теперь высокая ржаво-коричневая фигура лишь напомнила смутно о чем-то слегка неприятном. При виде Гая парень заулыбался.

— Думал, вы отстали от поезда, — радостно провозгласил Бруно, отодвигая стул.

— Если вы не против, мистер Бруно, мне бы хотелось уединения. Я должен кое над чем поразмыслить.

Бруно загасил сигарету, которая жгла ему пальцы, и тупо уставился на него. Он казался пьянее, чем давеча. Черты его лица как-то смазались, расплылись по краям.

— В моем купе сколько угодно уединения. Мы можем там пообедать. Ну, как?

— Спасибо, я лучше останусь здесь.

— Вот уж нет, ни в коем разе. Официант! — Бруно хлопнул в ладоши. — Пошлите-ка все, что заказал этот джентльмен, в третье купе, а для меня принесите бифштекс с кровью, жареный картофель и яблочный пирог. И два виски с содовой, да поживее, а?

Он взглянул на Гая и улыбнулся искательно:

— Идет?

Гай поколебался, но все же встал и вышел за ним. Да и какая в конце концов разница? Разве он сам себе не осточертел уже до последнего предела?

Виски понадобилось лишь затем, чтобы заполучить стаканы и лед. Четыре бутылки с желтыми этикетками, выстроенные на чемодане из крокодиловой кожи, были единственным, что содержалось в порядке среди разброда, царившего в крошечном купе. Чемоданы и баулы с одеждой громоздились всюду, лишь в центре оставляя узкий, извилистый проход, а на них сверху валялись спортивные костюмы и снаряжение, теннисные ракетки, сумка с клюшками для гольфа, два фотоаппарата, плетеная корзинка с фруктами и вином, застланная сиреневой бумагой. Гора свежих журналов, комиксов и романов высилась на ближнем к окну сиденьи. Там лежала и коробка конфет, обвязанная красной ленточкой.

— Похоже на спортзал, да? — спросил Бруно, как бы извиняясь, что прозвучало неожиданно.

— Здесь чудесно.

Гай широко улыбнулся. Купе его позабавило, и он наконец ощутил себя в замкнутом пространстве. От улыбки темные брови разошлись, отчего изменилось все выражение его лица. Взгляд сделался открытым. Гай, как любопытный котенок, ловко лавировал между чемоданами, рассматривая вещи.

— Новехонькая. Ни разу не била по мячу, — сообщил Бруно, давая потрогать теннисную ракетку. — Мать сует мне все это барахло, думает, буду меньше отираться по барам. Ну, во всяком случае, можно оприходовать, когда деньги кончатся. Люблю выпить в путешествии. От этого впечатления ярче, правда?

Принесли высокие стаканы, и Бруно подлил туда из своей бутылки.

— Садись. Снимай пиджак.

Но ни один из них не решался сесть или даже расстегнуться. На несколько минут установилось неловкое молчание — им нечего было сказать друг другу. Гай отхлебнул из высокого бокала почти не разбавленного виски и уставился на замусоренный пол. Он отметил, что у Бруно странные ступни — а может, дело в башмаках. Аккуратные, легкие коричневые ботинки с плоским удлиненным носком повторяли форму узкого подбородка Бруно. Что-то в этих ступнях было старомодное. И Бруно выглядел не таким уж худощавым. Длинные ноги при ближайшем рассмотрении оказались довольно полными, тело — одутловатым.

— Надеюсь, — вкрадчиво осведомился Бруно, — я не обеспокоил тебя, когда зашел в ресторан?

— Нисколько.

— Знаешь, мне было так одиноко.

Гай начал было говорить о том, как в самом деле одиноко в отдельном купе, и тут зацепился за ремешок фотоаппарата «Роллифлекс». Свежая глубокая царапина белела на кожаном футляре. Гай поймал на себе застенчивый взгляд Бруно. Вот тоска. Зачем было идти? До боли захотелось вернуться в ресторан. Но тут подоспел официант с подносом, покрытым оловянной крышкой, и живо выгрузил все на стол. Запах приготовленной на углях пищи несколько приободрил Гая. Бруно так отчаянно отстаивал свое право оплатить счет, что Гай уступил. Бруно принесли большой бифштекс с грибной подливкой, Гаю — гамбургер.

— Что же ты строишь в Меткалфе?

— Ничего, — ответил Гай. — Моя мать там живет.

— О, — заинтересовался Бруно, — так ты к ней в гости? Ты из этих мест?

— Да. Я там родился.

— Надо же, а не похож на техасца. — Бруно полил кетчупом бифштекс и картошку, потом осторожно подцепил вилкой веточку петрушки и поднял ее, удерживая на весу. — Давно не был дома?

— Года два.

— Твой отец тоже там живет?

— Мой отец умер.

— А. И ты с матерью ладишь?

Гай сказал, что да.

Гай не был слишком привержен к виски, но вкус этот был ему приятен, ибо напоминал об Энн. Энн, если уж пила, то только виски. Напиток, умело смешанный, золотой, как она сама, и полный света.

— А где именно ты живешь на Лонг-Айленде?

— Грейт Нек.

Энн тоже жила на Лонг-Айленде, но гораздо дальше.

— Мой дом я зову собачьей конурою, — продолжал Бруно. — Там вокруг такие собачьи колючки, и внутри у всех собачья жизнь, вплоть до шофера. — Он вдруг рассмеялся с искренним удовольствием и вновь склонился над тарелкой.

Теперь Гай видел лишь краешек узкого лба, редкие волосы на темени да выступающий прыщ. Гай не замечал прыща с тех пор, как смотрел на спящего Бруно, и теперь, когда этот самый прыщ снова бросился в глаза, он казался чудовищным, невероятным, заслоняющим все остальное.

— Почему жизнь собачья? — спросил Гай.

— Из-за папаши. Чертов ублюдок. С матерью у меня тоже все здорово. Она приедет в Санта-Фе денька через два.

— Чудно.

— Еще бы, — сказал Бруно с нажимом, словно противореча. — Нам здорово весело вдвоем — треплемся, играем в гольф. Даже на вечеринки вместе ходим. — Он засмеялся сконфуженно, хоть и не без вызова, и вдруг показался таким юным, таким неуверенным в себе. — Весело, а?

— Не очень, — сказал Гай.

— Хорошо, когда есть своя капуста. Видишь ли, с этого года мне причитается, да только папаша не хочет отстегивать. Переводит на свой счет. Ты не поверишь, но у меня сейчас не больше денег, чем когда я был в школе и за меня всюду платили. Приходится у матери стрелять по сотне время от времени. — Он осклабился.

— Не надо было тебе за меня платить.

— Ну, вот еще! — возмутился Бруно. — Я только хотел сказать, это черт-те что, когда родной отец тебя обкрадывает. И деньги ведь не его, а материных родных. — Он помолчал, ожидая реакции Гая.

— А что твоя мать об этом думает?

— Папаша все заграбастал себе в опеку, когда я еще был младенцем! — хрипло выкрикнул Бруно.

— А, — Гай спросил себя, сколько раз Бруно вот так знакомился, платил за обед и рассказывал о своем отце. А — почему он так поступил?

Бруно безнадежно развел руками, затем быстро убрал их в карманы.

— Говорю тебе, он ублюдок. Гребет к себе все, что плохо лежит. Сейчас утверждает, будто не дает мне денег потому, что я не желаю работать, но это чушь. Ему кажется, что нам с матерью и так чересчур вольготно живется. Всюду норовит подгадить.

Гай представил себе Бруно вместе с матерью, моложавой светской дамой, каких много на Лонг-Айленде, — она, наверное, кладет слишком много косметики, а иногда, как и ее сын, любит крутую компанию.

— Где ты учишься?

— Учился в Гарварде. Выгнали со второго курса. Пьянка, азартные игры, — он передернул узкими плечами. — Не то, что ты, а? Ну да, я балбес, а дальше что?

Он подлил виски в оба бокала.

— Кто это тебе сказал?

— Папаша твердит. Ему бы в сыновья милого, тихого парня, вроде тебя, вот бы все и наладилось.

— С чего ты взял, что я милый и тихий?

— Имеется в виду, что ты серьезный человек и выбрал себе специальность. Архитектуру вот. А у меня к работе душа не лежит. Видишь ли, мне не надо работать. Я не писатель, не художник, не музыкант. Зачем человеку работать, когда нет нужды? Язву себе и так наживешь. Папаша уже нажил. Ха! Он до сих пор надеется, что я стану заниматься этим поганым бизнесом. А я говорю, что его бизнес, что всякий бизнес — узаконенный грабеж, как всякий брак — узаконенное блядство. Разве не так?

Гай искоса взглянул на него и посыпал солью кусок жареной картошки, подцепленный на вилку. Он ел не торопясь, наслаждаясь едой, наслаждаясь подспудно даже обществом Бруно, как наслаждался бы спектаклем на отдаленных подмостках. В действительности же он думал об Энн. Иногда смутные беспрерывные мечты о ней делались более реальными, чем внешний мир, что проникал лишь урывками, отдельными, случайными образами, вроде царапины на футляре Роллифлекса, длинной сигареты, которую Бруно потушил о квадратик масла, разбитого стекла на фотографии отца Бруно, которую сын швырнул на пол в холле у себя дома, о чем как раз сейчас и рассказывал. Гай вдруг подумал, что успеет навестить Энн в Мехико после встречи с Мириам и перед тем, как ехать во Флориду. Если с Мириам все кончится быстро, он сможет полететь в Мехико, а оттуда уже в Палм-Бич. Такая роскошная мысль не пришла ему в голову раньше лишь потому, что он материально не мог себе это позволить. Но если контракт в Палм-Бич будет подписан, то сможет вполне.

— Нет, ты представляешь, до такого жлобства дойти? Запереть гараж, где стоит моя собственная машина! — Голос у Бруно сорвался, парень теперь верещал на невероятно высокой ноте.

— Но зачем? — спросил Гай.

— А просто он знал, что тем вечером мне до зарезу нужна машина! В конце концов друзья меня подбросили, так что он на этом поимел?

Гай не сразу нашелся с ответом.

— У него были ключи?

— Он стащил мои ключи! Стащил из моей комнаты! Потому-то и струхнул. Так струхнул, что убрался из дому на весь вечер. — Бруно, тяжело дыша, отвернулся к окну и принялся грызть ноготь. Пряди волос, потемневшие от пота, подрагивали на лбу, как антенны. — Матери не было дома, иначе такое бы не стряслось, конечно.

— Конечно, — невольно отозвался Гай. Весь разговор, подумалось ему, затевался ради этой истории, половину которой он прослушал. И те налитые кровью глаза, что воззрились на него в общем вагоне, и та заискивающая улыбка — все вело к очередному повествованию о людской злобе и несправедливости.

— Ну, и ты швырнул в холле на пол его фотографию? — на всякий случай переспросил Гай.

— Я ее выкинул из комнаты моей матери, — повторил Бруно, особенно напирая на три последних слова. — Отец поставил ее в комнату моей матери. А она любит Капитана не больше моего. Капитан! Уж я-то его так никогда не назову, черта с два!

— А что он против тебя имеет?

— И против меня, и против моей матери тоже! Он не такой, как мы, он не такой, как все. Он никого не любит. И ничего не любит, кроме денег. Скольких он растоптал, чтобы заграбастать побольше! Ловок, ничего не скажешь! Ладно! А совесть-то небось мучает! Поэтому он и хочет, чтобы я вошел в дело и тоже стал бы ходить по головам и чувствовать себя такой же паршивой дрянью!

Напряженно раскрытая ладонь Бруно сжалась в кулак, потом горько сжался рот, и, наконец, закрылись глаза. Гай подумал, что Бруно сейчас заплачет, но опухшие веки приподнялись, а на губах вновь заиграла улыбка.

— Уморил тебя, а? Хотел только объяснить, почему смылся из города раньше матери. А вообще-то я парень веселый, честно.

— Разве ты не можешь уйти из дому, если тебе там плохо?

До Бруно, казалось, не сразу дошло, о чем его спрашивают, но потом он ответил невозмутимо:

— Конечно, могу, но не хочу расставаться с матерью.

А мать держится за деньги, подумал Гай.

— Закуришь?

Бруно, улыбаясь, взял сигарету.

— Знаешь, тем вечером он убрался из дому в первый раз лет, наверное, за десять. Интересно, куда это, к чертовой бабушке, он сколол. В тот вечер я мог запросто его пристукнуть, и он это знал. Было с тобой такое, чтобы тебе не терпелось кого-нибудь пристукнуть?

— Нет.

— А со мной бывает. Иногда я думаю, что мог бы убить своего отца, — он с мечтательной улыбкой уставился в тарелку. — Знаешь, какое у моего папочки хобби? Угадай.

Гай не желал ничего угадывать. Ему вдруг стало скучно и захотелось побыть одному.

— Он собирает формочки для печенья! — Бруно заржал, как жеребец. — Формочки для печенья, честно! Каких у него только нет: пенсильванские, голландские, баварские, английские, французские, венгерских целая куча — все стены увешаны. Формочки для крекеров под стеклом у него на столе — ну, знаешь, те зверюшки, что детям всегда покупают? Он написал президенту фирмы, и ему выслали весь комплект. Цивилизация! — Бруно засмеялся, замотал головой.

Гай не сводил с него глаз. Сам Бруно был куда забавнее, чем его болтовня.

— Он ими пользуется?

— А?

— Он печет печенье?

Бруно издал ликующий вопль. Извернувшись, он стряхнул с себя пиджак и забросил его на чемоданы. Какое-то время он от восторга не мог произнести ни слова, потом вдруг заметил с необычайным хладнокровием:

— Мать его обычно посылает печь печенье.

Его гладкое лицо блестело от пота, будто смазанное маслом. Он склонился над столом, заботливо улыбаясь.

— Тебе понравился обед?

— Да, очень, — сказал Гай совершенно искренне.

— Слышал когда-нибудь о трансформаторах компании Бруно с Лонг-Айленда? Все эти фитюльки с переменным-постоянным током?

— Кажется, нет.

— Ну, конечно, откуда тебе? Но монеты набегает много. Тебе нравится делать деньги?

— Да не так чтобы очень.

— Ничего, если я спрошу, сколько тебе лет?

— Двадцать девять.

— Да ну? Я думал, больше. А мне ты сколько дашь?

Гай из вежливости стал разглядывать его.

— Двадцать четыре-двадцать пять, — ответил он наконец, желая польстить Бруно, ибо он выглядел моложе.

— Точно, двадцать пять. Ты, значит, думаешь, что я выгляжу на двадцать пять вот с этим — вот с этой штукой прямо по центру? — Бруно прикусил нижнюю губу, огляделся подозрительно и вдруг с горьким, неодолимым стыдом прикрыл лоб ладонью. Потом вскочил и бросился к зеркалу. — Надо было наклеить что-нибудь сверху.

Гай пытался утешать его, но Бруно все вертелся перед зеркалом, так и сяк разглядывая себя и терзаясь.

— Это не прыщ, — прогудел он в нос, — а целый фурункул. Это скопилась вся моя ненависть. Это — язва Иова!

— Ну, вот еще! — засмеялся Гай.

— Он вскочил в понедельник вечером после той стычки. И все надувается. Шрам останется, точно.

— Да не останется, что ты.

— Точно останется. С чудненькой штучкой явлюсь я в Санта-Фе!

Он снова уселся, сжав кулаки, вытянув толстую ногу, всем своим видом изображая мировую скорбь.

Гай поднялся с места и взял книжку с сиденья около окна. Это был детективный роман. Все романы в куче были детективные. Гай попытался читать, но строки расплывались перед глазами, и он захлопнул книгу. Напился, подумалось ему. Но сегодня-то какая разница.

— Я хочу, — изрек Бруно, — чтобы в Санта-Фе у меня было все. Вино, женщины и песни. Вот!

— Чего-чего ты хочешь?

— Чего угодно, — рот Бруно искривился в безобразной, наглой гримасе. — Всего. У меня такая теория: человек должен до своей смерти сделать все, что только можно сделать, а вероятно, и умереть, пытаясь сделать то, чего сделать нельзя.

К сердцу Гая прихлынула какая-то волна, потом осторожно отступила. Он спросил вкрадчиво:

— Например?

— Например, в ракете слетать на Луну. Поставить рекорд в автомобильных гонках — с завязанными глазами. Я как-то попробовал. Рекорд не поставил, но разогнался до ста шестидесяти.

— С завязанными глазами?

— И я совершил кражу, — взгляд Бруно сделался жестким. — Настоящую. Со взломом.

На губах Гая появилась скептическая улыбка, однако он поверил Бруно. Бруно мог быть преступником. И безумцем тоже. Но тут отчаяние, подумал Гай, а не сумасшествие. Скука богача, доходящая до отчаяния, о чем он не раз говорил с Энн. Скука, рвущаяся разрушить, а не сотворить. Богатство ведет к насилию с такой же легкостью, как и нищета.

— Я забрался туда не затем, чтобы взять что-то, — продолжал Бруно. — Я не хотел брать то, что я взял. Я специально взял то, чего не хотел.

— Что же ты взял?

Бруно пожал плечами.

— Зажигалку новой модели. Статуэтку с каминной полки. Цветное стекло. Еще что-то, — он снова пожал плечами. — Ты один знаешь об этом. Я не болтаю. Хотя тебе, наверное, так не кажется. — Он улыбнулся.

Гай затянулся сигаретой.

— И как же ты это сделал?

— Наблюдал за одним домом в Астории, выбрал момент и залез в окно. С пожарной лестницы. Проще некуда. Вычеркнул один пунктик из списка и подумал — слава Богу.

— Почему «слава Богу»?

Бруно застенчиво улыбнулся.

— Сам не знаю, почему я так сказал, — он налил себе, потом Гаю.

Гай посмотрел на негнущиеся дрожащие руки, которые украли; на обгрызанные до мяса ногти. По-детски неуклюжие пальцы, играя со спичечным коробком, уронили его на бифштекс, усыпанный пеплом. Как все-таки банально преступление, подумал Гай. И зачастую бессмысленно. Есть такой тип людей, нацеленных на преступление. И кто, глядя на руки Бруно, на его купе, на некрасивое скучающее лицо, подумал бы, что он украл? Гай уселся на место.

— Расскажи-ка о себе, — любезно предложил Бруно.

— Нечего рассказывать, — Гай вытащил трубку из кармана пиджака, выбил ее о каблук, взглянул на золу, оставшуюся на ковре, да так и забыл о ней. От спиртного все сильней звенело в голове. Если с контрактом в Палм-Бич все образуется, подумалось ему, две недели перед началом работы пролетят быстро. Развод много времени не отнимет. Очертания низких белых строений посреди зеленой лужайки с давно законченного рисунка всплыли перед ним без всякого усилия, знакомые до мельчайших подробностей. Он почувствовал себя слегка польщенным, необычайно уверенным в себе и счастливым.

— Какие дома ты строишь? — спросил Бруно.

— О, — то, что называется модерн. Я пока сделал лишь пару магазинов да маленький офис, — Гай улыбнулся; сдержанность, легкая досада, овладевавшие им всякий раз, как речь заходила о работе, совершенно исчезли.

— Ты женат?

— Нет. То есть, да. Но мы живем раздельно.

— Ого. Почему?

— Несходство характеров, — ответил Гай.

— И сколько же времени вы живете раздельно?

— Три года.

— Ты развестись не хочешь?

Гай нахмурился, медля с ответом.

— Она тоже в Техасе?

— Да.

— И ты увидишь ее?

— Да, я увижу ее. И на этот раз мы договоримся о разводе.

Он стиснул зубы. Зачем было болтать?

Бруно ухмыльнулся:

— На каких таких девушках вы там женитесь?

— На хорошеньких, — ответил Гай. — Большей частью.

— Но на дурочках в основном, а?

— Может, и так, — Гай улыбнулся совпадению. Мириам была именно такая девушка с Юга, каких Бруно имел в виду.

— А твоя жена, какая она?

— Довольно хорошенькая, — начал Гай, осторожно подбирая слова. — Рыжая. Немного полная.

— И как ее зовут?

— Мириам. Мириам Джойс.

— Гм. Умная, глупая?

— Не интеллектуалка. Я бы на интеллектуалке не женился.

— И ты был до чертиков влюблен, а?

Почему он это сказал? Разве заметно? Бруно не сводил с него глаз, не упуская ничего, не моргая даже, словно напряжение достигло уже точки, что находится по ту сторону сна. Гаю показалось, будто серые эти глаза следят за ним неотрывно вот уже долгие часы.

— С чего ты это взял?

— Ты чудный парень. Ты все принимаешь близко к сердцу. И к бабам относишься на полном серьезе, правда ведь, а?

— Как это — на полном серьезе? — вскипел Гай. Но почувствовал внезапный прилив нежности к Бруно, потому что Бруно сказал о нем то, что думал. Большинство людей, и Гай хорошо это знал, не говорят о нем того, что думают.

Бруно сплел пальцы гребешком и вздохнул.

— Как это — на полном серьезе? — повторил Гай.

— Да вот так, с разными высокими надеждами. А потом мордой об стол, да?

— Ну, не совсем. — И все же накатила такая неистовая жалость к себе, что он поднялся, зажав в руке бокал. Но в купе было не развернуться. И поезд так качало, что даже стоять было трудно.

А Бруно все смотрел на него, заложив ногу на ногу, так что старомодный башмак покачивался где-то на уровне колена, и беспрерывно постукивал пальцем по сигарете, которую держал над тарелкой. Недоеденный бифштекс, розовый с черным, мало-помалу покрывался слоем пепла. У Гая возникло подозрение, что Бруно охладел к нему, как только услышал о жене. Осталось одно лишь любопытство.

— А что стряслось у тебя с женой? Она загуляла?

Бесцеремонность Бруно уже начинала раздражать.

— Нет. И вообще, это дело прошлое.

— Но ведь ты до сих пор женат на ней. Она что, не давала развода?

Гаю внезапно стало стыдно.

— Мне не так уж был нужен развод.

— А теперь?

— А теперь она сама решилась развестись. Кажется, у нее будет ребенок.

— Ого. Самое время решиться, а? Значит, гуляла три года и наконец кого-то подклеила?

Это именно и произошло, разумеется, и, возможно, ребенок помог. Как только Бруно догадался? Гай подумал, а не переносит ли Бруно на Мириам черты другой женщины, которую хорошо знает и ненавидит, и отвернулся к окну. Но стекло лишь воспроизвело его собственное отражение. Сердце билось так, что содрогалось все тело, стучало сильней, чем колеса поезда. Может быть, подумал Гай, сердце так бьется потому, что он никому еще так много не рассказывал о Мириам. Даже Энн он не рассказывал то, что Бруно уже знал. Он не знал только, что когда-то Мириам была совсем другая, нежная, верная, одинокая, и он, Гай, был ужасно нужен ей, и ей нужно было освободиться, уйти от своей семьи. Завтра он увидит Мириам, сможет коснуться ее, просто протянув руку. Сама мысль о прикосновении к мягкой-мягкой плоти, которую он когда-то любил, была невыносима.

— Так что же случилось у тебя с супругой? — прямо за его спиной прозвучал мягкий голос Бруно. — Я как друг спрашиваю. Мне правда интересно. Сколько ей было лет?

— Восемнадцать.

— И она сразу стала блядовать?

Гай повернулся медленно, как бы взвешивая вину Мириам.

— Знаешь, женщины занимаются не только этим.

— Но она-то занималась этим, правда?

Гай отвел глаза, раздосадованный и вместе с тем как бы завороженный.

— Да.

Каким безобразным гулом отдалось в ушах это маленькое словечко.

— Знаю я таких рыжих южанок, — изрек Бруно, ковыряясь в яблочном пироге.

Гаем вновь овладел острый и абсолютно ненужный стыд. Ненужный, ибо ни один поступок, ни одно слово Мириам не покоробят Бруно и не удивят. Он, казалось, был вообще не способен удивляться, только любопытствовал.

Довольный Бруно скромно уставился в тарелку. Его налитые кровью, обведенные синими кругами глаза расширились и заблестели.

— Супруга, — вздохнул он.

Слово отдалось у Гая в душе. Для него оно звучало торжественно, заключало в себе первозданную высокопарность, таинство любви, греха. Гай увидел кирпично-красные губы Мириам, произносящие: «С какой стати я стану губить свою жизнь ради тебя?», и увидел глаза Энн, когда та откинула назад волосы и взглянула ему в лицо на лужайке перед домом, где сажала крокусы. Увидел Мириам, что, отворачиваясь от высокого, узкого окна в той комнате в Чикаго, поднимала прямо к нему веснушчатое лицо, круглое и твердое, словно щит, как она всегда делала прежде, чем солгать, и темную голову Стива, его длинное лицо и наглую улыбку. Воспоминания начали теснить, Гаю захотелось поднять руки и оттолкнуть их. Комната в Чикаго, где все случилось… Он чуял, как пахнет в этой комнате, — духами Мириам и разогретой масляной краской на батареях. Он стоял неподвижно, впервые не пытаясь свести лицо Мириам к смутному розовому пятну. А что, если он позволит всему этому захлестнуть себя вновь? Вооружится ли он тогда против Мириам или предстанет перед ней безоружным?

— Нет, серьезно, — донесся издалека голос Бруно, — что случилось? Расскажи, а? Мне интересно.

Стив случился, вот что. Гай поднял бокал. Перед ним встал тот день в Чикаго, заключенный в прямоугольник двери, образы, уже стершиеся, серо-черные, будто с фотографии. День, когда он застал их в квартире, непохожий на другие дни, обладающий собственным цветом, вкусом, звуками, — мир в себе, словно маленькое, насыщенное ужасами произведение искусства. Как отмеченная во времени историческая дата. Или, наоборот, этот день следует за ним неотступно. Ведь вот он снова здесь, столь же различимый, как и в самом начале. И самое скверное — Гай поймал себя на мысли, что его так и подмывает все рассказать Бруно, случайно встреченному в поезде попутчику, который выслушает, посочувствует и забудет. Мысль о том, что можно все рассказать Бруно, утешала его. Бруно, конечно, не первый встречный. Он достаточно безжалостен и порочен, чтобы по достоинству оценить историю его, Гая, первой любви. Стив был только неожиданной развязкой, которая все прочее расставила по местам. Стив не был первым. И одна лишь молодая гордость двадцатишестилетнего Гая краской бросилась ему в лицо в тот день. Он тысячу раз прокручивал для себя эту историю, классическую, в самой своей банальности не лишенную драматизма. Банальность лишь вносила забавную нотку.

— Я слишком многого ждал от нее, — небрежно проронил Гай, — хотя и не имел никаких оснований. Оказалось, она любит мужское общество. Она, наверное, так и останется кокеткой, кто бы с ней ни был.

— Знаю, знаю, в университете таких полно, — Бруно помахал рукой. — Не делают даже вида, что живут с кем-то одним.

Гай поднял глаза. Мириам, конечно, делала вид, во всяком случае, когда жила с ним.

Он вдруг передумал рассказывать Бруно, даже устыдился, что едва не начал. А Бруно было вроде бы все равно, расскажут ему или нет. Низко нагнув голову, Бруно спичкой рисовал что-то на застывшей в тарелке подливе. Его опущенный книзу рот, видный в профиль наполовину, был по-старчески вдавлен между носом и подбородком. Рот этот выражал полнейшее презрение ко всем историям в мире — любая из них не стоила ни минуты внимания.

— Мужики вьются вокруг таких баб, — промычал Бруно, — как мухи вокруг помойки.

— Давай-ка выйдем, подышим воздухом.

Они вступили в мир безмолвия и полного мрака.

— Хоть глаз коли! — завопил Бруно. — Ни огонька!

Гай поднял глаза. Не было даже луны. От холода тело напряглось, все чувства обострились. Он расслышал, как где-то по-домашнему хлопнула деревянная дверь. Впереди искоркой затлелся фонарь, и человек с ним побежал в хвост поезда, где из товарного вагона расстилалась светлая полоса. Гай медленно зашагал к свету, и Бруно поплелся за ним.

Вдали, на плоской черной прерии, прокричал локомотив, еще и еще, все дальше и дальше. Гаю помнился с детства этот звук, красивый, чистый и одинокий. Как дикий мустанг, несущий белого человека. В приливе дружеских чувств Гай взял Бруно под руку.

— Я устал, не хочу идти дальше! — заскулил Бруно, вывернулся и застыл на месте. На свежем воздухе он сделался снулым, как пойманная рыба.

Поезд тронулся. Гай подпихнул наверх большое, рыхлое тело Бруно.

— По стопарику на сон грядущий? — вяло пробормотал Бруно в дверях своего купе. Он выглядел таким усталым, что казалось, вот-вот рухнет как подкошенный.

— Спасибо, не хочу больше.

Зеленые портьеры скрадывали их шепот.

— Загляни ко мне утречком, не забудь. Я дверь запирать не стану. Если не отзовусь, то просто так заходи, а?

Гая бросало на стену зеленых портьер, пока он пробирался к своему месту.

Когда он улегся, то по привычке подумал о книге. Он забыл ее в купе у Бруно. Своего Платона. Ему неприятно было думать, что книга останется на ночь там, что Бруно дотронется до нее или станет листать.

3

Сейчас же по приезде Гай позвонил Мириам, и она ему назначила свидание около школы, что располагалась между их домами.

И вот он ждал ее на углу асфальтированной площадки для игр. Мириам опоздает, без сомнения. Почему она выбрала именно школу, Гай задался вопросом. Чтобы чувствовать себя на своей территории? В те времена, когда он ждал ее здесь, он любил ее.

Небо над головой было безоблачное, пронзительно синее. Солнечный свет, словно расплавленный, стекал вниз, не желтый, а бесцветный, будто раскалившийся добела. Между деревьями Гай заметил крышу хрупкого красноватого здания, которого не помнил — его построили в те два года, пока он отсутствовал. Гай отвернулся. Не было видно ни души, как будто жара всех изгнала не только из школы, но и из соседних домов. Гай посмотрел на широкие серые ступени, что расходились кругами от темной арки школьных дверей. Он еще мог припомнить чернильный, чуть отдающий потом запах от залохматившихся страниц учебника по алгебре, принадлежащего Мириам. Он мог еще ясно увидеть имя Мириам, выведенное карандашом на углу каждой страницы, а на титульном листе — рисунок, изображающий девушку с крупноволнистой химической гривкой — то и другое он наблюдал всякий раз, когда открывал книгу, чтобы решать для Мириам задачки. Как это он думал тогда, что Мириам ничем не отличается от других школьниц?

Он прошел через широкие ворота в проволочной изгороди с крестообразным рисунком и выглянул на Колледж-авеню. И тут он увидел ее под изжелта-зелеными деревьями, затенявшими тротуар. Сердце у Гая забилось сильнее, но он прищурился с нарочитой небрежностью. Она шла своей обычной ленивой походкой, тянула время. Теперь он мог видеть ее лицо, как ореолом, окруженное широкой светлой шляпой. Солнце и тень метили кожу неразберихой веснушек. Мириам слабо помахала, и Гай тоже на минуту вытащил руку из кармана, а потом направился обратно на площадку для игр, внезапно почувствовав стеснение и мальчишескую неловкость. Эта странная, чужая женщина под деревьями знает о работе в Палм-Бич, подумалось ему. Полчаса назад мать призналась, что обмолвилась об этом Мириам, когда та в последний раз звонила по телефону.

— Здравствуй, Гай, — Мириам улыбнулась и тут же сдвинула широкие оранжево-розовые губы. Это потому, что передние зубы у нее редкие, вспомнил Гай.

— Ну, как ты, Мириам? — он невольно оглядел ее фигуру, полную, но без видимых признаков беременности, и ему вдруг пришло в голову, что Мириам, возможно, солгала. Она надела яркую цветастую юбку и белую блузку с короткими рукавами. Большая белая плоская сумка была из настоящей веленевой кожи.

Она чопорно уселась в тенек на каменную скамейку и задала пару глупых вопросов о том, как он доехал. Ее лицо пополнело там, где и раньше замечалась полнота, в нижней части щек, и от этого подбородок казался еще острее. Гай отметил маленькие морщинки у глаз. Она много пожила для своих двадцати двух лет.

— В январе, — ответила она ровным голосом. — Ребенок родится в январе.

Значит, она на втором месяце.

— Полагаю, ты хочешь выйти замуж за этого человека.

Она чуть отвернулась и опустила глаза. Солнце высветило самые крупные веснушки на ее полной щеке, и Гай узнал некий вспомнившийся ему рисунок, о котором и думать забыл во время разлуки. Как он был уверен, что она вся принадлежит ему — вся, вплоть до самой робкой, слабым ростком проклюнувшейся мысли! Оказалось, что любовь — лишь вечно дразнящее, ужасающее приближение к настоящему знанию. Сейчас ни малейшей частицы той новой вселенной, что вмещалась в мозг Мириам, ему не дано было познать. Неужели и с Энн произойдет то же самое?

— А, Мириам? — продолжал он настаивать.

— Ну… не сейчас. Знаешь, возникли затруднения.

— А именно?

— Ну, мы не сможем пожениться так скоро, как нам бы того хотелось.

— А.

— Нам. Он представлял себе, как тот, другой, выглядит: высокий, темноволосый, с длинным лицом, похожий на Стива. Мириам всегда тянуло к такому типу мужчин. Только от такого мужчины она согласилась бы иметь ребенка. А она хочет иметь ребенка, это Гай мог сказать наверняка. Что-то, не зависящее от мужчины, пробудило в ней это желание. Оно проявлялось и в ее чопорной, напряженной позе, и в том выражении самозабвенного восторга, какое Гай всегда наблюдал на лицах беременных женщин или приписывал им.

— Но это не помешает разводу, я полагаю.

— Да, я тоже так думала еще пару дней назад. Я думала, Оуэн сможет жениться на мне уже в этом месяце.

— Ага. Значит он женат?

— Ну да, женат, — сказала она с легким вздохом, чуть ли не с улыбкой.

Гай в некотором замешательстве опустил глаза и сделал пару шагов по асфальту. Он так и знал, что этот тип женат. Следовало ожидать, что он и не собирался жениться на Мириам, разве только по необходимости.

— Где же он теперь? Здесь?

— Он в Хьюстоне, — ответила Мириам. — Ты не хочешь присесть?

— Нет.

— Ты никогда не любил сидеть.

Он промолчал.

— Все носишь кольцо?

— Угу.

Речь шла о кольце его выпуска в Чикаго, которым Мириам всегда восхищалась, поскольку оно напоминало о том, что Гай закончил колледж. Мириам глядела сейчас на кольцо с робкой, смущенной улыбкой. Гай спрятал руки в карманы.

— Лучше бы все уладить, пока я здесь. Можем мы покончить с этим за неделю?

— Я хочу уехать, Гай.

— Развестись в другом месте?

Она как-то вяло, неопределенно расставила руки, растопырив короткие пальцы, и Гаю вдруг вспомнились руки Бруно. Утром, сходя с поезда, он совсем забыл о Бруно. И о своей книге тоже.

— Мне просто надоело здесь, — проговорила она.

— Хочешь, поедем в Даллас, разведемся там.

Ее здешние друзья в курсе, подумал он, в этом все дело.

— Я бы повременила, Гай. Ты не возражаешь? Совсем чуть-чуть.

— Я думал, это тебе есть резон возражать. Он собирается на тебе жениться или нет?

— Он сможет на мне жениться в сентябре. Он тогда будет свободен, но…

— «Но» что?

По ее молчанию, по тому, как она совсем по-детски закусила верхнюю губу, Гай понял, в какую она попала западню. Она так желает этого ребенка, что согласится похоронить себя в Меткалфе, дожидаясь, пока за четыре месяца до его рождения отец его не соизволит жениться на ней. Гай ощутил невольную жалость.

— Я хочу уехать, Гай. С тобой.

Она так старалась придать своему лицу выражение чистосердечия, что Гай почти забыл, чего она просит и почему.

— Чего ты хочешь, Мириам? Денег, чтобы уехать куда-нибудь?

Серо-зеленые глаза мечтательно затуманились.

— Твоя мать сказала, что ты поедешь в Палм-Бич.

— Может, и поеду. Работать.

Мысль о «Пальмире» возникла вместе с болезненным ощущением опасности. «Пальмира» уже ускользала из рук.

— Возьми меня с собой, Гай. Это — последнее, о чем я тебя прошу. Я бы побыла с тобой до декабря, а там бы мы развелись.

— Ого, — сказал он спокойно, хотя что-то надсадно томилось в груди, словно сердце готово было разорваться. Она внезапно сделалась ему отвратительна, она и все те, кто ее окружал, кого она знала, кому была мила. Ребенок от другого мужчины. Уехать с ней, быть ее мужем до тех пор, пока она не родит ребенка от другого мужчины.

— Если даже ты меня не возьмешь, я все равно приеду.

— Мириам, ведь я могу сейчас добиться развода. Мне вовсе не требуется видеть этого ребенка. По закону не требуется. — Голос его дрожал.

— Ты не поступишь со мной так, — произнесла Мириам полуугрожающим, полумолящим тоном, который воздействовал одинаково и на его гнев, и на любовь, когда он еще любил, и всегда сбивал с толку.

Он и теперь ощутил, как почва уходит из-под ног. Мириам была права. Он не станет сейчас разводиться с нею. Не потому, что все еще любит ее, и не потому, что она все еще его жена и нуждается в его покровительстве, но потому, что жалеет ее и помнит, как когда-то любил. Он вдруг осознал, что жалел ее даже в Нью-Йорке, даже когда она слала письма, прося денег.

— Я не возьмусь за эту работу, если ты собираешься приехать. Бесполезно браться за нее, — произнес он невозмутимо, — но ведь «Пальмира» уже уплыла из рук, так чего же волноваться?

— Неужто откажешься? — проговорила Мириам с вызовом.

Он отвернулся, чтобы не видеть кривой, торжествующей ухмылки.

Вот тут она неправа, подумал он, однако промолчал. Сделал два шага вперед по скрипящему асфальту, вернулся с высоко поднятой головой. Спокойно, сказал он себе. Разве гневом чего-нибудь добьешься? Мириам терпеть не могла, когда он вел себя вот так, потому что любила шумные сцены. Сегодня утром ей тоже хотелось бы устроить сцену, подумал Гай. Она терпеть не могла, когда он вел себя так, пока не поняла, что по большому счету такое поведение ранит его самого больше, чем кого бы то ни было. Он знал, что это ей на руку, но чувствовал, что иначе вести себя не может.

— Мне еще не дали эту работу, ты знаешь. Я просто пошлю телеграмму и откажусь.

За вершинами деревьев вновь возникло красноватое здание, которое он разглядывал до прихода Мириам.

— А потом что?

— Много разного. Но ты об этом не узнаешь.

— Бежишь, значит? — поддразнила она. — Самый простой выход.

Он снова прошел вперед и вернулся. У него была Энн. С Энн он переживет это, переживет все, что угодно. И правда: он почувствовал себя до странности отрешенным. Может, потому, что стоял здесь с Мириам, олицетворявшей крах его юности? Он прикусил кончик языка. Внутри, как трещина в самоцвете, не видная в блеске граней, жила угроза и предвосхищение иного краха, от которого уже никогда не оправиться. Порой крах манил его как возможный выход — недаром в школе и в колледже он иногда разрешал себе завалить экзамен, который в общем-то мог сдать, и женился на Мириам против воли обеих семей и вопреки советам его и ее друзей. Разве не знал он, что не может из этого выйти ничего путного? И вот он отказался от самого крупного заказа в своей жизни, отказался безропотно. Надо поехать в Мехико и провести несколько дней с Энн. Он потратит все деньги, но что с того? Разве сможет он снова вернуться в Нью-Йорк, к работе, прежде не увидев Энн?

— Есть у тебя еще что-нибудь? — спросил он.

— Я все сказала, — изрекла она, осклабив редкие передние зубы.

4

Гай пошел домой не спеша, направляясь к Эмброуз-стрит, где он жил, по Трэвис-стрит, тенистой и тихой. На углу Трэвис и Деланси-стрит, прямо на чьем-то газоне, появилась маленькая, точно игрушечная, фруктовая лавка. Из уродливого здания Бальнеологического центра, что загромождало западную часть Эмброуз-стрит, высыпали, болтая, девушки и женщины в белых халатах, направлявшиеся на ранний ленч. Гай был рад, что не встретил по дороге никого из знакомых и что не нужно отвечать на расспросы. Он ощущал в себе некую замедленность, отрешенный покой и даже проблески счастья.

Странно, какой далекой — едва ли не чужедальней — казалась Мириам уже через пять минут после разговора с ней, и каким на самом деле неважным казалось все происходящее. Ему стало стыдно, когда он вспомнил, как в поезде терзался сомнениями.

— Все нормально, мама, — придя домой, сказал он с улыбкой.

Мать вышла навстречу, беспокойно подняв брови.

— Ну, я рада.

Она придвинула кресло-качалку и уселась, приготовившись слушать. Это была маленькая женщина со светло-каштановыми волосами, красивым, все еще тонким, прямым профилем и с нерастраченным запасом телесной бодрости, которая, казалось, посверкивала серебряными искорками в ее волосах. И она почти всегда пребывала в хорошем настроении. От этого Гай постоянно чувствовал разницу между ними, а с тех пор, как он начал страдать из-за Мириам, отчуждение стало особенно заметным. Гаю нравилось носиться со своими переживаниями, поворачивать их так и этак — мать же советовала поскорее забыть обо всем.

— И что она сказала? Ты и правда очень быстро вернулся. Я думала, вы зайдете куда-нибудь перекусить.

— Нет, мама, — он со вздохом опустился на парчовый диван. — Все в порядке, но я, возможно, не возьму заказ на «Пальмиру».

— О Гай. Почему? Или она?.. Ведь это правда, что у нее будет ребенок?

Мать, конечно, расстроилась, подумал Гай, но слишком уж слегка по сравнению с тем, что эта работа значила.

— Да, правда, — подтвердил он и начал запрокидывать голову назад, все дальше и дальше, пока не ощутил затылком холодок деревянной спинки дивана. Он вдруг подумал о том, какая пропасть отделяет его жизнь от жизни матери. Он очень мало рассказывал ей о своей жизни с Мириам. Его мать, выросшая на Миссисипи, в спокойной, счастливой семье, поглощенная сейчас, в Меткалфе, хлопотами по дому и саду, заботами о милых, верных друзьях, — что могла она понять в изначальной злобности таких натур, как Мириам? Или, например, в той скудной, неверной жизни, какую он вел добровольно в Нью-Йорке ради той или иной простой идеи, блеснувшей внезапно среди повседневной рутины.

— Так какое отношение имеет Мириам к Палм-Бич? — спросила наконец мать.

— Мириам хочет поехать туда со мной. Во временную опеку. А я этого не вынесу.

Гай стиснул пальцы. Перед ним внезапно возникло видение: Мириам в Палм-Бич, Мириам встречается с Кларенсом Бриллхартом, управляющим клуба «Пальмира». Но дело не в том — и Гай знал это — что он представляет себе, как Бриллхарт будет шокирован, несмотря на свою неизменную, спокойную вежливость, — просто Гай не мог пересилить своего собственного отвращения. Он просто не мог вынести, чтобы Мириам находилась рядом с ним, пока он работает над таким проектом.

— Я не вынесу этого, — повторил он.

— О, — только и выговорила мать, но молчание ее уже было осознанным. Что бы она ни сказала, подумал Гай, ей бы пришлось непременно напомнить ему, как она всегда была против этого брака.

— Нет, ты не вынесешь этого, — промолвила она наконец, — во всяком случае столь долгий срок.

— Да, не вынесу, — он встал, обхватил ладонями ее мягкое лицо. — Мама, мне все равно, — сказал он, целуя ее в лоб. — Мне просто наплевать.

— Не верится что-то. Почему это вдруг?

Он отошел на другой конец комнаты и уселся за пианино.

— Потому что я еду в Мехико, к Энн.

— Да что ты, правда? — просияла она, и радость первого утра с вернувшимся сыном победила окончательно. — Ах, ты, бродяга!

— Хочешь со мной в Мехико? — он улыбнулся через плечо и доиграл сарабанду, разученную еще в детстве.

— В Мехико! — притворно ужаснулась мать. — Мустанг до Мехико не доскачет. Может быть, на обратном пути заедешь ко мне вместе с Энн?

— Может быть.

Она подошла и робко положила ему руки на плечи:

— Иногда, Гай, мне кажется, что ты снова счастлив. В самые лучшие твои минуты.

5

«Что случилось? Напиши немедленно. А еще лучше позвони, я оплачу. Мы задержимся в Рице еще на две недели. Мне так тебя не хватало в дороге, просто позор, что мы не могли лететь вместе — но я понимаю. Каждую минуту желаю тебе добра, дорогой мой. Скоро все это кончится, и мы заживем. Что бы ни случилось, расскажи мне — будем бороться вместе. Мне часто кажется, что ты один не умеешь — я имею в виду — бороться.

Ты сейчас так близко — просто нелепо, что ты не можешь приехать на пару дней. Надеюсь, у тебя будет настроение. Надеюсь, сыщется и время. Мне бы так хотелось видеть тебя здесь, и ты знаешь, что родителям хочется тоже. Дорогой, мне очень понравились рисунки, я страшно горжусь тобой и могу даже выдержать мысль, что ты уедешь от меня на столько месяцев, чтобы все это построить. Папа восхищен тоже. Мы все время только о тебе и говорим.

Будь счастлив, родной. С любовью Энн».

Гай набросал телеграмму Кларенсу Бриллхарту, управляющему клуба «Пальмира»: «Обстоятельства не позволяют принять заказ. Искренне сожалею, глубоко благодарен Вам за помощь и поддержку. Подробности письмом».

Он вдруг стал прикидывать, какой проект они возьмут взамен, — подражание Фрэнку Ллойду Райту Уильяма Харкнесса и Компании? Или еще хуже, подумал он, пока диктовал телеграмму по телефону: правление может попросить Харкнесса заимствовать что-нибудь из его, Гая, идей. И Харкнесс, разумеется, не преминет.

Он телеграфировал Энн, что прилетит в понедельник и пробудет несколько дней. И поскольку существовала Энн, он даже не удосужился поразмыслить, через сколько месяцев, а может, и лет, подвернется другая такая работа, как «Пальмира».

6

Тем вечером Чарльз Энтони Бруно валялся на кровати у себя в номере в Эль-Пасо и пытался пристроить золотую авторучку поперек своего довольно тонкого, вогнутого носика. Он был слишком возбужден, чтобы лечь спать, но не чувствовал в себе достаточно бодрости, чтобы спуститься в какой-нибудь бар по соседству и поглазеть на то, что творится вокруг. Весь день он глазел на то, что творится вокруг, и пришел к выводу, что в Эль-Пасо ничего особенного не творится. Большой Каньон его тоже не особенно потряс. Зато все больше занимала мысль, возникшая позапрошлой ночью в поезде. Жалко, что Гай тогда утром не разбудил его. Не тот парень Гай, само собою, чтобы в таком деле на него рассчитывать, но Гай просто ему понравился, чисто по-человечески. С Гаем стоит знаться. Кроме того, Гай забыл свою книгу, и следует ее вернуть.

«Вжик, вжик, вжик», — зудел вентилятор на потолке: из четырех его лопастей одной не хватало. Если бы все четыре были на месте, подумал Бруно, тут было бы чуть попрохладнее. В сортире один кран подтекал, у бра, висевшего над кроватью, вылетел зажим, так что оно болталось наперекосяк, а дверцу стенного шкафа усеивали отпечатки пальцев. И еще утверждают, что это лучшая в городе гостиница! Почему в любом гостиничном номере вечно что-нибудь да не так? Если случится ему отыскать такой номер в гостинице, где не к чему будет придраться, он купит его, будь то хоть в Южной Африке.

Бруно присел на краешек кровати и потянулся за телефоном.

— Гони междугородный, — Бруно устремил невидящий взгляд на грязно-красноватый след, впечатанный его башмаком в белое стеганое покрывало. — Грейт-Нек, 166 Дж… Ну да, Грейт-Нек, — он подождал. — Лонг-Айленд… В Нью-Йорке, дубина, слышал такой?

Не прошло и минуты, как он говорил с матерью.

— Ну да, я. Так ты в воскресенье выезжаешь? Тебе легче… Да, ездил на муле, ездил. Вымотался до чертиков… Ну да, каньон видел… Ничего, но цвета какие-то пошлые… Ну, а у тебя как?

Он захохотал. Сбросил башмаки и завалился на кровать вместе с телефоном, не переставая смеяться. Она рассказывала, как пришла домой и обнаружила Капитана в обществе двух ее приятелей — мужчин, с которыми познакомилась накануне вечером: те заскочили повидаться, подумали, что Капитан — ее отец, и наговорили кучу ужасных вещей.

7

Приподнявшись на постели, Гай разглядывал письмо, надписанное карандашом.

— Представляешь, мне осталось один только раз разбудить тебя перед тем, как ты опять уедешь надолго, — сказала мать.

Гай просмотрел всю стопку и выбрал письмо из Палм-Бич.

— Может, мама, и ненадолго.

— Когда у тебя завтра самолет?

— В час тридцать.

Она наклонилась и без особой нужды принялась подтыкать одеяло в ногах кровати.

— У тебя, наверное, не будет времени заскочить к Этель?

— Да что ты, мама, время найдется.

Этель Питерсон дружила с матерью с незапамятных времен. Она давала Гаю первые уроки музыки.

Письмо из Палм-Бич было от мистера Бриллхарта. Гаю поручали строительство. Бриллхарт даже убедил правление насчет вентиляционных башенок.

— Сегодня я сварила хороший крепкий кофе, — возгласила мать с порога. — Хочешь завтрак в постель?

Гай улыбнулся в ответ:

— Еще бы!

Он внимательно перечел письмо мистера Бриллхарта, положил его обратно в конверт и медленно разорвал на клочки. Потом распечатал другое письмо: листок, покрытый карандашными каракулями. Подпись с пышной завитушкой заставила его улыбнуться опять: Чарльз Э.Бруно.

«Дорогой Гай!

Пишет тебе твой приятель по поезду — помнишь? Тогда вечером ты оставил книгу в моем купе, а в ней техасский адрес, который, надеюсь, не изменился. Книгу высылаю. Кое-что из нее прочел — никогда не думал, что у Платона так много разговаривают.

Было приятно отобедать с тобой тем вечером — надеюсь, мы и впредь будем друзьями. Было бы чудно встретиться в Санта-Фе — если ты вдруг надумал, пиши: Отель Ла-Фонда, Санта-Фе: мы там будем еще по крайней мере недели две.

У меня никак из головы не выходит наша мысль о двойном убийстве. Уверен, это можно осуществить. Не могу передать словами, как я верю в эту идею. Знаю, однако, что тебе это неинтересно.

Зато мне интересно — что у тебя с женой? Пожалуйста, ответь поскорее. В Эль-Пасо я потерял портмоне (его сперли в баре прямо у меня под носом) — а больше ничего примечательного не случилось. Извини, но Эль-Пасо мне не нравится.

Надеюсь на скорую весточку.

Твой друг Чарльз Э.Бруно.

P.S. Жаль, что я проспал и не проводил тебя тогда утром. Ч.Э.Б.»

Письмо Гаю даже понравилось. Приятно было сознавать, насколько Бруно откровенен.

— Овсяные хлопья! — Гай счастливо улыбнулся матери. — На Севере никогда не подают овсяные хлопья к яичнице!

Он надел любимый старый халат, слишком теплый для такой погоды, и снова устроился на кровати с «Меткалф-Стар» и с подносом на шатких ногах, где стоял его завтрак.

Потом принял душ и оделся, будто его ожидали дела; однако никаких дел не было. Картрайтов он навестил накануне. Можно было встретиться с Питером Риггсом, другом детства, но Питер теперь работал в Новом Орлеане. Что-то поделывает Мириам, поинтересовался Гай про себя. Наверное, красит ногти на заднем крыльце или играет в шашки с какой-нибудь соседской девчонкой, которая обожает ее и хочет быть такой, как она. Мириам никогда не впадала в уныние, если задуманный план не удавался. Гай закурил сигарету.

Снизу раздавалось тонкое, непрерывное треньканье — мать или кухарка Урсулина чистили серебро и бросали ложки, вилки и ножи по одному в общую кучу.

Почему он прямо сегодня не улетел в Мехико? Ведь знал же, что последующие двадцать четыре часа, заведомо праздные, будут протекать скверно. Вечером снова явится дядя, а возможно, и кто-нибудь из друзей матери. Все хотят встретиться с ним. С тех пор, как Гай в последний раз был дома, «Меткалф-Стар» опубликовала столбец, посвященный ему и его трудам, поведав об успехах в учебе, о Римской премии, которой он не смог воспользоваться из-за войны, о магазине, который он спроектировал в Питтсбурге, и о маленьком изоляторе, пристроенном к больнице в Чикаго. В газете все это смотрелось впечатляюще. Помнится, он даже почувствовал себя важной персоной в тот унылый нью-йоркский день, когда получил вырезку в письме от матери.

Он внезапно ощутил потребность ответить Бруно и сел за письменный стол, но, взяв перо в руки, понял, что писать решительно нечего. Он представлял себе, как Бруно в ржаво-коричневом костюме, с фотоаппаратом через плечо карабкается в Санта-Фе на какую-нибудь гору, скалит на что-нибудь свои скверные зубы, неверными руками вытаскивает камеру и нажимает на кнопку. Бруно с многими сотнями шальных долларов в кармане сидит в баре и ждет свою мамочку. Что может он написать Бруно? Гай закрыл авторучку и положил ее обратно на стол.

— Мама! — позвал он, подождал и сбежал вниз. — Как насчет того, чтобы сходить в кино до обеда?

Мать возразила, что уже дважды на этой неделе была в кино.

— Ты же сам говорил, что кино не любишь, — проворчала она.

— Мама, сегодня мне вправду хочется! — сказал он настойчиво и рассмеялся.

8

Вечером, около одиннадцати, зазвонил телефон. Подошла мать Гая, потом вернулась в гостиную и позвала сына, который сидел там со своим дядей, его женой и двумя кузенами, Ритчи и Таем.

— Междугородный, — сообщила мать.

Гай кивнул. Конечно, это Бриллхарт, за разъяснениями. Как раз сегодня Гай ответил на его письмо.

— Привет, Гай, — прозвучало в трубке. — Это Чарли.

— Какой Чарли?

— Чарли Бруно.

— А! Ну, как ты? Спасибо за книгу.

— Я еще не выслал ее, но вышлю непременно, — тараторил Бруно с пьяным оживлением, знакомым Гаю по поезду. — Не собираешься в Санта-Фе?

— Боюсь, не получится.

— А что там слышно насчет Палм-Бич? Можно я заскочу к тебе туда на пару недель? Хотелось бы посмотреть, как оно будет выглядеть.

— Сожалею, но я там все порвал.

— Порвал? Почему?

— Обстоятельства. Я передумал.

— Из-за жены?

— Н-нет, — Гай ощутил легкое раздражение.

— Она хочет, чтобы ты с ней остался?

— Да. Вроде того.

— Мириам хочет поехать в Палм-Бич?

Гая удивило, что Бруно запомнил имя.

— Значит, развода ты не добился, а?

— Добиваюсь, — отрезал Гай.

— Да, я плачу за разговор! — заорал Бруно кому-то в сторону, потом недовольно в трубку:

— Черт знает что такое! Послушай, Гай, так ты из-за нее отказался от работы?

— Не совсем так. И какая разница? С этим покончено.

— Чтобы получить развод, ты должен ждать, пока ребенок родится?

Гай не ответил.

— Тот парень и не думает на ней жениться, а?

— Да нет, он…

— Будто бы? — с издевкой перебил Бруно.

— Я не могу больше говорить. У нас тут гости. Приятного тебе путешествия, Чарли.

— А когда мы сможем поговорить? Завтра?

— Завтра меня здесь уже не будет.

— Ах, так, — Бруно куда-то пропал, и Гай надеялся, что навсегда. Но голос прорезался вновь с какой-то мрачной задушевностью:

— Послушай, Гай, если ты хочешь, чтобы это осуществилось, ну, ты понимаешь, что, — просто подай знак.

Гай нахмурился. Не успело недоумение оформиться вопросом, как тут же всплыл и ответ. Гай вспомнил идею Бруно о двух убийствах.

— Ну так выбирай, Гай, чего ты хочешь.

— Ничего не хочу. Я всем доволен. Понятно? — Но это только пьяная трескотня, подумал он. Разве можно к этому относиться серьезно?

— Гай, я не шучу, — Бруно запинался, он, казалось, пьянел с каждой минутой.

— Всего доброго, Чарли, — произнес Гай и стал ждать, пока Бруно повесит трубку.

— Не очень-то бодро, — с вызовом сказал Бруно.

— А тебе какая разница?

— Гай, — жалобно заскулил тот.

Гай хотел было договорить, но в трубке что-то щелкнуло, и связь прервалась. На какое-то мгновение у него возникла мысль позвонить на станцию, чтобы его снова соединили с Бруно. Потом пришел к выводу, что тут нет ничего, кроме пьяной болтовни. И скуки. Неприятно, что Бруно заполучил его адрес. Гай крепко провел ладонью по волосам и вернулся в гостиную.

9

Все новости о Мириам, подумалось Гаю, меркнут по сравнению с тем, что они с Энн вместе идут по дорожке, усыпанной гравием. На ходу взяв ее за руку, он принялся глазеть на окрестности, и все, на что ни натыкался глаз, было чужестранным — ровный, широкий проспект, обсаженный деревьями-гигантами, похожий на Елисейские поля, статуи в военной форме на пьедесталах, а над этим всем — неведомые Гаю здания Эль Пасо де ла Реформа. Энн шла рядом, все еще не поднимая головы, почти приладившись к его неспешному шагу. Их плечи соприкасались, и он взглядывал, готова ли она заговорить, подтвердить, что он решил все правильно; однако уста ее все хранили задумчивое выражение. Ветер лениво шевелил пряди ее бледно-желтых волос, схваченных на затылке серебряным зажимом. Вот уже второе лето он мог наблюдать, как от солнечных лучей лицо ее постепенно золотеет, становясь почти одного цвета с волосами. Скоро кожа станет темнее волос, но Гаю больше нравилось, какая Энн сейчас — словно отлитая из белого золота.

Она обернулась на его пристальный взгляд со смущенной мимолетной улыбкой.

— Ты не мог этого вынести, да, Гай?

— Нет, не мог. И не спрашивай, почему. Не мог, и все.

Улыбка осталась, окрашенная недоумением, возможно, и досадой.

— Ты слишком многим пожертвовал.

Это задело его за живое. А ведь ему казалось, что все уже кончено, раз и навсегда.

— Я ее ненавижу, — раздельно произнес он.

— Ты не должен никого ненавидеть.

Гай нервно передернул плечами.

— Я ненавижу ее за то, что должен говорить об этом здесь, с тобой, на этой прогулке!

— Ах, Гай, в самом деле!

— Она вобрала в себя все, достойное ненависти, — продолжал он, глядя прямо перед собой. — Иногда мне кажется, что я в ней ненавижу все зло мира. Ни совести, ни понятия о приличиях. Вот что имеют в виду, когда говорят, что Америка косная, Америка продажная. Такие, как она, ходят на дурные фильмы, и снимаются в них, и читают в журналах сплетни об адюльтерах, и живут в бунгало, и заставляют мужей зарабатывать все больше денег, чтобы оплачивать вещи, купленные в кредит, и разбивают семью соседа…

— Перестань, Гай! Ты прямо как ребенок! — Энн слегка отстранилась.

— И оттого, что я когда-то любил ее, — добавил Гай, — любил все это, мне просто делается дурно.

Они остановились и поглядели друг другу в глаза. Он должен был сказать это — здесь и сейчас, сказать самое мерзкое, что только мог придумать. Ему хотелось пострадать, снести неодобрение Энн, то, что она, может быть, повернется и уйдет, оставив его гулять в одиночестве. Пару раз, когда он вот так зарывался, она уже оставляла его.

Энн произнесла тем отстраненным, лишенным всякого выражения тоном, который страшил Гая, ибо он чувствовал, что Энн вполне способна вообще бросить его и никогда не вернуться назад:

— Иногда я готова поверить, что ты все еще влюблен в свою жену.

Гай улыбнулся, и Энн смягчилась.

— Извини, — сказал он.

— Ох, Гай! — Энн сложила ладони умоляющим жестом, и Гай взял ее руки в свои. — Когда же ты, наконец, вырастешь!

— Я где-то читал, что люди не вырастают из своих чувств.

— А мне все равно, что ты там читал. Вырастают. И я тебе докажу, чего бы мне это ни стоило.

Гай внезапно почувствовал себя в безопасности.

— Разве могу я думать сейчас о чем-нибудь другом? — спросил он капризно, чуть понизив голос.

— Ты, Гай, думаешь, что никогда не был так близок к тому, чтобы отделаться от нее. О чем же еще тебе сейчас думать?

Гай вскинул голову. На крыше ближнего дома горели розовые буквы: ТОМЕ XX, и Гаю внезапно стало любопытно, что они значат, и захотелось спросить об этом у Энн. А еще ему хотелось спросить, почему рядом с ней все так легко и просто; но он из гордости не сделал этого, да и вопрос-то был чисто риторический — Энн не смогла бы ответить на него словами, ибо подлинный ответ заключался в ней самой. Так было с того первого дня, как они встретились в пропыленном полуподвале Института Искусств в Нью-Йорке, с того ненастного дня, как он забрел туда и окликнул единственное в пределах видимости живое существо, облаченное в красный китайский дождевик с капюшоном. Красный дождевик обернулся, и его обитательница сказала: «В комнату 9А вы можете попасть с первого этажа. Так что ни к чему было вам сюда спускаться». И потом — легкий, веселый смех, от которого неизъяснимым каким-то образом моментально испарилась всякая досада. Мало-помалу он научился улыбаться, все еще побаиваясь ее, с презрением поглядывая на ее новую темно-зеленую машину с откидывающимся верхом. «Машина — вещь полезная, — говорила Энн, — особенно если живешь на Лонг-Айленде». В те дни он все на свете презирал, и занятия по тому или иному предмету, которые он посещал во множестве, лишь служили проверкой — насколько хорошо он уже знает все то, о чем рассказывает преподаватель, или как скоро может это освоить и оставить курс. «Неужели ты думаешь, что без знакомств можно чего-то добиться? Тебя даже сейчас могут выгнать, если ты не постараешься понравиться». В конце концов он согласился с ее точкой зрения, единственно правильной, и поступил на год в элитарную Архитектурную Академию в Бруклине, через отца Энн, который был вхож к кому-то из руководства.

— Я знаю, Гай, — внезапно сказала Энн, нарушив молчание, — знаю, что в тебе есть потрясающие способности к счастью.

Гай быстро кивнул, хотя Энн и не смотрела на него. Ему стало немного совестно. Это Энн как раз имела способности к счастью. Она была счастлива сейчас, была счастлива и до того, как встретилась с ним, и если что-то на короткие мгновения и омрачало это счастье, так только он и его проблемы. Живи он с Энн, он был бы счастлив тоже. Он уже говорил ей об этом, но именно сейчас ему претило повторять свои слова.

— Что это? — спросил он.

Под деревьями парка Чапультепек показалось большое круглое здание, все из стекла.

— Ботанический сад, — сказала Энн.

Внутри не было ни души, даже смотрителя. Пахло теплой, влажной землей. Они бродили по дорожкам, читали непроизносимые названия, которые запросто могли явиться с другой планеты. У Энн здесь было любимое растение. Три года она наблюдала за тем, как оно подрастает, каждое лето заходя сюда со своим отцом.

— Только мне никак не запомнить названия, — посетовала она.

— А зачем тебе его помнить?

Они перекусили в кафе Сэнборна вместе с матерью Энн, потом походили по магазинам, пока миссис Фолкнер не настало время вздремнуть. Миссис Фолкнер была тонкая, нервная, энергичная женщина, такая же высокая, как Энн, и для своих лет такая же красивая. Гай очень привязался к ней, потому что она тоже была к нему привязана. Вначале он воображал себе ужасные препоны, которые станут чинить ему богатые родители Энн, однако ни одной в действительности не оказалось, и мало-помалу он избавился от подобных мыслей. Тем вечером они вчетвером отправились на концерт в Бельяс-Артес, потом поужинали в ресторане «Леди Балтимор» напротив отеля «Риц».

Фолкнеры сожалели, что Гай не сможет провести лето вместе с ними в Акапулько. Отец Энн, коммерсант, занимающийся импортом, собирался строить склад в тамошнем порту.

— Не можем же мы надеяться, что его заинтересует склад, когда он собирается строить целый загородный клуб, — заметил мистер Фолкнер.

Гай промолчал. Ему было неловко перед Энн. Он ее попросил не говорить родителям о Палм-Бич до его отъезда. Куда же ему податься на ближайшую неделю? Может, поехать в Чикаго и позаниматься пару месяцев? Все свое имущество в Нью-Йорке он уже отдал на хранение, и квартирная хозяйка ждала лишь одного его слова, чтобы распорядиться квартирой. Если поехать в Чикаго, можно встретиться в Ивенстоне с великим Саариненом, а также с молодым архитектором Тимом О’Флаерти, который еще не получил признания, но в которого Гай верил. Может, в Чикаго подвернется парочка каких-нибудь заказов. Но перспектива жизни в Нью-Йорке без Энн казалась беспросветной.

Мистер Фолкнер, смеясь, положил ему руку на плечо.

— Он бы и глазом не моргнул, если бы ему дали отстроить заново весь Нью-Йорк. Правда, Гай?

Он не слушал. Ему хотелось, чтобы Энн погуляла с ним после ужина — Энн, однако, настояла, чтобы Гай поднялся к ним в апартаменты, в «Риц», и посмотрел шелковый халат, который она купила своему кузену Тедди и собиралась уже отправлять. А потом, конечно, для прогулки было уже слишком поздно.

Он остановился в гостинице «Монтекарло», которая располагалась кварталах в десяти от «Рица» и представляла собой громоздкое ветхое здание, похожее на бывшую резиденцию какого-нибудь генерала. Туда вела широкая подъездная дорога, вымощенная черной и белой плиткой, как пол в ванной комнате. За дверью начинался огромный темный коридор, тоже с плиточным полом. Там был и бар, имитирующий пещеру, и почти всегда пустующий ресторан. Замызганная мраморная лестница вилась вокруг патио, и вчера, следуя за коридорным, Гай разглядел сквозь отворенные окна и двери, как пара японцев, он и она, играли в карты, какая-то женщина молилась, встав на колени, и еще многие люди писали письма, присев к столу, или просто стояли с отрешенным видом попавших в плен. Мужественный мрак и неуловимое обещание сверхъестественного царили тут, и Гаю гостиница сразу понравилась, хотя все Фолкнеры, включая Энн, подсмеивались над этим выбором.

Его дешевая комнатенка в заднем крыле была заставлена розовой и коричневой крашеной мебелью, кровать походила на упавшее навзничь пирожное, а ванна громоздилась в прихожей. Где-то внизу, в патио, беспрерывно сочилась вода, а спорадические всплески сливных бачков накатывали тропическим ливнем.

Вернувшись из «Рица», Гай снял с руки часы, подарок Энн, и положил их на розовый ночной столик, а бумажник и ключи — на обшарпанный коричневый комод, словно был у себя дома. Довольный, он улегся в постель, захватив мексиканскую газету и книгу по английской архитектуре, которую сегодня удалось откопать в книжной лавке на Аламеде. Вынырнув вторично из испанского текста, он опустил голову на подушку и обвел глазами пакостную комнатенку, прислушиваясь к мышиной возне разнообразных человеческих дел, доносящейся со всех концов здания. Что же может здесь нравиться, недоумевал он. Может, погружение в некрасивую, неудобную, недостойную жизнь придает, ужасая возможностью, новые силы для работы? Или здесь он обрел надежное укрытие от Мириам? Здесь его найти потруднее, чем в «Рице».

На следующее утро позвонила Энн и сообщила, что ему пришла телеграмма.

— Я случайно услышала, как тебя искали по книгам, — сказала она. — И уже готовы были бить отбой.

— Энн, прочитай мне ее, пожалуйста.

Энн прочитала.

— «Мириам вчера случился выкидыш. Расстроена хочет видеть тебя. Приезжай если можешь. Мама». — Ох, Гай!

От всего этого Гай почувствовал страшную дурноту.

— Она сама, — прошептал он.

— Гай, ну откуда тебе знать?

— Знаю.

— Может, тебе лучше встретиться с ней?

Пальцы его впились в телефонную трубку.

— В любом случае я попрошу обратно заказ на «Пальмиру», — произнес он. — Когда послана телеграмма?

— Девятого, во вторник, в четыре дня.

Он телеграфировал мистеру Бриллхарту, сообщая, что передумал, спрашивая, могут ли они вновь рассмотреть его кандидатуру для этой работы. Конечно, могут, подумалось ему, но каким же ослом он себя выставил. И все из-за Мириам. Он написал Мириам:

«Это, конечно, меняет наши планы, и твои, и мои. Не знаю, как ты, а я намерен немедленно получить развод. Через несколько дней буду в Техасе. Надеюсь, к тому времени ты поправишься, но, если нет, я и один смогу сделать все необходимое.

Еще раз желаю скорейшего выздоровления. Гай.

Буду по этому адресу до воскресенья».

Он отправил письмо заказным, авиапочтой.

Потом позвонил Энн. Этим вечером ему хотелось повести ее в самый лучший ресторан. И для начала попробовать в баре «Риц» самые экзотические коктейли, все подряд.

— Ты счастлив, правда? — спросила Энн, смеясь, словно все еще не веря.

— Да, счастлив и — как будто сам не свой. Muy extranjero[14].

— Почему?

— Потому что я не верил, что это судьба. Не верил, что это мне на роду написано. Я имею в виду «Пальмиру».

— А я верила.

— Ах, что ты, правда?

— А ты думаешь, почему я так злилась на тебя вчера?

Он не очень-то ждал ответа от Мириам, но утром в пятницу, когда они с Энн были в Хочимилько, что-то вдруг заставило его позвонить в гостиницу и спросить насчет почты. Ему пришла телеграмма. Сказав, что заберет ее чуть позже, он оказался не в силах ждать и, едва оказавшись в Мехико, снова позвонил в гостиницу из аптеки-закусочной на Сокало. Дежурный администратор «Монтекарло» прочел ему: «Сначала необходимо переговорить. Приезжай поскорее пожалуйста. Люблю тебя Мириам».

— Ну, она теперь поднимет крик до небес, — сказал Гай, повторив телеграмму Энн. Уверен, что тот, другой, передумал жениться. Он ведь уже женат.

— А.

По дороге Гай взглянул на свою подругу, желая выразить, сколько ей пришлось терпеть из-за него, из-за Мириам, из-за этой истории.

— Давай забудем обо всем, — улыбнулся он и прибавил шагу.

— Ты прямо сейчас хочешь ехать?

Разумеется, нет! Может, в понедельник или во вторник. Эти несколько дней я хочу провести с тобой. А во Флориде мне нужно приступать еще через неделю. Если, конечно, их планы не изменились.

— Мириам не поедет за тобой, как ты думаешь?

— Ровно через неделю, в этот самый час, — произнес Гай, — у нее не будет на меня никаких прав.

10

Сидя у туалетного столика в отеле «Ла Фонда», Санта-Фе, Элси Бруно косметической салфеткой снимала с лица ночной крем для сухой кожи. Время от времени, широко раскрывая голубые глаза, она склонялась ближе к зеркалу и с отсутствующим видом изучала петлистые морщинки под нижними веками и прочерченные улыбкой бороздки от крыльев носа до кончиков губ. Хотя подбородок у нее и был немного скошенный, нижняя часть лица вместе с полными губами выдавалась вперед, вовсе не так, как у Бруно. «Только в Санта-Фе, — подумала она, снова откидываясь на спинку стула, — и можно углядеть в зеркале эти бороздки».

— Тут не солнце, а какие-то рентгеновские лучи, — заметила она, обращаясь к сыну.

Бруно, еще в пижаме, погрязнув в кресле, обтянутом сыромятной кожей, разлепил один опухший глаз и взглянул на окно. Он был слишком утомлен, чтобы встать и опустить жалюзи.

— Мам, ты классно выглядишь, — просипел он, потом прильнул выпяченными губами к стакану с водой, что стоял на его безволосой груди, и нахмурился, о чем-то размышляя.

Как слишком крупный орех в хрупких, вздрагивающих беличьих лапках, вот уже несколько дней прокручивалась в его мозгу неподъемная идея, самая большая и веская из всех, какие когда-либо посещали его. К тому времени, как мать уедет из городка, он должен добраться до ядрышка и начать обдумывать все по-настоящему. Идея была — поехать и «достать» Мириам. Момент созрел, дальше медлить нельзя. Гаю это нужно сейчас. Через несколько дней, может, через неделю эта штука в Палм-Бич окончательно накроется и Гаю будет все равно.

Что-то лицо округлилось за эти последние дни в Санта-Фе, подумала Элси. Рядом с маленьким, аккуратным треугольником носа налитые щеки были особенно заметны. Она улыбнулась, еще раз проявив бороздки, покачала кудрявой белокурой головой и прищурилась.

— Не купить ли мне сегодня этот серебряный пояс, а, Чарли? — произнесла она небрежно, словно про себя. Пояс стоил двести пятьдесят с чем-то, но Сэм пришлет в Калифорнию еще тысячу. — Очень красивый пояс — в Нью-Йорке таких не увидишь. Что еще остается делать в Санта-Фе, как не покупать серебро?

— Что ему еще останется делать? — пробормотал Бруно.

Элси взяла купальную шапочку и обернулась к сыну, сверкнув быстрой, широкой улыбкой, всегда и для всех одинаковой.

— Дорогой, — проговорила она.

— М-м.

— Ты без меня будешь тут хорошо себя вести?

— Да, Ма.

Она нацепила на затылок купальную шапочку, взглянула на длинный, узкий, пунцовый ноготь и потянулась за пилочкой. Конечно, Фред Уайли был бы счастлив купить ей серебряный пояс — скорее всего, он и так явится на вокзал с какой-нибудь совершенно чудовищной штуковиной еще в два раза дороже — но не хотелось бы, чтобы Фред увязался следом в Калифорнию. А стоит его хоть чуть-чуть поощрить, как он не преминет это сделать. Нет, пусть лучше поклянется на вокзале в вечной любви, поплачет немного да и возвращается домой, к жене.

— Ну и веселенькая же была ночка, — продолжала Элси. — Фред первый его увидел.

Она засмеялась, пилочка выскользнула у нее из рук и где-то на полу притаилась.

— Я тут не при чем, — сказал Бруно холодно.

— Ну, конечно, дорогой, ты, разумеется, не при чем!

Рот у Бруно перекосился.

Мать в истерике ворвалась к нему в комнату в четыре утра и поведала, что на Пласа — дохлый бык. Сидит на скамейке, в шляпе, в пальто, и читает газету. Типичные школьные шуточки Уилсона. Бруно знал, что Уилсон не устанет об этом болтать, добавляя все новые подробности, покуда ему в башку не взбредет выкинуть какой-нибудь еще более дурацкий номер. Вчера вечером в Ла-Пласита, гостиничном баре, он, Бруно, обдумывал план убийства — а Уилсон тем временем наряжал околевшего быка. Даже в тех баснях, что Уилсон повсюду рассказывает о своей военной службе, он ни разу не упомянул, что убил кого-нибудь, хотя бы япошку. Бруно закрыл глаза, с удовлетворением вспоминая прошлый вечер. Часов этак в десять Фред Уайли и компания еще каких-то плешивых завалились в Ла-Пласиту на полусогнутых, толпой, как мужской кордебалет в оперетке, чтобы зазвать матушку на вечеринку. Его приглашали тоже, но он соврал матери, будто договорился с Уилсоном; а на самом деле ему хотелось поразмышлять на свободе. И прошлым вечером он сказал себе «да». В действительности он думал об этом с той самой субботы, когда состоялся разговор с Гаем, и вот снова суббота, и теперь — завтра или никогда; завтра, едва мать уедет в Калифорнию. Ему надоело уже спрашивать себя, а сможет ли он это сделать. Сколько времени он живет с этим вопросом внутри? Так долго, что нельзя уж и припомнить, когда все началось. Он чувствовал, что может сделать это. И внутренний голос твердил, не переставая, что время, обстоятельства, повод не могут лучше сойтись. Чистое убийство, без всяких личных мотивов! То, что Гай мог бы убить его отца, Бруно не рассматривал как мотив, ибо не очень-то рассчитывал на это. Может, Гая удастся уломать, а может, и нет. Главное — настало время действовать, потому что все складывается как нельзя лучше. Вчера вечером он еще раз позвонил Гаю домой и удостоверился, что тот еще не вернулся из Мехико. Гай в Мехико с воскресенья — так его мать сказала.

Он ощутил легкое удушье, будто кто-то пальцем давил на ямочку у горла, и потянулся рвануть воротник, но пижамная куртка была совершенно расстегнута спереди. Бруно в задумчивости принялся застегивать пуговицы.

— Ты не надумал поехать со мной? — спросила мать, вставая. — Если надумал, то заедем в Рено. Там сейчас Элен и еще Джорджи Кеннеди.

— Я заеду к тебе в Рено лишь по одной причине, Ма.

— Чарли… — она слегка покачала головой. — Ты не можешь потерпеть? Если бы не Сэм, мы бы сюда не поехали, правда?

— Конечно, нет.

Она вздохнула.

— Так не надумал?

— Мне здесь весело, — буркнул он.

Элси вновь посмотрела на свои ногти.

— Я до сих пор только и слышала от тебя, как здесь тоскливо.

— Это из-за Уилсона. Я больше с ним водиться не стану.

— Ты не уедешь обратно в Нью-Йорк?

— А что мне делать в Нью-Йорке?

— Бабушке будет обидно, если ты в этом году опять пропадешь.

— Когда это я пропадал? — Бруно слабо махнул рукой и вдруг почувствовал смертельную дурноту, такую дурноту, какой даже рвота разрешить не могла. Ощущение было знакомо, оно длилось всего минуту, но Боже, подумал Бруно, сделай так, чтобы на завтрак перед поездом не осталось времени, не позволяй ей произнести само слово «завтрак». Он весь напрягся и застыл, не шевеля ни единым мускулом, еле вбирая воздух через полуоткрытый рот. Прикрыв один глаз, другим он наблюдал, как мать движется к нему в бледно-голубом шелковом пеньюаре, опершись рукой о бедро, стараясь казаться проницательной — но какая уж тут проницательность, когда у нее такие круглые глаза. И к тому же она улыбалась.

— Что вы с Уилсоном еще затеяли?

— С этим говнюком?

Элси уселась на ручку кресла.

— Неспроста ты его клянешь, — сказала она, слегка встряхнув сына за плечо. — Постарайся не натворить ничего слишком ужасного, дорогой, — у меня как раз сейчас мало денег, чтобы за тобой все улаживать.

— Вытряси из него еще. И для меня тысчонку достань.

— Дорогой, — она приложилась к его лбу холодными спинками пальцев. — Я буду скучать без тебя.

— Да я, наверное, послезавтра приеду.

— Вот и повеселимся вместе в Калифорнии.

— Еще бы.

— Почему ты сегодня такой серьезный?

— Да что ты, Ма.

Она ущипнула жидкую прядь, свисшую на лоб, и направилась в ванную.

Бруно вскочил и заорал, стараясь перекрыть шум воды:

— Ма, я возьму денег оплатить счет!

— Что, мой ангел?

Он подошел ближе и повторил, потом, обессиленный, повалился в кресло. Он не хотел, чтобы мать узнала о междугородных звонках в Меткалф. Если скрыть это, все пойдет как по маслу. Мать не очень-то волнует, что он остается, то есть почти совсем не волнует. Может, у нее в поезде свидание с этим подонком Фредом или еще что-нибудь в таком же роде? Бруно кое-как вылез из кресла, чувствуя, что злоба на Фреда Уайли медленно подступает к горлу. Хотелось рассказать матери, что он остается в Санта-Фе, чтобы испытать самое сильное в своей жизни ощущение. Она бы перестала плескаться, не обращая на него никакого внимания, если бы угадала хоть частичку того, что это значит. Хотелось сказать: «Ма, очень скоро наша с тобой жизнь станет лучше, потому что я начинаю избавляться от Капитана». Выполнит Гай то, что с него причитается, или нет, но, если с Мириам все пройдет успешно, он, Бруно, запишет очко в свою пользу. Безупречное убийство. В один прекрасный день подвернется кто-нибудь, незнакомый пока, и можно будет заключить сделку. Бруно уперся подбородком в грудь, ощутив внезапный приступ тоски. Рассказать матери? Его мать и убийство совместить невозможно. «Мерзость какая!» — вот что она скажет. Обиженно, надменно он уставился на дверь ванной. До него вдруг дошло, что рассказать он не сможет никому и никогда. Только Гаю. Он снова уселся.

— Соня!

Он заморгал, когда мать хлопнула в ладоши. Потом улыбнулся. Тупо, представляя себе с тоскою, сколь многое произойдет, прежде чем он увидит это вновь, Бруно наблюдал, как гибко пружинят ноги матери, когда та натягивает чулки. Глядя на стройные линии ее ног, он всегда ощущал какой-то толчок, испытывал гордость. У его матери были самые красивые ноги, какие ему только приходилось видеть, — у молодых ли женщин, у старых. Зигфилд ее увел, но знал ли Зигфилд ей цену? А выйдя замуж, она опять окунулась в ту жизнь, от которой бежала. Скоро он, ее сын, освободит ее, а она-то и не догадывается.

— Не забудь послать это, — сказала мать.

Бруно вздрогнул, когда головы двух гремучих змей коснулись его. Это была вешалка для галстуков, которую они купили для Капитана, вся из перекрещивающихся коровьих рогов, увенчанная двумя засушенными змеенышами, что показывали друг другу языки, отражаясь в зеркале. Капитан ненавидел вешалки для галстуков, ненавидел змей, собак, кошек, птиц… Да что он любил-то? Вешалка из рогов доставит ему массу неприятных минут, поэтому Бруно уговорил мать купить ее. Бруно нежно улыбнулся вешалке. Не так-то уж и трудно было уговорить.

11

Он споткнулся о чертов булыжник, с достоинством выпрямился и попытался заправить рубашку в брюки. Хорошо еще, что он вырубился в парке, а не на улице — иначе бы его замели в полицию, и он бы пропустил этот поезд. Он остановился и зашарил по карманам в поисках бумажника, зашарил неистово, с большим беспокойством, чем когда проверял его наличие в последний раз. Руки у него дрожали, и он едва смог прочесть на железнодорожном билете время отправления: 10.20. А сейчас разные уличные часы показывали 8.10. Если, конечно, сегодня воскресенье. Конечно же, воскресенье, и все индейцы в чистых рубашках.

Он оглянулся, нет ли где Уилсона, хотя накануне они не встречались, и маловероятно, чтобы этот тип был на ногах в такую рань. Не хотелось бы, чтобы Уилсон знал, что Бруно уезжает из города.

Перед ним неожиданно простерлась Пласа, полная кур, ребятишек и неизменных стариков, щелкавших вместо завтрака кедровые орешки. Он постоял немного, считая колонны губернаторского дворца, чтобы убедиться, сможет ли он их насчитать семнадцать, и это у него получилось. Значит, на колонны больше полагаться нельзя. В придачу к скверному похмелью все кости ныли от спанья на треклятых булыжниках. Зачем было так напиваться, спросил он себя, почти со слезою. Но ведь он сидел один, а в одиночестве всегда больше пьется. А сидел ли он один? Да какая, впрочем, разница! Он вспомнил, что за блестящая, мощная мысль пришла ему в голову прошлой ночью, пока он смотрел по телевизору какую-то дурацкую игру: мир можно увидеть только с пьяных глаз. Все на свете создано, чтобы глядеть на него с пьяных глаз. Что можно разглядеть, скажем, сейчас, когда голова раскалывается, стоит обратить куда-нибудь взор? Прошлую ночь хотелось отметить как следует — последнюю ночь в Санта-Фе. А сегодня ему нужно в Меткалф, и там он должен быть на высоте. Но существует ли такое похмелье, от которого не помогла бы пара стаканчиков? Похмелье, подумалось ему, может даже пойти на пользу: он привык с бодуна все делать медленно и осторожно. К тому же он еще не разработал план. Этим можно заняться в поезде.

— Почта есть? — машинально спросил он у стойки администратора, но почты не было.

Он торжественно принял ванну, заказал горячий чай и сырое яйцо со специями, чтобы приготовить «устрицу прерии», потом открыл шкаф и долго стоял, вяло раздумывая, что бы надеть. Наконец решился, в честь Гая, на красно-коричневую пару. Он и неброский, подумал Бруно, облачившись в костюм, и ему польстило, что он бессознательно выбрал одежду и по этой причине тоже. Он проглотил «устрицу прерии», и она прошла хорошо; скрестил руки на груди — но внезапно индейские поделки в комнате, полоумные жестяные лампы, тканые полоски, висящие на стенах, сделались положительно невыносимы, и его опять охватила дрожь и нетерпение — поскорей собрать вещи и уйти отсюда. Но какие вещи? По правде говоря, ему ничего не надо. Только листок бумаги, где записано все, что он знает о Мириам. Бруно вытащил этот листок из заднего отделения своего «дипломата» и сунул во внутренний карман пиджака. Эти действия заставили его ощутить себя настоящим бизнесменом. Он положил в нагрудный карман белый носовой платочек, потом вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. Подумал, что, вероятно, вернется завтра к ночи, а может, и раньше, если получится покончить со всем сегодня вечером и достать обратный билет в спальный вагон.

Сегодня вечером!

Ему с трудом верилось в это, пока он шел к остановке, откуда отправлялись автобусы на Лэми, конечную станцию железной дороги. Он раньше думал, что будет чувствовать счастливое возбуждение или, напротив, угрюмую сосредоточенность, но не ощущал ни того, ни другого. Он вдруг нахмурился, и его бледное, с запавшими глазами лицо сделалось совсем юным. Неужели же что-нибудь опять испортит ему удовольствие? Что на этот раз? Ведь всегда что-нибудь да портило удовольствие от всякого его предприятия. На этот раз он ничего подобного не допустит. Бруно заставил себя улыбнуться. Может, почудилось с похмелья? Он зашел в бар и купил квинту у знакомого бармена, заполнил свою фляжку и попросил пустую бутылку поменьше, чтобы вылить туда остаток. Бармен поискал, но не нашел.

Когда в Лэми Бруно явился на станцию, у него не было при себе ничего — только полупустая бутылка в бумажном мешочке, и никакого оружия. План еще не составлен, напомнил Бруно себе — но от хорошего плана убийство не всегда выигрывает. Взглянуть хотя бы на…

— Эй, Чарли! Куда ты наладился?

Это был Уилсон и с ним толпа народу. Бруно через силу подошел ближе, тоскливо кивая головой. Они, наверное, с поезда, подумалось ему. Вид у них был усталый и потрепанный.

— Где это ты торчал два дня? — осведомился Бруно у Уилсона.

— В Лас-Вегасе. Сам не знал, что еду туда, пока не приехал, иначе бы и тебя позвал. Познакомься с Джо-Скакуном. Я тебе про Джо рассказывал.

— Привет, Джо.

— Ты что такой кислый? — спросил Уилсон, по-приятельски пихнув Бруно локтем.

— Ах, Чарли с бодуна! — вскрикнула одна из девиц, и голосок ее забренчал у Бруно в ушах, как звонок велосипеда.

— Чарли С-бодуна, встречай Джо-Скакуна! — проговорил Джо, весь трясясь от смеха.

— Гм-гм. — Бруно мягко высвободил руку, в которую вцепилась девица с монистом на шее. — Черт, мне надо на этот поезд.

Поезд уже стоял у перрона.

— Да ты-то куда наладился? — спросил Уилсон, сведя в ниточку свои черные брови.

— Навещал тут кое-кого в Тулсе, — промямлил Бруно, чувствуя, что перепутал времена, зная одно — ехать нужно прямо сейчас. От досады хотелось плакать, молотить кулаками по грязной красной рубашке Уилсона.

Уилсон замахал рукою, словно стирая Бруно, как чертика, нарисованного мелом на грифельной доске:

— В Тулсе?

Медленно, с подобием ухмылки Бруно так же помахал рукой и повернулся. Он шел, ожидая, что компания последует за ним, но никто не шелохнулся. Дойдя до поезда, он оглянулся и увидел, как вся толпа, слепившись в один круглый комок, кубарем катится по перрону, спасаясь от солнечных лучей в темноту, под крышу вокзала. Он проводил их хмурым взглядом, чувствуя нечто заговорщическое в том, как они идут, плотно сцепив руки. Неужели что-нибудь заподозрили? Может, шепчутся сейчас о нем? Бруно сел в первый попавшийся вагон и не успел еще найти своего места, как поезд тронулся.

Когда Бруно проснулся, мир приобрел иные очертания. Поезд скользил быстро, без запинки между прохладных, голубоватых гор. Темно-зеленые долины полнились тенью. Небо было серое. Кондиционированный воздух в вагоне и прохладный пейзаж за окном освежали, как ледяной компресс. И Бруно почувствовал, что голоден. В вагоне-ресторане он чудесно пообедал бараньими котлетками, жареной картошкой и салатом, съел на десерт свежий персиковый пирог, запив его парочкой виски с содовой, и направился на свое место, чувствуя себя на миллион долларов.

Странное, сладкое ощущение цели вдруг захватило его и понесло в неудержимом потоке. Даже просто глядя в окно, он чувствовал какую-то новую связь между мыслью и взглядом. К нему начало приходить осознание того, что именно он собирается сделать. Он был на пути к убийству, которое не только воплотит в действительность мечты, лелеянные годами, но и сослужит службу другу. Бруно всегда счастлив оказать услугу своим друзьям. А жертва вполне достойна своей участи. Если подумать, скольких хороших парней он убережет от знакомства с нею! Ум его затуманило понятие о собственной значимости, и на долгое время он впал в совершенно счастливое опьянение. Его энергия, которая обычно рассеивалась, разливалась, словно река в половодье по равнине, столь же плоской и скучной, как Льяно Эстакадо, где поезд как раз сейчас проезжал, теперь бурлила водоворотом, чья воронка была направлена в сторону Меткалфа, как и неистовый агрессивный напор паровоза. Бруно сполз на краешек сиденья, и ему страстно захотелось, чтобы напротив снова очутился Гай. Но Гай, он знал, попытался бы остановить его: Гай не понимает, как сильно ему хочется это сделать и как это просто. Но Боже ты мой, он ведь должен понять, как это кстати! Бруно упер в ладонь гладкий, твердый, словно резиновый, кулак и стал молиться, чтобы поезд шел быстрее. Все мускулы у него напряглись и легонько вздрагивали.

Он вытащил листок бумаги со сведениями о Мириам, разложил его на свободном сиденьи напротив и со всей серьезностью принялся изучать. «Мириам Джойс-Хейнс, около двадцати двух лет», — было выведено его рукою четко и ясно, потому что он переписывал это уже в третий раз. «Довольно хорошенькая. Рыжая. Немного полная, невысокого роста. Беременная где-то на втором месяце. Шумная, общительная. Возможно, крикливо одетая. Может быть, короткая завивка, а может, длинная и химия». Не очень-то много, но это все, что он мог собрать. Хорошо хоть, она рыжая. Да неужели он и вправду сделает это сегодня вечером, удивился Бруно про себя. Все зависит от того, удастся ли ее найти. Возможно, придется перебрать целый список Джойсов и Хейнсов. Мириам, скорее всего, живет с родителями, подумалось ему. Бруно был уверен, что узнает ее сразу, с первого взгляда. Негодная сучонка! Он уже ненавидел ее. Он представил себе тот момент, когда увидит ее и узнает, и принялся нетерпеливо постукивать ногой по полу. Люди двигались в проходе туда и сюда, но Бруно не поднимал глаз от листа бумаги.

«У нее будет ребенок», — послышался голос Гая. Ах, потаскушка! Женщины, которые спят с кем попало, доводили Бруно до бешенства, до дурноты, как те любовницы отца, что превращали в сплошной кошмар его школьные каникулы, ибо он не мог догадаться, знает ли мать и только притворяется счастливой или пребывает в неведении. Он старался воссоздать каждое слово их с Гаем беседы в поезде. Так Гай становился ближе. Гай, подумал Бруно, самый достойный парень из всех, кого он когда-либо встречал. Гай не зря получил эту работу в Палм-Бич, и он заслуживает того, чтобы сохранить ее. Бруно вдруг захотелось быть на месте человека, который скажет Гаю, что незачем отказываться от контракта.

Когда, наконец, Бруно убрал листок обратно в карман и уселся вольготнее, заложив ногу на ногу и опершись о колено скрещенными руками, то каждый, кто ни посмотрел бы на него, обязательно подумал бы, что перед ним — ответственный молодой человек с сильным характером и, возможно, с большим будущим. Он не выглядел здоровяком, конечно же, нет, но во всем его облике ощущалась уравновешенность и некое подспудное счастье, какое на немногих лицах доводится видеть и какого на лице Бруно еще не видел никто и никогда. Жизнь его до сих пор шла по бездорожью: поиски наугад, находки без всякого смысла. Он пережил немало скандалов, он любил скандалы и сам порою создавал их среди знакомых или в семье — но, вовремя выходя из игры, всегда избегал непосредственного участия в развязке. Это, а еще тот факт, что он считал неподобающим выказать сочувствие даже матери, когда ее обижал отец, заставляло ее находить в натуре сына черты жестокости — отец же и многие другие люди были твердо убеждены в его полной бессердечности. Но воображаемая холодность постороннего человека, какого-нибудь приятеля, которому звонишь в одиноких потемках и который не может или не хочет провести с тобой вечер, могла повергнуть его в мрачную, задумчивую меланхолию. Об этом, однако, знала только мать. Он самоустранялся во время скандалов еще и потому, что ему доставляло удовольствие отнимать у самого себя эмоциональный стимул. Так долго его жажда смысла жизни, его аморфное желание совершить некий поступок, который придал бы ей смысл, оказывались поруганными, что он дошел уже до того, что стал предпочитать это поругание, как привыкшие к безнадежной любви предпочитают безответные чувства. Он полагал, что ему никогда не изведать сладости свершения. Он полагал, что уже в самом начале целенаправленного, сулящего надежду поиска у него обязательно не хватит духу и он опять вынужден будет отступиться. Впрочем, энергии хватало, чтобы прожить еще один лишний день. Хотя смерть его совсем не страшила. Смерть была не более чем очередное, еще не изведанное приключение. Если смерть застигнет его во время какого-нибудь опасного предприятия — тем лучше. Ближе всего, подумал Бруно, она подкралась в тот раз, когда он мчался в гоночном автомобиле с завязанными глазами по прямой дороге, выжимая до отказа педаль. Он так и не услышал выстрела, служившего сигналом остановки, потому что валялся без сознания в канаве со сломанным бедром. Порою ему становилось так скучно, что он мысленно перебирал драматические способы покончить с собой. Ему никогда не приходило в голову, что бесстрашие перед лицом смерти — признак мужества, что в его поведении можно усмотреть отрешенность индийских браминов, что самоубийство требует особого, безнадежного хладнокровия. Бруно всегда таким хладнокровием обладал. Он даже слегка стыдился своих мыслей о самоубийстве, ибо это было столь очевидно и невероятно пошло.

Сейчас, в этом поезде на Меткалф, он обрел направление. Он не чувствовал себя таким живым, таким настоящим, таким похожим на всех других людей с тех самых пор, как ребенком ездил в Канаду с отцом и матерью, — тоже, припомнилось ему, на поезде. Он думал, что в Квебеке полно рыцарских замков, которые ему разрешат исследовать; но ни одного замка так и не встретилось, да и не было времени их искать, потому что бабушка по отцу находилась при смерти, — вот почему, собственно, они и поехали; и с того времени он никогда не доверялся безоглядно цели любого путешествия. Кроме нынешнего.

В Меткалфе он тотчас же раздобыл телефонную книгу и просмотрел всех Хейнсов. Он едва распознал адрес Гая, хмуро водя пальцем по списку. Мириам Хейнс не значилась, да он и не ожидал ничего иного. Зато отмечалось семь Джойсов. Бруно выписал их всех на отдельный листок. Трое жили по одному адресу: 1235, Магнолия-стрит, и среди них некая миссис М.Дж. Джойс. В задумчивости Бруно выставил острый кончик языка на верхнюю губу. Неплохое начало. Может быть, ее мать тоже зовут Мириам. Многое определится по кварталу. Вряд ли Мириам живет в шикарном квартале. Он со всех ног бросился к желтому такси, стоявшему у обочины.

12

Было уже почти девять часов. Сумерки удлинялись, постепенно, шаг за шагом, проскальзывая в ночь, и жилые кварталы, состоящие из маленьких, хлипких на вид деревянных домиков, погружались во мглу — лишь кое-где над передним крыльцом светились огоньки: жильцы раскачивались на качелях или просто сидели на ступеньках.

— Здесь, кажется; остановите здесь, — сказал Бруно шоферу. Магнолия-стрит, Колледж Авеню, тысячный квартал. Бруно двинулся вперед.

Какая-то девчонка стояла посреди тротуара и глядела на него во все глаза.

— Привет, — нервно сказал Бруно, словно приказывая ей убраться с дороги.

— Здрасьте, — ответила девчонка.

Бруно окинул взглядом людей на освещенном крыльце: полного мужчину, что обмахивался веером, двух женщин на качелях. Или он пьян сильнее, чем можно предположить, или же ему крупно повезло: с этим номером 1235 он попал в самую точку. Он не мог даже вообразить себе квартала, настолько подходящего для Мириам. Что ж, если тут ошибка, придется пробовать дальше. Список лежит в кармане. Веер у мужчины на крыльце напомнил ему, что на улице жарко, в довершение к лихорадке, которая снедала его с начала вечера. Он остановился и закурил, с радостью отметив, что руки совсем не дрожат. Полбутылки, выпитые после обеда, уничтожили последние следы похмелья и привели его в заторможенное, размягченное расположение духа. Повсюду вокруг звенели цикады. Стояла такая тишина, что было слышно, как кое-где через два квартала взвизгнули тормоза автомобиля. Какие-то парни вышли из-за угла, и сердце у Бруно забилось: вдруг один из них — Гай; но Гая среди них не было.

— Ты, козел! — сказал один.

— Я сказал ей, что не шучу и пусть ее сраный братец не лезет.

Бруно с презрением посмотрел им вслед. Они даже говорили-то на каком-то непонятном наречии. Гай никогда так не говорит.

На некоторых домах не было номеров. А если и на 1235-м тоже нет? Но когда Бруно дошел до места, крошечные цифры 1235 отчетливо рисовались над передним крыльцом. От одного вида этого дома медленно накатила волна приятного возбуждения. Гай, должно быть, часто поднимался тут по ступенькам, подумал Бруно, и этот факт сам по себе выделял дом из множества ему подобных. Дом был маленький, как и другие в квартале, только его желтовато-коричневая дощатая обшивка требовала покраски более настоятельно. Сбоку дом огибался асфальтированным проездом, позади виднелась каменистая лужайка, а у ее края стоял старый шевроле-седан. Светилось окно внизу, и еще одно, угловое, на втором этаже, — там, подумал Бруно, может находиться комната Мириам. Но почему он не знает точно? Да, Гай действительно мало ему рассказал!

Нервничая, Бруно пересек улицу и прошел немного назад. Остановился, обернулся и принялся глядеть на дом, кусая губы. Не было видно ни души, ни огонька — только на углу над крыльцом горела лампочка. Где-то звучало радио — он не мог определить, в доме ли Мириам или же у соседей. У соседей светилось два окна в нижнем этаже. Можно было воспользоваться проездом и зайти за 1235-й.

Взгляд Бруно скользнул настороженно к крыльцу соседей: там зажегся свет. Вышли мужчина и женщина, женщина села на качели, а мужчина пошел по дорожке. Бруно распластался по стенке гаража.

— Дон, если персикового нет, купи фисташкового, — раздался голос женщины.

— А я бы съел ванильного, — прошептал Бруно и отхлебнул из фляжки.

Он пристально вгляделся в желто-коричневый дом, переступил с ноги на ногу и ощутил что-то твердое против бедра: нож, купленный на станции Биг-Спрингс, охотничий нож с шестидюймовым лезвием, в чехле. Лучше бы обойтись без ножа. От ножей ему всегда как-то по-странному дурно. А пистолет наделает шуму. Как же быть? Впрочем, на месте можно сориентироваться. Ох, так ли? Ему казалось, что уже при виде дома его осенит какая-нибудь идея, но вот дом перед ним, а в голову ничего не приходит. А вдруг это не тот дом? Того гляди, кто-нибудь заметит, как он тут отирается, и его сгонят, и он так и не узнает ничего наверняка. Ах, Гай мало ему рассказал, в самом деле мало! Он торопливо выпил еще. Только не надо волноваться, так можно все испортить! Ноги у него подгибались. Он вытер потные ладони о штаны и облизал дрожащие губы. Затем вытащил из нагрудного кармана бумажку с адресами Джойсов и развернул ее под фонарем. Но буквы расплывались. Может, уйти, попробовать другой адрес, а потом вернуться сюда?

Он подождет минут пятнадцать, может быть, полчаса.

Уже в поезде он окончательно пришел к выводу, что напасть на Мириам лучше вне дома, и все его мысли вертелись вокруг того, как физически приблизиться к ней. На улице достаточно темно — темнее всего под деревьями. Он предпочел бы сделать это голыми руками или ударить чем-нибудь по голове. Бруно не отдавал себе отчета, насколько он возбужден, пока не заметил, что, обдумывая предстоящее нападение, действительно бросается то вправо, то влево. Все время являлась мысль, как счастлив будет Гай, когда узнает, что это свершилось. Мириам превращалась в неживой предмет, маленький и твердый.

Послышался мужской голос и смех — да, точно, это в 1235-м, из верхней, освещенной комнаты; затем девичий воркующий голосок:

— Прекрати… пожалуйста… ну, пож-а-а-алуйста…

Может, это голос Мириам? Детский и тягучий, но сильный — как натянутая струна.

Свет потух, и взгляд Бруно прилип к темному окну. Затем зажегся свет на крыльце; вышли двое мужчин и женщина: Мириам. Бруно весь подобрался, затаив дыхание. Он разглядел рыжие волосы. Тот парень, что повыше, тоже был рыжий — наверное, брат. Бруно подметил массу мельчайших деталей: ее коренастую плотную фигуру, плоские туфли и то, как непринужденно она повернулась и подняла голову к одному из мужчин.

— Думаешь, надо заехать за ней, а, Дик? — спросила она своим тонким голоском.

— Вообще-то уже поздно.

В переднем окне поднялся краешек занавески.

— Детка? Только не слишком задерживайся.

— Ладно, Мам.

Они направлялись к машине, что стояла у лужайки.

Бруно скользнул за угол, высматривая такси. То-то просто его найти в этом дохлом городишке! Бруно припустил бегом. Он не бегал уже месяцы, и было приятно ощущать в себе достаточно силы.

— Такси! — сперва он даже не увидел никакого такси, потом рассмотрел и забрался внутрь.

Он заставил шофера сделать круг и въехать на Магнолия-стрит в том направлении, куда был развернут шевроле. Шевроле уже исчез. Кругом — густая тьма. Впереди Бруно подметил красные огоньки, мерцающие среди деревьев.

— Езжай вперед!

Когда огоньки остановились на красный сигнал и такси начало нагонять, Бруно убедился, что это — шевроле, и с облегчением откинулся назад.

— Куда вам надо? — спросил шофер.

— Езжай вперед! — потом, когда шевроле свернул на широкий проспект: — Теперь направо.

Бруно выпрямился, скользнув на краешек сиденья. Глянув в боковое стекло, увидел указатель: «Крокетт-Бульвар» и улыбнулся. Он слышал, что Крокетт-Бульвар — самая широкая и самая длинная улица в Меткалфе.

— К кому вы едете, как его имя? — спросил шофер. — Может, я знаю?

— Минуточку, минуточку, — забормотал Бруно, инстинктивно притворяясь, будто роется в бумагах, которые вытащил из заднего кармана вместе со сведениями о Мириам. Он вдруг фыркнул — ему стало весело, он почувствовал себя в полнейшей безопасности. Сейчас он изображал деревенского простофилю, который умудрился запропастить куда-то нужный ему адрес. Он нагнул голову, чтобы шофер не заметил улыбки, и машинально потянулся за фляжкой.

— Свет зажечь?

— Нет, нет, спасибо. — Бруно сделал обжигающий глоток. Затем шевроле развернулся и поехал в обратном направлении, и Бруно велел шоферу ехать так же.

— Куда?

— Езжай, как тебе говорят, и кончай трепаться! — заорал Бруно. Голос его срывался от волнения.

Водитель зацокал, покачивая головой. Бруно весь кипел, но вот шевроле появился в поле зрения. Бруно начинало казаться, что езде этой не будет конца, что Крокетт-Бульвар, должно быть, тянется через весь Техас. Дважды Бруно терял шевроле и находил его снова. Мимо пронеслись придорожные ларьки, открытые кинотеатры, потом по обе стороны выросли стены тьмы. Бруно забеспокоился. За городом преследовать их будет невозможно. Но вот над горой показалась светящаяся арка. «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА ОЗЕРО МЕТКАЛФ, В ЦАРСТВО ВЕСЕЛЬЯ», гласила надпись, и шевроле порхнул под нее, направляясь к стоянке. Впереди, в лесу, светились самые разные огни, с карусели доносилась позванивающая музыка. Увеселительный парк! Бруно пришел в восторг.

— Четыре бакса, — кисло сказал шофер, и Бруно протянул ему пятерку через переднее окно.

Он слонялся вокруг, пока Мириам, и два парня, и еще одна девица, за которой они заезжали, не прошли через турникет, а потом последовал за ними. Он широко открыл глаза, чтобы при свете хорошенько разглядеть Мириам. Она была миленькая, полненькая, похожая на школьницу, но, смекнул Бруно, явно не первого сорта. Красные носки и красные босоножки привели его в бешенство. Как только Гай на такую клюнул? Затем он зашаркал ногами и остановился: она не была беременна! Бруно прищурился в сильном недоумении. Как это он сразу не заметил? Да, может быть еще и не видно. Он больно прикусил нижнюю губу. При такой полноте живот у нее даже на удивление плоский. Может, это не Мириам, а ее сестра? Может, у нее был выкидыш? Или она сделала аборт? Волны-бились-о-борт-корабля. Что такое о-борт? Ну-ка, скажи, красотка! Под тесной серой юбкой обрисовывались маленькие пухлые бедра. Он следовал их колебаниям, шел в такт, словно завороженный. Может, Гай наврал, что она беременная? Но Гай не стал бы врать. Бруно не знал, что и думать. Он разглядывал Мириам, склонив голову набок. Затем сама собою явилась мысль: если что-то случилось с ребенком, тем более необходимо уничтожить ее, потому что Гаю теперь не получить развода. Конечно, она сделала аборт и теперь опять пустилась во все тяжкие.

Она остановилась у открытого павильона, где цыганка бросала что-то в большой круглый аквариум. Другая девица тоже пялилась, хихикая, прижимаясь всем телом к рыжему парню.

— Мириам!

Бруно так и подпрыгнул.

— О-о-о, вот это здорово! — Мириам направилась к киоску, где продавались трубочки с заварным кремом.

Все они купили себе по трубочке. Бруно ждал со скучающей улыбкой, глядя вверх на колесо обозрения: на арку из огоньков и на крошечные фигурки, вертящиеся в черном небе на своих скамеечках. Вдали, среди деревьев, огоньки мерцали на воде. Да, это стоящий парк. Ему вдруг захотелось на колесо. Настроение было прекрасное. Он стал смотреть на все просто, без лишнего возбуждения. На карусели играли: «Кейси закружится в вальсе с блондинкой…» Ухмыляясь, он стал искать глазами рыжую голову Мириам, и их взгляды встретились — но Мириам тут же отвернулась: Бруно был уверен, что она не обратила на него внимания, однако лучше так больше не делать. Он нервно хохотнул. По виду Мириам, решил он, не скажешь, что она блещет умом, и это его еще больше развеселило. Теперь понятно, почему Гай испытывает к ней отвращение. Ему, Бруно, она тоже отвратительна, его от нее просто тошнит! Может, она наврала Гаю насчет ребенка. И Гай, сам такой честный, поверил ей. Сука!

Когда они пошли вперед со своими трубочками, Бруно положил на место птичку с раздвоенным хвостом, которую все это время вертел в руках, вынув из ящика у продавца воздушных шаров; затем все же вернулся и купил такую птичку — ярко-желтого цвета. Размахивая палочкой, слушая, как вжикает раздвоенный хвост, он снова почувствовал себя ребенком.

Маленький мальчик, шедший рядом со своими родителями, протянул руку к птичке, и Бруно чуть было не отдал игрушку, но передумал.

Мириам с приятелями вышла на освещенную площадку, где стояло колесо обозрения и еще масса всяких аттракционов и шоу. Русские горы трещали, как пулемет, у них над головами. Кто-то жахнул кувалдой по силомеру, и красная стрелка с лязгом и грохотом подпрыгнула до верхнего предела. Неплохо было бы пристукнуть Мириам такой кувалдой, подумал Бруно. Он исподтишка взглянул на Мириам и на остальных троих, но они по-прежнему не обращали на него никакого внимания. Если сегодня вечером не получится, надо постараться, чтобы никто из них его не приметил. Но он был почему-то уверен, что сделает это сегодня вечером. Случай не замедлит представиться. Сегодня его вечер. Прохладный ветерок овевал его, как струи воды, в которых так приятно резвиться. Он высоко поднял свою палку с птицей на конце и завертел ею изо всех сил. Он любит Техас, родной штат Гая! Все вокруг казались счастливыми, полными жизненных сил. Он подождал, пока Мириам и ее компания смешаются с толпой, и глотнул из фляжки. Затем вприпрыжку бросился следом.

Мириам с приятелями таращились на колесо обозрения, и Бруно надеялся, что они решат прокатиться. Да, в Техасе все делают по-крупному, подумал Бруно, с восхищением глядя на колесо. Такого большого он никогда не видел. В середине светилась синяя пятиконечная звезда.

— Ральф, давай, а? — заверещала Мириам, засовывая в рот кончик трубочки и прикрывая рукою лицо.

— Да ну, тоска. Пошли лучше на карусели.

И они двинулись. Карусель была как светлый город среди темного леса, роща никелированных столбов, усаженных зебрами, лошадьми, жирафами, быками и верблюдами, которые то ныряли вниз, то выплывали вверх, изогнув над площадкой шеи, застыв в прыжке, в галопе, с отчаянным нетерпением ожидая всадников. Бруно прирос к месту, не в силах отвести изумленного взгляда, забыв даже о Мириам, вздрагивая в такт музыке, в любой момент готовой обернуться движением. Он почувствовал, что вот-вот к нему вернется снова восхитительная минута далекого детства — мрачные, гулкие звуки паровой пианолы, дробный ритм шарманки, бой барабанов и цимбал сделали ее почти достижимой.

Каждый выбирал себе скакуна. А Мириам с приятелями опять жевали — Мириам рылась в пакетике с кукурузными хлопьями, который ей протягивал Дик. Свиньи! Бруно тоже проголодался. Он купил сосиску, а когда повернулся, те уже садились на карусель. Он торопливо сгреб сдачу и пустился следом. Ему досталась та лошадь, которую он присмотрел с самого начала: ярко-синяя, с гордо вскинутой головой и открытым ртом; и везение не оставляло его — Мириам с приятелями вились между столбов, неуклонно приближаясь, и Мириам с Диком уселись на жирафа и лошадь прямо напротив Бруно. Этим вечером судьба на его стороне! Этим вечером он должен все поставить на карту!

Кружится дева — та-та-там —

В ритме припева — та-та-там —

Начиная — бам — марафон — бам!

Бруно любил эту песню, и его мать тоже. От мелодии засосало под ложечкой, и он вытянулся на своей лошадке, прямой, как жердь. Весело заболтал ногами, вдетыми в стремена. Что-то хлопнуло ему по затылку, он задиристо обернулся, но это всего лишь какие-то парни шутили между собой.

Медленно, воинственно зазвучал «Марш Вашингтон-пост». Бруно поднимался все выше, выше, выше, и все ниже, ниже, ниже опускалась Мириам на своем жирафе. Мир за пределами карусели расплылся смутным пятном, исчерченным светящимися полосами. В одной руке, как его учили на уроках поло, Бруно держал поводья, а в другой — сосиску.

— И-и — э-эх! — завизжал рыжий парень.

— И-и — э-эх! — завизжал Бруно в ответ. — Я — из Техаса!

— Кэти? — Мириам перегнулась через шею жирафа, и серая юбка округло натянулась. — Видишь того, в клетчатой рубашке?

Бруно посмотрел. Он увидел парня в клетчатой рубашке. Парень немного походил на Гая, и пока Бруно думал об этом, он прослушал, что сказала Мириам. Здесь, на ярком свету, он заметил, что Мириам вся покрыта веснушками. Она становилась ему все более и более отвратительна, так что уже не хотелось касаться руками этой мягкой, липкой, горячей плоти. Хорошо все-таки, что есть нож. Чистое орудие.

— Чистое орудие! — завопил Бруно: вряд ли кто-нибудь мог бы его услыхать. Лошадь его бежала сбоку, а рядом было двойное сиденье в форме повозки, запряженной лебедями, которое пустовало. Бруно плюнул туда. Затем выбросил остаток сосиски и вытер пальцы, испачканные в горчице, о лошадиную гриву.

— «Кейси закружится в вальсе с блондинкой, будет иг-ра-а-ть — оркестр!» — дружок Мириам заорал во весь голос. Все подхватили, и Бруно тоже. Карусель пела! Еще бы выпивку сюда! Каждому!

— «Он так закружился, что чуть не свалился, — хрипел Бруно на пределе дыхания, — а девушке все нипочем!»

— Эй, Кейси! — проворковала Мириам и разинула рот — Дик бросал туда кукурузные хлопья.

— И-эх, и-эх! — заорал Бруно.

Мириам выглядела такой безобразной и глупой с разинутым ртом — розовая, раздутая, словно ее уже удушили. Бруно стало невмоготу смотреть на нее, и он, все еще усмехаясь, отвел глаза. Карусель сбавляла обороты. Он надеялся, что те захотят еще покататься, но они сошли, взялись за руки и направились к огням, мерцающим на воде.

Бруно подождал под деревьями, заодно сделав маленький глоток из почти уже пустой фляжки.

Те выбирали лодку. Перспектива немного погрести в озерной прохладе восхитила Бруно. Он тоже взял лодку. Озеро казалось огромным и черным, кроме тускло мерцающих точек, и в нем плавало множество лодок, где обжимались парочки. Бруно подплыл довольно близко к лодке Мириам и мог разглядеть, что рыжий парень сидит на веслах, а Мириам с Диком тискают друг друга на задней скамеечке и хихикают. Бруно сделал три глубоких гребка и обогнал их лодку, потом почти вытащил весла из воды.

— На остров поедем или так поплаваем? — спросил рыжий.

Бруно нетерпеливо заерзал на своей скамейке, ожидая, что они решат. Из укромных уголков на берегу, словно из маленьких темных комнатушек, доносился шепот, приглушенные звуки радио, смех. Он вытащил фляжку и осушил ее. А что если вдруг крикнуть: «Гай!» Что бы Гай подумал, если бы увидел его теперь? Может быть, Гай с Мириам встречались на этом озере, может быть, в той самой лодке, где сейчас сидит он, Бруно? От спиртного по ладоням и по ногам ниже колен забегали приятные мурашки. Будь Мириам здесь, в лодке, рядом с ним, он с величайшим наслаждением окунул бы ее головой в воду. В самую темноту. Темно кругом, хоть глаз выколи, и луна не светит. Быстрые, мелкие волны лизали лодку. Бруно вдруг весь скорчился от нетерпения. Сосущий звук поцелуя долетел с лодки Мириам, и Бруно передразнил, да еще застонал от наслаждения. Чмок, чмок.

Он пропустил их вперед, затем не спеша поплыл следом. Черная громада приближалась, пронзаемая там и сям огоньками спичек. Остров. Просто рай для тех, кому негде потрахаться. Наверное, и Мириам сегодня не преминет этим заняться, подумал Бруно, хихикая.

Когда лодка Мириам причалила, он отплыл немного в сторону, выбрался на берег и упер нос своей лодки в небольшое бревно, чтобы сразу отличить ее от других. Ощущение цели вновь переполнило его, сильнее, неотвязнее, чем в поезде. Всего два часа, как он явился в Меткалф, и вот он уже на острове рядом с нею! Он нащупал нож в кармане штанов. Если бы только застигнуть ее одну и заткнуть ей рот рукою — или она станет кусаться? Представив себе ее мокрый рот у своей ладони, он весь содрогнулся от отвращения.

Медленно приноравливаясь к их неспешному шагу, он двигался вперед, в самую чащу, где густо сплетались деревья.

— Мокреть какая, не сядешь, — заныла та, которую звали Кэти.

— Хошь — садись на пинжак, — сказал парень.

Боже, подумал Бруно, этот мерзкий южный акцент!

— «Когда я с цветиком моим иду цветущим садом», — пропел кто-то в кустах.

Ночные шорохи. Жуки. Цикады, Комар запел у самого уха. Бруно хлопнул себя по уху, в ухе зазвенело и голоса расплылись.

— … сваливаем.

— Да что же, места не найти? — вякнула Мириам.

— Нет здесь места — топай-топай, кругом марш!

— Крутом марш, ребята! — заржал рыжий.

Что это они еще придумали? Бруно заскучал. Музыка с карусели долетала усталая, очень далекая, только бряцание было хорошо слышно. Потом они развернулись и столкнулись с Бруно прямо лицом к лицу, так что ему пришлось свернуть в сторону, словно бы он шел своей дорогой. Он запутался в каких-то колючках и как раз выбирался оттуда, когда они снова обогнали его. Потом он пошел за ними вниз, к воде. Ему казалось, что он уже чует духи Мириам, если, конечно, это не были духи той, другой девушки: нечто сладкое, противное, как склизкая пенная ванна.

— … а теперь, — донеслось из приемника, — осторожно переходя в контратаку, Леон… Леон… посылает удар правой в челюсть Бейба и — слушайте, как ликуют трибуны! — Рев толпы.

Бруно видел, как парень и девушка катаются в кустах, словно тоже дерутся.

Мириам стояла на небольшом возвышении, ярдах в трех от него, а остальные спускались по откосу к воде. Бруно неслышно приблизился. На фоне влажного мерцания обрисовались ее голова и плечи. Теперь она ближе, чем когда бы то ни было!

— Эй! — шепнул Бруно и увидел, как она обернулась. — Скажи, тебя зовут Мириам?

Она глядела ему прямо в лицо, но он знал, что вряд ли тут возможно что-либо разглядеть.

— Ну да. А вы кто такой?

Он шагнул еще.

— Мы с вами, кажется, где-то встречались, — цинично проговорил он, снова чуя запах духов. Мириам была теплым, уродливым черным пятном. Бруно примерился и прыгнул прицельно, так, что запястья вытянутых рук стукнулись.

— Скажите, а чего вам?..

Руки сцепились на горле при последнем слове, заглушив, оборвав удивленную нотку. Бруно встряхнул свою жертву. Тело у него сделалось тверже скалы, и он услышал, как клацнули зубы. Она издала горлом какой-то клокочущий звук, но хватка была слишком сильна и крика не вышло. Подставив ногу, он стал опрокидывать ее, и они вместе рухнули на землю. Стука не было, лишь зашуршала листва. Он погрузил пальцы глубже, подминая ее под себя, с омерзением чувствуя, как она извивается, пытаясь подняться. Горло все раздувалось, делалось все горячее. Кончай, кончай, кончай! Я так хочу! И шея перестала вертеться. Он был уверен, что держал достаточно, но не ослабил хватки. Обернулся назад — никого. Разжав пальцы, нащупал оставленные ими впадины, глубокие, как в куске теста. Потом Мириам закашлялась, будто ни в чем не бывало, и это ужаснуло его, как явление мертвеца из могилы, и он вновь набросился на нее, встав на колени, давя горло с такой силой, что большие пальцы, казалось, вот-вот хрустнут. Вся сила перелилась в кисти рук. А если и сейчас мало? Он захныкал и сам удивился звуку. Теперь она лежала неподвижная, обмякшая.

— Мириам! — позвал девичий голос.

Бруно вскочил и заковылял прочь, к центру острова, потом свернул налево, к своей лодке. Он поймал себя на том, что оттирает что-то с рук носовым платком. Слюни Мириам. Он выбросил платок и вновь подобрал его, потому что на нем монограмма. Значит, голова варит! Все чудесно! Дело сделано!

— Ми-ри-ам! — позвал голос опять, с ленивым укором.

Но вдруг он ее не прикончил, вдруг она села, вдруг может говорить? От одной мысли Бруно припустил бегом и чуть не съехал по откосу. Свежий ветерок встретил его у самой воды. Лодки не было видно. Он решил уже присмотреть другую, передумал, потом чуть левее обнаружил свою, взгроможденную на маленькое бревно.

— Эй, она в обмороке!

Бруно отплывал — быстро, но не обнаруживая спешки.

— Кто-нибудь, помогите! — кричала девушка, хрипло, почти беззвучно.

— Гос-по-ди! Помо-гите!

Панический ужас в этом голосе нагнал страху и на Бруно. Он принялся беспорядочно грести, потом остановился и предоставил лодке скользить по темной воде. Боже ты мой, да чего же это он так испугался? Никто за ним не гонится.

— Эй!

— Господи Иисусе, да она мертвая! Позовите кого-нибудь!

Женский визг высокой дугою прорезал тишину и словно поставил последнюю точку. Красивый визг, подумал Бруно со странным, спокойным восхищением. Как ни в чем ни бывало он подплыл к пристани, сразу следом за другой лодкой. Медленно, так же медленно, как и все, что он делал, Бруно заплатил лодочнику.

— На острове! — сказал кто-то потрясенным, взволнованным голосом. — Говорят, там мертвая девушка!

— Мертвая?

— Позовите кто-нибудь полицию!

За его спиной раздался топот ног по деревянному настилу.

Бруно вразвалочку направился к воротам парка. Слава Богу, что он пьян, или с похмелья, или что там с ним такое — во всяком случае он в состоянии двигаться не спеша. Но ужасный, неодолимый трепет охватил его, когда он проходил через турникет. Затем страх быстро схлынул. Никто на него не смотрел. Чтобы успокоиться, Бруно сосредоточился на том, что хочется выпить. На дороге виднелось заведение с красными огнями, похожее на бар, и он направился прямо туда.

— Стаканчик виски, — сказал он бармену.

— Ты откуда, сынок?

Бруно посмотрел на него.

Двое мужчин за стойкой справа тоже подняли головы.

— Я хочу виски.

— Здесь не торгуют спиртным, парень.

— Где это «здесь», в парке? — Голос у него сорвался на крик.

— В штате Техас спиртным не торгуют.

— Так налейте мне этого! — Бруно указал на бутылку самогона, что стояла перед двумя мужчинами.

— На, держи. Всем до чертиков хочется выпить. — Мужчина плеснул ему самогону в стакан.

Самогон был крепок и груб, как сам штат Техас, и обдирал горло, но прошел хорошо. Бруно предложил заплатить за выпивку, но мужчина отказался.

Завыли полицейские сирены — все ближе, ближе.

Вошел какой-то парень.

— Что случилось? С кем-то несчастье? — спросили у него.

— Я ничего не видел, — равнодушно ответил парень.

«Брат мой!» — подумал Бруно, оглядывая его, однако не решился подойти и заговорить.

Он чувствовал себя отлично. Мужчина угостил еще, и Бруно приложился три раза. Поднимая стакан, он заметил полоску на руке, вынул платок и спокойно вытер между большим и указательным пальцем. Это был след оранжевой губной помады Мириам. Он едва разглядел это пятнышко в тусклом освещении бара. Бруно поблагодарил за самогон, вышел в темноту и зашагал по правой стороне дороги, высматривая такси. Оглядываться на освещенный парк не хотелось. «И думать об этом забудь», — сказал он себе. Загрохотал трамвай, Бруно подбежал к остановке. Он обрадовался свету внутри и прочел все афиши. Дрожащий маленький мальчик сидел напротив, и Бруно принялся болтать с ним. Мелькнула мысль позвонить Гаю, но Гая, конечно, нет в городе. Хотелось как-то отпраздновать. Можно еще раз позвонить матери Гая, и будь что будет, но, подумав, Бруно счел такой шаг неблагоразумным. Одно пакостно во всем этом: еще долго нельзя будет встретиться с Гаем, позвонить ему или даже написать. Гая, конечно, вызовут на следствие. Но он свободен! Дело сделано, сделано! В порыве восторга Бруно взъерошил мальчишке волосы.

Мальчик на мгновение отпрянул, потом в ответ на дружелюбную улыбку Бруно улыбнулся тоже.

На конечной станции железной дороги «Атчисон-Топека — Санта-Фе» он достал билет на верхнюю полку в спальном вагоне поезда, который отправлялся в час тридцать ночи, то есть оставалось убить еще полтора часа. Все было изумительно, и Бруно чувствовал себя потрясающе счастливым. В буфете у вокзала он купил пинту виски и наполнил фляжку. Бруно надумал пойти к дому Гая, посмотреть, как он выглядит, взвесил все за и против и решил, что это можно. Он уже собирался спросить дорогу у человека, стоявшего в дверях, — ясно, что в такси ехать нельзя, — как вдруг осознал, что хочет женщину. Он хотел женщину более, чем когда-либо в своей жизни, и это невероятно понравилось ему. Ничего такого ему не хотелось с тех пор, как он приехал в Санта-Фе, хотя Уилсон и таскал его в разные места. Он круто развернулся перед самым носом у человека в дверях, подумав, что лучше спросить на улице, у шоферов такси. Его даже трясло, так чертовски хотелось бабу! Трясучка совсем не та, что от алкоголя.

— Да не знаю я, — смущенно отозвался веснушчатый шофер, что стоял, прислонясь к крылу своего автомобиля.

— То есть как это ты не знаешь?

— Не знаю, вот и все.

Бруно в раздражении отошел.

Другой шофер, стоявший у тротуара чуть поодаль, был более услужлив. Он написал Бруно адрес и пару имен на обороте визитной карточки своей компании, хотя это оказалось так близко, что подвезти не требовалось.

13

Гай стоял у изножья кровати в своем номере в «Монтекарло» и смотрел, как Энн листает семейный альбом, который он захватил из Меткалфа. Эти последние два дня с Энн были просто великолепными. Завтра он едет в Меткалф. Потом — во Флориду. Телеграмма от мистера Бриллхарта пришла три дня назад, и там значилось, что заказ остается за Гаем. Впереди шесть месяцев напряженной работы, а в декабре уже можно начинать строить собственный дом. Теперь на это появились деньги. И появились деньги на развод.

— Знаешь, — сказал он безмятежно, — если бы даже ничего не получилось с Палм-Бич, если бы мне нужно было завтра возвращаться в Нью-Йорк, на работу, я бы смог, принял бы все, как есть.

Но едва он произнес эти слова, как осознал, что именно Палм-Бич придает ему мужество, импульс, волю или что там еще, без Палм-Бич эти дни с Энн лишь усугубили бы чувство вины.

— Но тебе ничего этого не нужно, — сказала Энн, немножко помолчав, и снова склонилась над альбомом.

Гай улыбнулся. Он знал, что Энн едва слушает. В самом деле — все, что он говорит, неважно, и Энн это известно. Он склонился вместе с ней над альбомом, называя людей, о которых она спрашивала, усмешливо наблюдая, как она изучает разворот, где мать собрала его фотографии — от грудного возраста лет этак до двадцати. На каждом снимке он улыбался, и густая копна черных волос придавала его лицу более твердое и независимое выражение, чем сейчас.

— У меня здесь достаточно счастливый вид? — спросил он.

Энн подмигнула.

— Да, и очень симпатичный. Что Мириам? Есть новости? — Она быстро пролистнула оставшиеся страницы.

— Нет, — ответил Гай.

— Я ужасно рада, что ты это привез.

— Мать бы меня убила, если бы узнала, что это — в Мексике.

Он тут же положил альбом в чемодан, чтобы как-нибудь не забыть. — Самый лучший способ знакомиться семьями.

— Гай, а я не очень утомила тебя своими родственниками?

Гай улыбнулся ее жалобному тону:

— Да нет, меня это как-то не волновало.

Он сел на кровать и привлек Энн к себе. Он знакомился со всеми родственниками Энн парами, тройками, даже дюжинами на воскресных обедах и вечеринках у Фолкнеров. В семье подтрунивали над несметным количеством Фолкнеров, Уэдделов и Моррисонов, живущих в штате Нью-Йорк и на Лонг-Айленде. Ему даже нравилось, что у Энн так много родных. Рождество, которое в прошлом году он провел в доме Фолкнеров, было счастливейшим в его жизни. Он поцеловал Энн в обе щеки, затем в губы. Склонившись, увидел, что на покрывале валяются наброски, сделанные Энн на гостиничной бумаге, и сложил их в аккуратную стопку. Это были узоры, которые Энн придумала после того, как они днем сходили в Национальный Музей. Линии ясные, четкие, как на его собственных эскизах.

— Я думаю о нашем доме, Энн.

— Тебе хочется, чтобы он был большой?

— Да, — улыбнулся он.

— Давай построим большой. — Энн прильнула к нему. Оба вздохнули разом, как единое существо, и Энн рассмеялась, когда Гай крепче сжал ее в объятиях.

Она впервые не возражала против размеров дома. Дом задумывался в форме буквы У, и споры шли о том, нельзя ли обойтись без одной из передних палочек. Но Гай этот дом видел только с двумя ответвлениями. Он будет стоить больше, гораздо больше двадцати тысяч, но следом за Палм-Бич потянется цепочка частных заказов. Гай рассчитывал, что это будут срочные, хорошо оплачиваемые работы. Энн заявила, что ее отец с величайшим удовольствием преподнесет им переднее крыло как свадебный подарок, но Гаю это представлялось столь же немыслимым, как и обойтись вовсе без этого крыла. Дом высверкивал, белый, остроугольный, из коричневого комода у противоположной стены. Его предполагалось построить на белой скале, которую Гай обнаружил неподалеку от города Элтон в нижнем Коннектикуте. Дом задумывался длинный, низкий, с плоской крышей, словно каким-то алхимиком выращенный прямо из скалы, наподобие кристалла.

— Я бы дал ему имя «Кристалл», — проговорил Гай.

Энн задумчиво уставилась в потолок.

— Я не люблю, когда у домов есть названия — то есть когда их имена что-то значат. Боюсь, что «Кристалл» мне не очень нравится.

Гай слегка обиделся.

— Это имя ничуть не хуже, чем «Элтон». Или другие ничего не говорящие имена! Вот тебе твоя Новая Англия! А возьмем, например, Техас…

— Ну, хорошо, бери себе Техас, а я останусь с моей Новой Англией, — Энн с улыбкой прервала поток его красноречия, ибо на самом деле любила Техас, и Гай любил Новую Англию.

Гай взглянул на телефон со странным предчувствием, что сейчас раздастся звонок. Голова чуточку кружилась, словно он принял какой-то легкий наркотик, вызывающий эйфорию. Энн говорила, что это от высоты над уровнем моря — в Мехико всегда кружится голова.

— Мне кажется, что если сейчас позвонить Мириам и поговорить с ней, то все образуется, — медленно произнес Гай, — как раз сегодня я, наверное, смогу найти нужные слова.

— Вот телефон, — сказала Энн совершенно серьезно.

Секунды шли — и Гай услышал, как Энн вздохнула.

— Который час? — спросила она, поднявшись с постели. — Я обещала матери вернуться в двенадцать.

— Семь минут двенадцатого.

— Ты не проголодался?

Они позвонили вниз и заказали ужин из ресторана. Яичница с ветчиной представляла собой некое неузнаваемое пунцового цвета блюдо. Однако же Гай с Энн сошлись на том, что это довольно вкусно.

— Я рада, что ты побывал в Мехико, — сказала Энн. — Видишь ли, есть места, которые я хорошо знаю, а ты не знаешь совсем, и мне хочется тебе их показать. Но Мехико — особенно, — она продолжила, медленно жуя. — По Мехико скучаешь, как по Парижу или Вене, и хочешь приехать снова, что бы тут ни приключилось с тобой.

Гай насупился. Он ездил в Париж и Вену с канадским инженером Робертом Тричером как-то летом, когда оба сидели на мели. И он знал не тот Париж и не ту Вену, что знала Энн. Он опустил глаза на сладкую булочку с маслом, которую Энн ему протягивала. Иногда он страстно желал попробовать на вкус любое ощущение, испытанное Энн, узнать все, что происходило с ней каждый час, каждую минуту, начиная с детства.

— То есть как это — что бы ни приключилось с тобой?

— То есть даже если ты там заболел. Или тебя обокрали. — Энн подняла голову и улыбнулась. Но свет лампы, отразившийся в ее дымчато-голубых глазах и двумя полумесяцами наплывший на более темный ободок райка, придавал ее лицу некую загадочную печаль. — Думаю, Мехико хорош своими контрастами, как человек, состоящий из невероятных противоположностей.

Гай пристально взглянул на нее, продев палец через ручку кофейной чашечки. Из-за ее настроения, а может, из-за того, что она сказала, он вдруг почувствовал себя униженным.

— Жаль, что во мне нет невероятных противоположностей.

— Ой-ой-ой! — и она расхохоталась так весело, так знакомо: смех ее всегда доставлял ему наслаждение, даже когда она смеялась над ним, даже когда уходила от объяснений.

Он вскочил на ноги.

— Как насчет кекса? Я сейчас, как настоящий джинн, наколдую кекс. Замечательный кекс! — Гай достал кекс со дна чемодана. Он и не вспомнил до этой минуты, что мать испекла ему кекс с ежевичным вареньем, которое он похвалил за завтраком.

Энн позвонила в бар и заказала какой-то совершенно особенный ликер, ей одной известный. Ликер оказался густо-пурпурный, одного цвета с кексом, в высоких бокалах шириною не больше пальца.

Официант удалился, и они подняли бокалы, как вдруг нервно, часто загрохотал телефон.

— Может быть, мама, — заметила Энн.

Гай снял трубку. Далекий голос втолковывал что-то телефонистке. Затем голос окреп, сделался тревожным и резким, и это был голос его матери.

— Алло?

— Алло, мама.

— Гай, случилась беда.

— Что такое? С кем?

— С Мариам.

— Что с ней? — Гай плотнее прижал трубку к уху, обернулся к Энн и заметил, как лицо ее меняется на глазах.

— Она погибла, Гай. Вчера ночью… — Мать осеклась.

— Что ты говоришь, мама!

— Это случилось прошлой ночью. — Мать говорила резко, отрывисто: только раз или два за всю свою жизнь Гай слышал, чтобы она говорила так. — Гай, ее убили.

— Убили!

— Гай, что? — Энн вскочила с места.

— Прошлой ночью на озере. Никто ничего не знает.

— И ты…

— Ты можешь приехать, Гай?

— Конечно, мама. Как? — тупо спрашивал он, крутя в руках телефон, словно можно было выкрутить какую-то информацию из его старомодной трубки. — Как ее убили?

— Задушили, — слово, затем — тишина.

— А ты… — начал он снова. — Это не?..

— Гай, что случилось? — Энн схватила его за руку.

— Я выеду, как только смогу, мама. Сегодня. Не волнуйся. До скорого. — Он медленно положил трубку и обернулся к Энн. — Это с Мириам. Мириам убили.

— Что ты сказал? Убили? — прошептала Энн.

Гай кивнул, но вдруг ему пришло в голову, что тут может быть какая-то ошибка. Вот если бы официальное сообщение…

— Когда?

Но это случилось только прошлой ночью.

— Мама говорит, прошлой ночью.

— Известно, кто?

— Нет. Я сегодня выезжаю.

— Боже мой.

Гай взглянул на Энн, неподвижно стоящую перед ним.

— Я выезжаю сегодня, — изумленно повторил он. Потом повернулся к телефону, чтобы заказать билеты на самолет; но это сделала Энн, которая бегло говорила по-испански.

Гай начал собираться. Казалось, прошли часы, прежде чем ему удалось сложить в чемодан свое скудное имущество. Он уставился на коричневый комод, пытаясь припомнить, открывал ли он ящики, чтобы проверить, не осталось ли там чего. И теперь на том самом месте, где недавно являлось видение белоснежного дома, возникло смеющееся лицо — вначале полумесяц губ, затем и черты — черты Бруно. Язык, бесстыдно прилипший к верхней губе, — и снова беззвучный, судорожный смех, и трепещущая, потная прядь на лбу. Гай хмуро взглянул на Энн.

— Что с тобой, Гай?

— Ничего, — ответил он.

Интересно, как он сейчас выглядит?

14

А если предположить, что это сделал Бруно? Он этого, разумеется, сделать не мог, но если предположить? Вдруг его поймали? Вдруг Бруно рассказал, что убийство они задумали вместе? Гай с легкостью представил себе, как Бруно в истерике выкладывает все, что попало. Кто предскажет, что может наболтать такой вот юнец с психопатическими наклонностями? Гай напрягал память, тщась сфокусировать уплывающее дымом воспоминание о той беседе в поезде, пытая себя, не сказал ли он в шутку, по злобе или во хмелю нечто такое, что можно было бы принять за согласие с безумной идеей Бруно. Нет, не говорил. Но против этого безоговорочного отрицания восставало письмо Бруно, которое Гай помнил слово в слово: «…наша мысль о двойном убийстве. Уверен, это можно осуществить. Не могу передать словами, как я верю…»

Гай смотрел из иллюминатора вниз, в сплошной мрак. Почему, интересно, волнение не переступает каких-то определенных пределов? Где-то впереди, в начале тускло освещенного цилиндрического чрева самолета вспыхнула спичка, поднесенная к сигарете. Слегка потянуло горьким, тошнотворным мексиканским табаком. Гай взглянул на часы: 4.25.

Ближе к рассвету он заснул, поддавшись качке и реву моторов, которые, казалось, раздирали самолет на куски, раздирали мозг на куски, а ошметки разбрасывали по окоему. Серым, тяжелым, облачным утром Гай проснулся с новой мыслью: Мириам убил ее любовник. Это было так очевидно, так правдоподобно. Он убил ее во время ссоры. Сколько подобных случаев попадает в газеты, и жертвы чаще всего — женщины типа Мириам. Такая история красовалась и на первой странице бульварной газетенки «Эль Графико», которую Гай купил в аэропорту, — американской газеты найти не удалось, хотя искал он столь упорно, что чуть не опоздал на самолет, — это была история убитой девушки, приводилась и фотография ее любовника-мексиканца, который, ухмыляясь, держал нож, орудие убийства. Гай начал читать, но на втором абзаце стало скучно.

В аэропорту Меткалфа его встретил человек в штатском и предложил ответить на несколько вопросов. Они вместе сели в такси.

— Нашли убийцу? — спросил Гай.

— Нет.

Человек в штатском выглядел усталым, будто всю ночь провел на ногах, то же самое и репортеры, служащие, полицейские в старом здании Северного суда. Гай оглядел просторную, обшитую деревом комнату, высматривая Бруно еще до того, как смог отдать себе в этом отчет. Когда он закурил, человек, сидящий рядом, спросил, что он курит, и взял сигарету, предложенную Гаем. Это были сигареты Энн, «Бельмонт», которые он сунул в карман, когда собирался.

— Гай Дэниэл Хейнс, Меткалф, Эмброуз-Стрит, 717… Когда вы уехали из Меткалфа?.. Когда прибыли в Мехико?

Заскрипели стулья. Зашлепала бесшумная пишущая машинка.

Подскочил другой в штатском, в пиджаке, расстегнутом над выпирающим животом.

— Зачем вы ездили в Мехико?

— К друзьям.

— К кому именно?

— К Фолкнерам. Алекс Фолкнер из Нью-Йорка.

— Почему вы не сообщили матери, куда едете?

— Я сообщил.

— Она не знала, где вы остановились в Мехико, — мягко заметил человек в штатском и уткнулся в свои записи.

— В воскресенье вы послали жене письмо, где требовали развода. Что она ответила?

— Что хочет переговорить со мной.

— Но вам не хотелось больше с нею разговаривать, не так ли? — спросил чей-то чистый тенор.

Гай взглянул на молодого полицейского и ничего не ответил.

— Ребенок был ваш?

Он хотел что-то сказать, но его прервали.

— Зачем вам понадобилось на прошлой неделе приезжать в Техас и встречаться с женой?

— Вы очень хотели развода, мистер Хейнс?

— Ведь вы влюблены в Энн Фолкнер?

Смешки.

— Мистер Хейнс, вы знали, что у вашей жены любовник. Вы ревновали?

— Ваш развод зависел от рождения ребенка, не правда ли?

— Все, хватит! — произнес кто-то.

Перед ним на стол швырнули фотографию — изображение вертелось перед глазами, раскручиваемое гневом, пока не отлилось в длинное лицо брюнета с красивыми, глупыми карими глазами и мужественным, раздвоенным подбородком — такое лицо могло принадлежать киноактеру, и не нужно было даже говорить, что это — любовник Мириам: такой тип она предпочитала три года назад.

— Нет, не знаю, — сказал Гай.

— Вы с ним вступали в какие-нибудь переговоры?

— Все, хватит!

Губы у Гая кривились в горькой улыбке, но он чувствовал, что вот-вот заплачет, как ребенок. У самого здания суда он остановил такси. По дороге домой прочел две колонки на первой странице «Меткалф-Стар»:

«Продолжается расследование по делу об убийстве молодой женщины.

12 июня. Продолжается расследование по делу об убийстве миссис Мириам Джойс Хейнс, жительницы нашего города, которая была задушена неизвестным убийцей на острове Меткалф в воскресенье вечером.

Сегодня прибывают два судебных эксперта, которые приложат все силы, чтобы привести в систему отпечатки пальцев, снятые с весел и уключин на лодочных станциях озера Меткалф. Но следственные работники опасаются, что отпечатки пальцев, имеющиеся в распоряжении полиции, нечеткие. Вчера днем ответственные лица высказали мнение, что преступление могло быть совершено маньяком. Кроме сомнительных отпечатков пальцев и нескольких следов на месте нападения, полиция не обнаружила пока никаких улик.

Предполагают, что самым важным для следствия свидетелем окажется Оуэн Маркмен, 30-ти лет, портовый рабочий из Хьюстона, близкий друг убитой.

Похороны миссис Хейнс состоятся сегодня на Ремингтонском кладбище. Траурный кортеж отправится от похоронного бюро Хоуэлла на Колледж-Авеню в два часа дня».

Гай прикурил новую сигарету от только что выкуренной. Руки еще дрожали, однако состояние чуть-чуть улучшилось. Он и не подумал о том, что это мог быть маньяк. Упоминание маньяка все сводило к жуткой случайности.

Мать сидела в качалке в гостиной, прижав платок к виску и, очевидно, ждала его, хотя и не встала при его появлении. Гай обнял ее и поцеловал в щеку — для него большим облегчением было заметить, что мать не плакала.

— Вчера я весь день провела с миссис Джойс, — сказала она, — но на похороны пойти не смогла.

— Это совсем не нужно, мама.

Он взглянул на часы и увидел, что уже третий час. На какое-то мгновение ему показалось, будто бы Мириам хоронят заживо, будто она может проснуться и закричать, не желая ложиться в землю. Он отвернулся и провел рукой по лбу.

— Миссис Джойс, — мягко начала мать, — спрашивала меня, не известно ли тебе что-нибудь.

Гай снова повернулся к матери. Миссис Джойс, он знал, имела к нему претензии. Гай ненавидел ее за то, что она могла сказать его матери.

— Не ходи к ним больше, мама. Ты ведь не обязана, а?

— Нет, конечно.

— И спасибо тебе за то, что ты так держишься.

Наверху на своем письменном столе он обнаружил три письма и небольшую квадратную коробку с ярлычком магазина в Санта-Фе. В коробке был узкий расшитый ремень из кожи ящерицы, с серебряной пряжкой в форме X. Записка, приложенная к нему, гласила:

«Потерял твоего Платона по дороге на почту. Надеюсь, это поможет тебе примириться с утратой. Чарли».

Гай взял надписанный карандашом конверт, посланный из гостиницы в Санта-Фе. Внутри находилась лишь маленькая визитная карточка. На чистой ее стороне было напечатано:

«Чудный город Меткалф».

Перевернув карточку, он машинально прочел:

«24 часа в сутки

таксопарк Донована

в дождь и в вёдро

тел 2-33-33.

Быстро. Безопасно. Вежливо».

На чистой стороне под напечатанными словами что-то было стерто. Гай поднес карточку к свету и разобрал одно имя: Джинни.

Карточка таксопарка в Меткалфе, но отправленная из Санта-Фе. Это еще ничего не значит, ничего не доказывает, подумалось Гаю. Но он затолкал и карточку, и конверт, и коробку в мусорное ведро.

Он вдруг осознал, насколько Бруно для него невыносим. Гай открыл коробку в мусорном ведре и сунул туда ремень тоже. Ремень был красивый, но Гай как раз терпеть не мог змеиной кожи и кожи ящериц.

Этим вечером из Мехико позвонила Энн. Она хотела подробностей, и он рассказал все, что знал.

— Кого-нибудь подозревают? — спросила Энн.

— Не похоже.

— Гай, у тебя больной голос. Ты хоть немного отдохнул?

— Нет еще.

Он не мог сейчас рассказать ей о Бруно. Мать передала, что кто-то дважды звонил, спрашивал его, и Гай уже не сомневался в том, кто это был. Но он знал, что не сможет рассказать Энн о Бруно, пока не будет уверен окончательно. Просто не сможет начать.

— Мы только что послали письменные показания, дорогой. Ну, о том, что ты был здесь, с нами.

Телеграмму насчет письменных показаний он отправил после разговора с одним из следователей.

— Вот следствие кончится, и все будет в порядке, — сказал Гай.

Но то, что он не рассказал Энн о Бруно, весь остаток ночи не давало Гаю покоя. И не ужасом хотел он поделиться с ней. Он ощущал некую личную вину, которую невмоготу было нести в одиночку.

Ходили слухи, что Оуэн Маркмен отказался жениться на Мириам после потери ребенка, и она затеяла против него дело о нарушении обязательства. Мириам, рассказала мать Гая, потеряла ребенка действительно по чистой случайности. Миссис Джойс поведала ей, что Мириам запуталась в ночной сорочке из черного шелка, которую особенно любила, которую подарил ей Оуэн, и покатилась с лестницы собственного дома. Гай принял все это на веру слепо, не рассуждая. Жалость и угрызения совести, каких он никогда раньше не испытывал по отношению к Мириам, переполнили его. Сейчас Мириам представала ужасно несчастной и совершенно невинной.

15

— Не больше, чем в семи ярдах, и не меньше, чем в пяти, — отвечал серьезный, уверенный в себе молодой человек, сидящий на скамье свидетелей. — Нет, я никого не видел.

— Думаю, футах в пятнадцати, — сказала девушка с широко раскрытыми глазами, Кэтрин Смит, которая казалась такой напуганной, словно все это только случилось. — Может, чуть дальше, — добавила она тихо.

— Футах в тридцати. Я первый спустился к лодке, — сказал Ральф Джойс, брат Мириам. Он был такой же рыжий, как Мириам, и с такими же серо-зелеными глазами, но тяжелая квадратная челюсть сводила все сходство на нет.

— Не сказал бы, чтобы у нее были враги. Во всяком случае ни одного, кто мог бы решиться на это.

— Я ничего не слышала, — убежденно произнесла Кэтрин Смит и покачала головой.

Ральф Джойс тоже сказал, что ничего не слышал, и Ричард Скайлер подытожил безапеляционно:

— Никаких звуков не было.

Бесконечно повторяемые факты лишились для Гая не только ужаса, но и просто драматизма. Тупые удары молотка, навсегда вбивающего ему в голову эту историю. То, как близко трое свидетелей находились к месту преступления, казалось невероятным. Только маньяк мог решиться подойти так близко, подумал Гай, это несомненно.

— Вы были отцом ребенка, которого потеряла миссис Хейнс?

— Да. — Оуэн Маркмен понурился, сцепил руки. Угрюмые отталкивающие манеры портили броскую красоту его лица, которое Гай запомнил по фотографии. Оуэн был в серых башмаках из лосиной кожи, словно он только что явился из Хьюстонского порта, со своей работы. Вряд ли Мириам могла бы гордиться им сегодня, подумал Гай.

— Знаете ли вы кого-нибудь, кто желал бы смерти миссис Хейнс?

— Да, — Маркмен указал на Гая. — Вот он.

Все повернулись к Гаю. Гай выпрямился, нахмурился, глядя Маркмену прямо в лицо и впервые действительно подозревая его.

— Почему вы так думаете? Какой у него мотив?

Оуэн Маркмен долго размышлял, что-то бормоча про себя, наконец выпалил:

— Ревность.

Маркмен не мог привести в пользу ревности ни одного убедительного доказательства, но после его выступления указания на ревность послышались со всех сторон. Даже Кэтрин Смит сказала:

— Да, я тоже так думаю.

Адвокат Гая хихикнул. У него в руках находились письменные показания Фолкнеров. Гаю был несносен этот смешок. Гаю вообще были несносны судебные процедуры, грязная игра, в которой никто, по всей видимости, не стремится обнаружить истину, зато предоставляется возможность одному законнику вцепиться в другого, подловить на каких-то юридических тонкостях.

— Вы отказались от важного контракта, — начал коронер.

— Я не отказывался, — сказал Гай. — Я им написал еще до того, как получил работу, и сообщил, что не хочу ею заниматься.

— Послали телеграмму. Все из-за того, что не хотели, чтобы ваша жена последовала за вами. Но когда вы, будучи в Мехико, узнали, что ваша жена потеряла ребенка, вы послали еще одну телеграмму в Палм-Бич и попросили, чтобы ваша кандидатура была рассмотрена вновь. Почему?

— Потому что был уверен, что теперь жена уже не последует за мной. Я подозревал, что она до бесконечности станет тянуть с разводом. Но я собирался встретиться с ней на этой неделе и обговорить все окончательно. — Гай вытер пот со лба и заметил, как его адвокат недовольно выпятил губы. Адвокат не хотел, чтобы Гай упоминал о разводе в связи с работой в Палм-Бич. Гаю было все равно. Он сказал правду, а там уж пусть думают, что хотят.

— Как вы думаете, миссис Джойс, способен ли ваш зять подготовить такое убийство?

— Да, способен, — сказала миссис Джойс, слегка вздрогнув, высоко вскинув голову. Она почти опустила острые темно-рыжие ресницы, как это Гай часто за ней наблюдал, и никто не мог догадаться, куда она смотрит. — Он хотел получить развод.

Прозвучало возражение: несколько минут назад миссис Джойс заявила, что ее дочь хотела развода, а Гай Хейнс — нет, потому что все еще любил ее.

— Если оба хотели развода, — а то, что мистер Хейнс хотел развода, доказано, — тогда почему супруги не развелись?

Суд откровенно забавлялся. Эксперты по отпечаткам пальцев никак не могли сойтись во мнениях по поводу своей системы. Владелец скобяной лавки, в которую Мириам заходила за день до своей смерти, запутался, отвечая на вопрос, кто ее сопровождал: мужчина или женщина, и в общем смехе потонуло признание, что ему посоветовали сказать — мужчина. Адвокат Гая разглагольствовал о географических широтах, о противоречиях в показаниях Джойсов, о письменных подтверждениях, которые имелись у него в наличии, но Гай про себя был уверен, что одна лишь прямота освободила его от всяческих подозрений.

Коронер предположил в своем заключении, что убийство, судя по всему, совершено маньяком, не знакомым ни жертве, ни свидетелям. В вердикте значилось: «лицо или лица неустановленные», и дело передали в полицию.

На другой день, как раз когда Гай уходил из материнского дома, пришла телеграмма:

«Наилучшие пожелания с золотого запада.

Без ПОДПИСИ».

— Это от Фолкнеров, — поторопился сообщить Гай.

Мать улыбнулась.

— Передай Энн, чтобы хорошенько следила за тобой, — и слегка потянув сына за ухо, чмокнула в щеку.

В аэропорту он все еще сжимал в руке скомканную телеграмму Бруно. Он порвал ее на мельчайшие клочки и выбросил в проволочную урну у края летного поля. Все кусочки высыпались через проволоку и затанцевали по асфальту на ветру и на солнце, веселые как конфетти.

16

Какое-то время Гай мучительно старался прийти к определенному выводу насчет Бруно — он или не он? — но в конце концов отступился. Чтобы Бруно сделал это — как-то не очень верилось в такую возможность. Можно ли счесть веской уликой карточку меткалфского таксопарка? Так похоже на Бруно — найти карточку в Санта-Фе и послать ему, Гаю. Если убийство совершил не маньяк, — а в последнем был уверен и коронер, и все остальные, более правдоподобным представляется, что все это устроил Оуэн Маркмен.

И Гай выбросил из головы Меткалф, Мириам, Бруно и сосредоточился на работе в Палм-Бич, которая — в чем он убедился с самого первого дня — требовала колоссального такта, всех технических знаний, какими он обладал, да и просто предельного физического напряжения. Он полностью (за исключением Энн) отрекся от своего прошлого, которое, при всех высоких идеалах, при всем энтузиазме борьбы за них, сопровождаемой малыми победами, казалось жалким, кропотливым ученичеством в сравнении с огромной, величественной постройкой загородного клуба. И, отдавая все силы этому новому броску, он чувствовал, как сам с каждым днем становится иным, более совершенным.

Корреспонденты газет и журналов фотографировали главное здание, бассейн, купальни, террасы уже в самом начале строительства. Фотографировали они и членов клуба, посещавших строительные площадки, и Гай знал, что под снимком будет указана та сумма, какую пожертвовал каждый из них на свой царский отдых. Иногда Гай спрашивал себя, не связан ли его энтузиазм с огромными деньгами, вложенными в проект, с изобилием рабочего пространства и материала, с лестью богачей, непрерывно приглашавших его в свои дома. Гай ни разу не принял приглашения. Он отдавал себе отчет, что может лишиться мелких заказов, которые понадобятся предстоящей зимой, но знал еще и то, что никогда не сможет приспособиться к тем светским обязанностям, к которым другие архитекторы относились как к чему-то само собой разумеющемуся. В те вечера, когда оставаться в одиночестве не хотелось, он садился на автобус, ехал к Кларенсу Бриллхарту, жившему за несколько миль от города, и они обедали вдвоем, слушали пластинки, разговаривали. Кларенс Бриллхарт, управляющий клуба «Пальмира», был биржевый маклер, удалившийся от дел, высокий, седой пожилой джентльмен, и Гай часто думал, что таким бы ему хотелось видеть своего отца. Больше всего восхищал Гая его вечно досужий, праздный вид, столь же невозмутимый в лихорадочной суете строительной площадки, как и в собственном доме. Гай надеялся, что сам станет таким же в старости. Но он сознавал, что ходит слишком быстро, — всегда ходил слишком быстро. А быстрой походке — и он это понимал — неизбежно не хватает солидности.

Обыкновенно по вечерам Гай читал, писал длинные письма Энн или просто ложился спать, потому что в пять утра всегда уже был на ногах и зачастую работал целый день со сварочным аппаратом или с мастерком и цементным раствором. Он знал почти всех рабочих по имени. Ему нравилось оценивать характер каждого из строителей, знать, соответствует или не соответствует любой из них духу его зданий. «Это — как дирижировать симфонией», — писал он Энн. В сумерках, когда он присаживался выкурить трубку в зарослях кустов, окаймлявших площадку для игры в гольф, и созерцал с высоты четыре белых строения, он чувствовал, что воплощаемый проект достигнет совершенства. Он понял это, увидев первые горизонтали на мраморных, вольготно распределенных в пространстве колоннах главного здания. Магазин в Питтсбурге был испорчен в последний момент, потому что заказчик потребовал изменить площадь окон. Больничный корпус в Чикаго был, по мнению Гая, загублен карнизом, на который пустили камень более темный, чем задумывалось. Но Бриллхарт никому не позволял вмешиваться, и «Пальмира» вырастала столь же совершенной, как и первоначальный замысел. А Гаю до сих пор не доводилось создавать ничего совершенного.

В августе он поехал на север, к Энн. Она работала в отделе дизайна в одной текстильной компании на Манхеттэне. С осени она собиралась содержать магазин на паях с одной знакомой женщиной, тоже дизайнером. Ни Энн, ни Гай не упоминали о Мириам вплоть до четвертого и последнего дня. Они стояли над ручейком за домом Энн, и это были их последние минуты перед тем, как отправиться в аэропорт.

— Гай, ты думаешь, это был Маркмен? — неожиданно спросила Энн, и, когда Гай кивнул, добавила:

— Это ужасно — но я почти уверена.

Затем однажды вечером, когда он вернулся от Бриллхарта в свои меблированные комнаты, его вместе с письмом от Энн ждала весточка от Бруно. Бруно отправил письмо из Лос-Анджелеса в Меткалф, а мать переслала в Палм-Бич. Он поздравлял Гая с подписанием контракта, желал успеха, умолял написать хоть несколько слов. В постскриптуме значилось:

«Надеюсь, тебя не слишком обеспокоило это письмо. Я написал тебе много писем, но не отправил их. Звонил твоей матери, спрашивал адрес, но она мне его не дала. Гай, честное слово, бояться нечего, иначе я бы не написал. Разве ты не знаешь, что в моих интересах соблюдать осторожность? Напиши поскорее. Скоро я, наверное, уеду на Гаити. Еще раз твой друг и поклонник. Ч.Э.Б.»

Медленная, тупая боль обрушилась на него, охватила все тело, с головы до ног. Оставаться в комнате сделалось невыносимо. Он выбежал на улицу, в бар, и еще до того, как начал что-то осознавать, выпил две стопки водки, а затем и третью. В зеркале за стойкой он увидел самого себя, глазеющего на собственное отражение, и его поразил взгляд — вороватый, бегающий. Это сделал Бруно. Знание опустилось на Гая всей громадой, не оставляя более места сомнениям, словно некий катаклизм, отсрочивать который все это время могла лишь слепота, подобная безумию. Он оглядел крохотный бар, будто ожидая, что стены рухнут на него. Это сделал Бруно. Ошибки нет: его, Гая, свободу Бруно ставит себе в заслугу. А постскриптум! И даже, возможно, поездка на Гаити. Но чего Бруно добивается? Гай бросил злобный взгляд на лицо в зеркале, а потом опустил глаза, посмотрел на свои руки, затем на борт твидового пиджака, на фланелевые штаны — и мелькнула мысль, что эти вещи утром надел на себя один человек, а вечером снимет совершенно другой, тот, каким он будет отныне и навсегда. Отныне он знает. Это длилось одно лишь мгновение… Гай не мог определить, что именно происходит, но чувствовал, что вся его жизнь изменится, должна измениться отныне.

Если он знал, что Бруно сделал это, почему не выдал его? Что испытывал он по отношению к Бруно, кроме ненависти и отвращения? Страх? Гай точно сказать не мог.

Он боролся с желанием позвонить Энн до тех пор, пока не сделалось слишком поздно, и наконец в три часа ночи сдался. В полной темноте, вытянувшись на кровати, он говорил с ней очень спокойно о самых обыденных вещах и даже один раз засмеялся. Энн и то ничего не заметила, подумал он, положив трубку. Он почувствовал себя чуть уязвленным и смутно встревоженным.

Мать написала, что человек, который звонил, пока Гай был в Мехико, и назвался Филом, позвонил снова, спрашивал, где можно Гая найти. Мать беспокоилась, не связано ли это с Мириам, и собиралась сообщить в полицию.

Гай написал в ответ:

«Я выяснил, кто тебе надоедал по телефону. Фил Джонсон, один тип, которого я знал в Чикаго».

17

— Чарли, что это за вырезки?

— Про одного моего друга, ма! — прокричал Бруно из ванной.

Он включил воду сильнее, склонился над раковиной и устремил взгляд на блестящую никелированную затычку. Через минуту потянулся за бутылкой виски, спрятанной под полотенцем в корзине с бельем. Едва в руках у него оказался стакан виски с водой, как дрожь немного унялась, и еще несколько секунд Бруно разглядывал серебряную тесьму на рукаве своего нового смокинга. Ему так нравился этот смокинг, что он надевал его даже утром, в ванную. В зеркале скругленные лацканы обрамляли портрет праздного молодого человека, способного на отчаянный, таинственный риск, обладающего чувством юмора и глубиной, мощью и изяществом (чему свидетельство — стакан, изысканно зажатый между большим и указательным пальцами, — сейчас его высочество произнесет тост!) — короче, молодого человека с двойной жизнью. Он поднял стакан за свое здоровье.

— Чарли!

— Сейчас, мам!

Он обвел ванную блуждающим взором. Окна не было. Последнее время такое накатывало раза два в неделю. Это начиналось где-то через полчаса после того, как он вставал с постели: словно кто-то коленом давил на грудь, стараясь вышибить дух. Бруно закрыл глаза и стал дышать часто-часто, так часто, как только мог. Потом спиртное подействовало. Расходившиеся нервы успокоились, словно приглаженные чьей-то рукой. Бруно выпрямился и открыл дверь.

— Я брился, — заявил он. Мать в теннисных шортах и веревочных туфлях склонилась над неубранной постелью, где валялись вырезки.

— Кто это такая?

— Жена парня, с которым я познакомился в поезде, когда ехал из Нью-Йорка, Гая Хейнса. — Бруно улыбнулся. Ему нравилось произносить имя Гая. — Интересно, правда? Убийцу пока не нашли.

— Маньяк какой-нибудь, — вздохнула она.

Бруно посерьезнел.

— Ну, нет, сомневаюсь. Все слишком сложно.

Элси выпрямилась и сунула пальцы под ремень. Выпуклость ниже ремня исчезла, и на какое-то время Бруно показалось, что мать выглядит так, как выглядела всю свою жизнь, вплоть до последнего года: подтянутая, словно девушка в двадцать лет, от шеи до тонких лодыжек.

— У твоего Гая славное лицо.

— О, он славный, он такой славный! Просто позор, что он вляпался в такую историю. Он мне рассказывал в поезде, что не видел своей жены года два. Да Гай такой же убийца, как я! — Бруно улыбнулся нечаянной шутке и добавил для отвода глаз:

— Его жена все равно была мочалка…

— Дорогой, — мать притянула его к себе за расшитые тесьмою лацканы. — Ты не мог бы следить за своей речью — хотя бы некоторое время? Я знаю, бабушка иногда приходит в ужас.

— Откуда бабушке знать, что такое мочалка, — грубо отрезал Бруно.

Элси вскрикнула, откинув голову.

— Ма, ты слишком много загораешь. Не люблю, когда у тебя такое темное лицо.

— А я не люблю, когда ты такой бледный.

Бруно насупился. Лоб у матери был точь-в-точь, как кожа ремня, и это больно ранило. Он внезапно поцеловал ее в щеку.

— Обещай мне, что сегодня полчасика посидишь на солнце. Люди за тысячу миль едут в Калифорнию, а тебя из дому не выгонишь!

Бруно поджал губы.

— Ма, тебе совсем не интересно слушать про моего друга!

— Мне интересно слушать про твоего друга. Но ты мне ничего не рассказываешь.

Бруно застенчиво улыбнулся. Нет, он как раз все хорошо продумал. Сегодня он в первый раз разложил вырезки на виду, потому что уверился, что ни ему, ни Гаю ничего не грозит. Да говори он о Гае хоть четверть часа без остановки, мать все равно скорее всего забудет. А может, даже и нужно, чтобы она забыла.

— Ты все прочла? — он кивнул на постель.

— Нет, не все. Сколько стаканчиков сегодня утром?

— Один.

— Нюхом чую, два.

— Ладно, мам, два.

— Дорогой, ты бы не мог поменьше пить по утрам? Пить по утрам — это конец. Видала я алкоголиков…

— «Алкоголик» звучит паршиво, — Бруно снова заходил кругами. — Я, когда выпью, чувствую себя лучше, ма. Ты же сама говоришь, что я тогда бодрее и ем с аппетитом. Шотландское виски — чистый напиток. Есть такие, кому оно не вредит.

— Ты вчера ночью перепил, и бабушка знает. Ты, милый, не думай, будто она не замечает ничего.

— Прошлую ночь мне не поминай. — Бруно ухмыльнулся и помахал рукой.

— Сэмми придет сегодня утром. Может, ты оденешься, спустишься и посчитаешь нам очки?

— У меня твой Сэмми в печенках сидит.

Она прошла к двери весело, словно ничего не слыхала.

— Обещай, что позагораешь сегодня.

Бруно кивнул, облизывая пересохшие губы. Он не улыбнулся в ответ, а смотрел серьезно, как она закрывает дверь, потому что внезапно накатила какая-то черная пелена — нужно спасаться от неведомой опасности, пока не сделалось слишком поздно. Нужно встретиться с Гаем, пока не поздно! Нужно, пока не поздно, избавиться от отца! Нужно столько сделать! А вовсе не торчать здесь, в бабушкином доме, обставленном, как и собственный их особняк, в стиле Людовика XV, — этот вечный Людовик XV! Но Бруно не знал, куда ему хочется. Ведь вдали от матери он чувствует себя несчастным, разве не так? Он нахмурился, закусив нижнюю губу, но в маленьких серых глазках не появилось никакого выражения. С чего это мать говорит, что не нужно пить по утрам? Пить по утрам как раз нужно больше, чем в другие часы дня. Он согнул плечи и принялся ими вращать. Почему он должен чувствовать себя не в своей тарелке? Вокруг на постели валялись вырезки. Шли недели, а эти идиоты из полиции так ничего о нем и не узнали — только отпечатки следов — но он давно уже выкинул те башмаки! Кутеж, который они с Уилсоном на прошлой неделе устроили в гостинице в Сан-Франциско, — ничто по сравнению с тем, что он закатит, если удастся заполучить Гая и отметить событие. Безупречное убийство! Многие смогли бы совершить безупречное убийство на острове, где сотни две народу толчется вокруг?

Он не похож на тех придурков, о которых пишут в газетах, — на тех, кто убил, «чтобы испытать новое ощущение», и не может ничегошеньки выдать репортерам, кроме блевотины. «Это было не так здорово, как я ожидал». Да если бы у него стали брать интервью, он бы сказал: «Это было потрясающе! Ничто на свете не сравнится с этим!» (Вы бы совершили это еще раз, мистер Бруно?) — «Да, возможно», — раздумчиво, осмотрительно, как исследователь Арктики, когда его спрашивают, поедет ли он снова на зимовку в предстоящем году, с привычной уклончивостью отвечает репортерам. («Не могли бы вы чуть подробнее описать ваши ощущения?») Он бы взял в руку микрофон, поднял взгляд и задумался, и целый мир, затаив дыхание, дожидался бы первого слова. Что же он ощущал? Видите ли это есть это, и ничто нельзя с этим сравнить. А она все равно была дрянь-баба, понимаете, что я хочу сказать? Это все равно, что давить маленького поганого крысенка, только она была девка и дело мое назвали убийством. Само тепло ее тела было отвратительным, и, помнится, он думал вначале, что еще до того, как пальцы отлепятся от горла, тепло перестанет поступать, и она сделается холодной и мерзкой, какой на самом деле всегда была. («Мерзкой, мистер Бруно?») Да, мерзкой. («Значит, по-вашему, труп мерзок?») Бруно нахмурился. Нет, на самом деле он не считает, что труп мерзок. Если жертва являла собой зло, как Мириам, всем должно быть только приятно видеть ее труп, разве не так? («Власть, мистер Бруно?») О, да, он ощутил невероятную власть. Вот, вот оно. Он отнял жизнь. Ведь никто не знает, что такое жизнь, все встают на защиту этого бесценнейшего достояния — а он взял и отнял. Той ночью грозила опасность, ныли руки, мучил страх, что жертва поднимет шум, но в тот момент, когда Бруно почувствовал, что жизнь оставила ее, все прочее отпало, остался лишь скрытый смысл деяния, тайна и чудо прекращения жизни. Говорят о тайне рождения и зачатия, но как это объяснимо! Две зародышевые клетки — и все дела! А кто объяснил тайну прекращения жизни? Почему жизнь прекращается, стоит лишь чуть посильнее сжать горло женщины? Что такое вообще жизнь… Что почувствовала Мириам, когда он разлепил пальцы? Где она была? Нет, он не верит в жизнь после смерти. Мириам прекратилась — в этом-то и состояло чудо. О, он нашел бы что сказать, если бы давал интервью! («Имел ли для вас значение пол жертвы?») Откуда взялся такой вопрос? Бруно поколебался мгновение, но очень скоро обрел прежнее хладнокровие. Ладно, валяйте: то, что жертва была женщиной, доставило особое удовольствие. Нет, не следует делать вывод, будто наслаждение было сексуального свойства. Нет, он не женоненавистник. Скорее, наоборот! Ненависть сродни любви, знаете ли. Кто это сказал? Он никогда ни одной минуты в это не верил. Нет, он заметит лишь одно: думается, он никогда не получил бы такого удовольствия, если бы убил мужчину. Разве что отца.

Телефон…

Бруно давно уже не отводил от него глаз. Всякий телефон намекал на Гая. До Гая можно дозвониться по двум междугородным линиям, но звонок может Гая расстроить. Гай, наверное, еще нервничает. Нужно подождать, пока Гай сам напишет. Ответ должен прийти со дня на день — Гай, видимо, получил его письмо в конце прошлой недели. Одного только не хватало Бруно для полного счастья: услышать голос Гая, убедиться в том, что он счастлив тоже. Узы, сочетающие Гая с ним, теперь прочнее братских. Много ли братьев любят друг друга так, как он Гая?

Бруно вышел на кованый железный балкон. Утреннее солнышко приятно припекало. Газон, широкий и ровный, как площадка для гольфа, тянулся до самого океана. Тут он увидел Сэмми Франклина, в белых теннисных одежках, с ракетками под мышкой — весь рассиявшись, он направился к матери. Сэмми был большой и дряблый, как потерявший форму боксер. Он напомнил Бруно другого статиста из Голливуда, который вертелся вокруг матери, когда они отдыхали здесь три года назад: Александр Фиппс. На черта помнить их дурацкие имена? Бруно услышал, как Сэмми хихикнул, протягивая матери руку, и старая вражда всплыла было в нем, но тут же погасла. Merde[15]. Он с презрением отвел глаза от обширного, обтянутого фланелью зада Сэмми и принялся изучать пейзаж с правой стороны. Два пеликана с натугой перелетели через изгородь и шлепнулись на траву. Вдалеке, на блеклых волнах, качался парусник. Три года назад он так просил бабушку достать парусную лодку, а теперь, когда лодка имеется, нет настроения кататься.

Теннисные мячи просвистывали за оштукатуренный, желтовато-коричневый угол дома. Где-то внизу били часы, и Бруно снова скрылся у себя в комнате, чтобы не слышать, который час. Он любил уже где-нибудь к концу дня случайно взглянуть на циферблат и убедиться, что уже позже, чем он думал. Если письмо от Гая не придет с полуденной почтой, подумал он, можно прокатиться на поезде в Сан-Франциско. С другой стороны, последний визит в Сан-Франциско оставил неприятные воспоминания. Уилсон притащил с собой в отель каких-то итальяшек, и Бруно всем заказал обед и несколько бутылок водки. Они звонили в Чикаго из его номера. В гостиничном счете значилось два звонка в Меткалф — второго Бруно никак не мог припомнить. А в последний день ему не хватило двадцати долларов, чтобы оплатить счет. И в отеле, лучшем отеле города, ему не отдавали чемодан, пока мать не перевела деньги. Нет, он не поедет больше в Сан-Франциско.

— Чарли? — послышался высокий, приветливый голос бабушки.

Он уловил начальное движение изогнутой дверной ручки, невольно кинулся к постели, где валялись вырезки, но, покружив по комнате, снова забрался в ванную. Там он набил полный рот зубного порошка. Бабушка чуяла спиртное, как истомленный трезвостью старатель на клондайкских приисках.

— Ты готов? Позавтракаешь со мной? — спросила бабушка.

Он вышел из ванной, продолжая причесываться.

— Ой, какое на тебе платье!

Маленькая и хрупкая, она засеменила перед ним нетвердой походкой, изображая шикарную манекенщицу. Бруно улыбнулся. Ему нравилось черное кружевное платье на розовом атласном чехле.

— Похоже на наши балконы.

— Спасибо, Чарли. Попозже утром я поеду в город. Может, и ты со мной?

— Может. Ах, бабушка, да конечно, поеду, — ласково проговорил он.

— Так это ты изрезал мой «Таймс»! А я-то на слуг грешила. Ты, наверное, поднимаешься в страшную рань.

— Ага, — радостно поддакнул Бруно.

— Когда я была молодая, мы вырезали из газет стихи и приклеивали в альбом. Мы тогда из всего на свете делали альбомы. А тебе зачем?

— Да так просто, сохранить.

— У тебя есть альбом?

— Не-а. — Бабушка смотрела на него, а Бруно хотелось, чтобы она взглянула на вырезки.

— Ах, какой ты еще ребе-енок! — Она ущипнула его за щеку. — И пушок на подбородке. Не понимаю, почему твоя мать так беспокоится…

— Да не беспокоится она.

— … когда тебе еще нужно дать время подрасти. Пошли завтракать. Ну да, как есть, в пижаме.

На лестнице Бруно взял ее под руку.

— Покупок нужно сделать совсем немного, — говорила бабушка, наливая кофе, — а потом, думаю, можно заняться чем-нибудь симпатичным. Посмотреть хороший фильм или пойти в увеселительный парк. В увеселительном парке я не была сто лет!

Глаза Бруно широко раскрылись.

— Куда тебе больше хочется? Ну, ладно, приедем, посмотрим, что идет в кино.

— Мне хочется в парк, бабушка.

Бруно прекрасно провел день: помогал бабушке выходить из машины и подсаживал обратно, водил ее по увеселительному парку, хотя она могла испробовать немногие аттракционы и отведать лишь редкие лакомства. Но они прокатились вместе на колесе обозрения. Бруно рассказывал бабушке, какое высоченное колесо в Меткалфе, но она так и не спросила, когда он успел там побывать.

Когда они вернулись, Сэмми Франклин все еще торчал в доме и остался обедать. Бруно сдвинул брови, едва завидев его. Бруно знал, что бабушка тоже не очень-то обращает внимание на Сэмми, и внезапно ощутил прилив нежности — бабушка так безропотно принимала Сэмми, да и любого приблудного типа, какого только матери заблагорассудится привести в дом. Чем они тут с матерью занимались целый день? По их словам, были в кино, смотрели какой-то из фильмов Сэмми. А его, Бруно, наверху ждало письмо.

Бруно бегом побежал наверх. Письмо было из Флориды. Он разорвал конверт — руки дрожали так, словно он пил без просыпу десять дней. Никогда еще он так безумно не ждал письма, даже в лагере, где ждал писем от матери.

«6 сентября.

Дорогой Чарльз,

Я не уловил смысла Вашего послания — не понимаю и источника Вашего ко мне великого интереса. Я знаю Вас весьма поверхностно, однако достаточно, дабы убедиться, что в нас нет ничего общего, а следовательно, никаких оснований для дружбы. Могу я Вас попросить не звонить больше моей матери и не сообщаться со мной?

Спасибо за попытку возвращения книги. Ее потеря особого значения не имеет.

Гай Хейнс».

Бруно поднес письмо ближе к глазам и перечел его, все еще не веря, выхватывая взглядом то одно, то другое слово. Заостренный язычок показался над верхней губою, а затем исчез. Бруно почувствовал, что лишился всего. Это было как горе или как смерть. Хуже! Он обвел глазами комнату, полный ненависти ко всей обстановке, ко всему, чем он владеет. Потом боль собралась в груди, и Бруно заплакал.

После обеда они с Сэмми Франклином вступили в пререкания по поводу вермутов. Сэмми сказал, что чем суше вермут, тем больше его нужно для мартини, хотя и признал, что он не такой уж любитель мартини. Бруно сказал, что он тоже не любитель мартини, но лучше разбирается в этом. Перебранка продолжалась и после того, как бабушка, пожелав всем спокойной ночи, удалилась. Они расположились на верхней террасе, в темноте, мать сидела на диване-качалке, Бруно и Сэм стояли у перил. Бруно ринулся вниз, в бар, за ингредиентами, чтобы подкрепить свою точку зрения. Оба приготовили мартини, пригубили бокалы, и, хотя ясно было, что Бруно прав, Сэмми стоял на своем, да еще посмеивался, стараясь обратить все в шутку, и Бруно не вытерпел.

— Поезжай-ка в Нью-Йорк, научись там чему-нибудь! — заорал он. Мать как раз вышла с террасы.

— Да соображаешь ли ты вообще, что говоришь? — съязвил Сэмми. В лунном свете его ухмыляющееся лицо казалось сине-зеленым, с желтизною, как сыр горгонзола. — Ты же насасывался целый день. Ты…

Бруно сгреб Сэмми за передок рубашки и перегнул через перила, затылком вниз. Ноги Сэмми забарабанили по черепице. Рубашка треснула. Когда он извернулся как-то боком и встал на ноги, синева схлынула с его лица: оно стало желто-белым, без единой тени.

— К-какого черта! — взвыл он. — Сбросить меня хотел, а?

— Нет, не хотел! — вскрикнул Бруно еще громче. Он вдруг потерял дыхание, как по утрам. Отнял от лица стылые, потные руки. Ведь он уже убил, разве не так? Зачем же убивать снова? Но он вдруг увидел, как Сэмми корчится на острых прутьях железной решетки там, внизу, прямо под террасой, и ему захотелось, чтобы Сэмми там оказался. Сэмми шумно, взахлеб осушил бокал. Бруно шагнул в балконную дверь и оказался в доме.

— Там и сиди! — крикнул ему вслед Сэмми.

Напряженный, дрожащий голос Сэмми пронзил его внезапным страхом. Столкнувшись в передней с матерью, Бруно не сказал ничего. На лестнице он вцепился в перила обеими руками, проклиная шум, треск, дикую неразбериху в голове, проклиная мартини, выпитый с Сэмми. Качаясь, ввалился в гостиную.

— Чарли, что такое ты сделал с Сэмми? — мать, оказывается, шла следом.

— А чего такого я сделал Сэмми? — Бруно протянул руку к нечеткому силуэту и рухнул на диван, несколько раз подпрыгнув.

— Чарли, вернись и попроси прощения. — Смутное белое пятно ее вечернего платья придвинулось ближе, протянулась загорелая рука.

— Ты спишь с этим типом? Ты спишь с этим типом? — Бруно знал, что стоит лечь, как он сразу вырубится, и он лег и не почувствовал прикосновения ее руки.

18

Через месяц после того, как Гай вернулся в Нью-Йорк, его смятение, недовольство собой, работой, Энн мало-помалу сосредоточилось на Бруно. Это из-за Бруно он не мог смотреть на фотографии «Пальмиры», Бруно был истинной причиной беспокойства, которое Гай приписывал тому, что после возвращения из Палм-Бич заказы шли туго. Это Бруно заставил его накануне вечером так бессмысленно повздорить с Энн, так упрямо стоять на своем нежелании сыскать лучшее помещение для офиса, купить новую мебель, ковер. Бруно заставил его заявить Энн, что никакого успеха он не добился, что «Пальмира» ровным счетом ничего не значит. Бруно заставил Энн тем вечером спокойно повернуться и уйти, а Гая — ждать до тех пор, пока не загудела дверь лифта — и только тогда Гай сбежал вниз с восьмого этажа умолять о прощении.

И кто знает? Может быть, это Бруно мешал ему получить работу. Сотворить здание стоит духовного труда. Скрыв же вину Бруно, дав ей приют у себя в душе, Гай так или иначе осквернил себя. И чувствовал, что это не может остаться незамеченным. Он старательно убеждал себя в том, что полиция рано или поздно нападет на след Бруно. Однако недели шли безрезультатно, и Гая начинала мучить мысль, что он сам должен действовать. Останавливало его, во-первых, то, что ему претило обвинить кого бы то ни было в убийстве, а во-вторых, безрассудное, но глубоко укоренившееся сомнение: а вдруг Бруно все-таки не виноват. Порою тот факт, что Бруно совершил убийство, потрясал его своей фантастичностью до такой степени, что вся прежняя убежденность совершенно улетучивалась. Иногда Гай чувствовал, что продолжал бы сомневаться, если бы даже Бруно послал ему письменное признание. И все же следовало быть честным с самим собою: в глубине души он был уверен, что это сделал Бруно. То, что недели проходили, а полиция так и не могла напасть на какой-либо след, только подкрепляло уверенность. Не говорил ли Бруно, что невозможно раскрыть немотивированное убийство? После письма, которое Гай отправил Бруно в сентябре, тот молчал всю осень, но как раз перед отъездом из Флориды пришла скупая записка, где Бруно сообщал, что вернется в Нью-Йорк в декабре и надеется на возможность встречи. Гай твердо решил не иметь с ним никакого дела.

И все же раздражался по любому поводу и без повода, а в основном из-за работы. Энн призывала к терпению. Энн напоминала, что он уже утвердил себя во Флориде. Она дарила ему больше нежности и утешения, чем когда-либо раньше, что сейчас было ему так нужно; однако Гай обнаружил, что в свои самые черные, тяжелые минуты он не всегда способен это принять.

Телефон зазвонил как-то утром, в середине декабря, когда Гай праздно сидел за столом, лениво листая эскизы дома в Коннектикуте.

— Здравствуй, Гай. Это Чарли.

Гай узнал голос и весь напрягся, готовый к отпору. Но Майерс сидел в той же комнате наискосок и мог услышать.

— Ну, как дела? — начал Бруно с улыбчивой теплотою. — С Рождеством тебя.

Гай не торопясь положил трубку.

Он взглянул на Майерса, архитектора, с которым вместе снимал этот просторный однокомнатный офис. Майерс по-прежнему сидел, согнувшись, над чертежной доской. В просвете между зеленой шторой и подоконником голуби подпрыгивали, склевывая зернышки, которые они с Майерсом рассыпали по карнизу несколько минут назад.

Телефон зазвонил снова.

— Хотелось бы встретиться, Гай, — сказал Бруно.

Гай встал.

— Мне очень жаль, но я не желаю с вами встречаться.

— В чем дело? — Бруно принужденно засмеялся. — Ты нервничаешь, Гай?

— Я просто не желаю с вами встречаться.

— Ах, так. Ну, ладно, — произнес Бруно хриплым от обиды голосом.

Гай подождал, решив не отступать первым, и наконец Бруно повесил трубку.

В горле у Гая пересохло, и он прошел к фонтанчику, в угол комнаты. За фонтанчиком солнечный луч расчертил четкой диагональю большую фотографию, изображавшую едва законченные здания «Пальмиры» с высоты птичьего полета. Гай повернулся спиной. Его просили выступить в Чикаго, в том институте, где он учился, и Энн не преминет напомнить об этом. Он должен написать статью для ведущего архитектурного журнала. Но если вспомнить об отсутствии заказов, всякая ссылка на клуб «Пальмира» означает публичное признание того, что Гая, видимо, бойкотируют. И что в этом странного? Разве «Пальмирой» он не обязан Бруно? Убийце, во всяком случае?

Через несколько дней, когда они с Энн вечером, в снегопад, спускались по серым каменным ступеням многоквартирного дома на Западной пятьдесят третьей улице, где он жил, Гай заметил высокого парня с непокрытой головой — он стоял на тротуаре и смотрел на них снизу вверх. Плечи Гая расправились от внезапной тревоги, и он невольно прижал руку Энн покрепче.

— Привет, — сказал Бруно, и голос прозвучал печально и мягко.

— Добрый вечер, — Гай кивнул ему, как постороннему, и прошел мимо.

— Гай!

Гай и Энн обернулись одновременно. Бруно направился к ним, заложив руки в карманы пальто.

— В чем дело? — спросил Гай.

— Просто хотел поздороваться. Спросить, как дела, — Бруно смотрел на Энн с недоуменной, обиженной улыбкой.

— У меня все хорошо, — раздельно произнес Гай. Потом повернулся и пошел прочь, увлекая за собой Энн.

— Кто это? — шепнула Энн.

Гаю мучительно хотелось обернуться. Он знал, что Бруно стоит там, где он оставил его, смотрит вслед, может быть, плачет.

— Один парень, который на прошлой неделе заходил насчет работы.

— И ты ничем не можешь ему помочь?

— Нет. Он алкоголик.

Гай нарочно заговорил об их доме, ибо знал, что не может сейчас говорить ни о чем другом, не выдавая себя. Землю он купил, фундамент закладывается. После Нового года съездит в Элтон на несколько дней. В кино он раздумывал, как бы избавиться от Бруно, чем бы припугнуть, чтобы он отвязался.

Чего Бруно от него хочет? Гай сидел в кресле, сжав кулаки. В следующий раз он пригрозит Бруно новым следствием. И доведет дело до конца. Разве ему, Гаю, повредит новое следствие?

Но чего Бруно хочет от него?

19

Бруно вовсе не хотел на Гаити, но это представляло возможность бегства. Нью-Йорк, Флорида, любое место на Американском континенте было пыткой для него, коль скоро Гай находился тут же и не желал его видеть. Прогоняя боль и тоску, он здорово пил у себя дома, в Грейт-Нек, и занимался тем, что шагами вымерял дом и сад, портняжным метром обмеривал комнату отца, двигаясь угрюмо, ссутулившись, перемеряя вновь и вновь, словно некий не знающий усталости автомат, — и лишь иногда покачивался, из чего следовало, что он пьян, а не безумен. Так протекли десять дней после встречи с Гаем, пока мать Бруно и ее подруга Элис Леффингуэлл готовились к плаванию.

Были минуты, когда он чувствовал, как все его существо подвергается какой-то непостижимой метаморфозе. Было в наличии деяние, осуществленное им, и, оставаясь один в своей комнате, он чувствовал, как оно венцом осеняет его чело, но венец этот не дано лицезреть никому. Все на свете с невероятной легкостью и быстротой доводило его до слез. Однажды ему захотелось на завтрак бутерброда с икрой — и разве не заслужил он самой лучшей, крупнейшей черной икры, — но дома была лишь красная, и он велел Херберту пойти и купить черной. Он отъел основание бутерброда, прихлебывая разбавленное виски, потом едва не заснул, глядя на треугольный остаток, который вдруг начал пританцовывать, поднимая уголки. Бруно не сводил с него глаз, пока он вообще перестал быть бутербродом, а стакан с выпивкой перестал быть стаканом, и только золотая жидкость в нем оставалась сама собою, и Бруно прикончил ее одним глотком. Пустой стакан и свернувшийся бутерброд стали живыми: они насмехались, бросали вызов, не позволяли себя использовать. С дорожки перед домом как раз отъехал фургончик мясника, и Бруно хмуро посмотрел ему вслед, ибо все вокруг внезапно ожило и припустило прочь — фургончик, бутерброд, стакан, деревья, которые, впрочем, сбежать не могли, но обдавали презрением, как и весь дом, где Бруно томился в неволе. Бруно бросился на стенку, толкнулся в нее одновременно обоими кулаками, потом схватил бутерброд, изломал его наглый треугольный рот и сжег его, кусок за куском, в давно не топленном камине — а икринки подпрыгивали, как живые, и умирали поодиночке.

Элис Леффингуэлл, его мать и он сам, плюс команда из четырех матросов, в числе которых два пуэрториканца, отплыли на Гаити в середине января, на моторной яхте «Прекрасный принц», каковую Элис в течение всей осени отсуживала у очередного бывшего мужа. Само путешествие задумывалось в честь ее третьего развода, и Бруно с матерью были приглашены еще несколько месяцев назад. Бруно откровенно наслаждался путешествием, и поэтому в первые дни вдохновенно притворялся безразличным и скучающим. Все прошло втуне. Элис с матерью вечера напролет болтали в каюте, а по утрам спали. Довольно глупо чувствовать себя счастливым, будучи запертым в течение целого месяца на одной посудине со старой перечницей вроде Элис, и Бруно, пытаясь оправдаться, уверял себя, будто жил в постоянном напряжении, ожидая, что полиция вот-вот нападет на след, и ему необходим был покой, чтобы подробно поразмыслить над тем, как бы избавиться от отца. Бруно также полагал, что, чем больше времени пройдет, тем с большей вероятностью Гай изменит свое отношение.

Там, на судне, он разработал два-три ключевых сценария убийства отца — могли, конечно, возникнуть и варианты с опорой на обстоятельства. Он гордился этими сценариями: один с пистолетом, в спальне, один с ножом и двумя путями бегства, один с пистолетом, или ножом, или с удушением — в гараже, куда отец ставил машину каждый вечер ровно в 6.30. Недостатком последнего плана было отсутствие темноты, что, однако, искупалось сравнительной доступностью места. В ушах у него раздавалось послушное тиканье часового механизма его слаженных операций. Но едва закончив подробнейший чертеж, он бывал вынужден тут же стирать его, из конспирации. Он только и делал, что чертил и стирал. Море от бухты Бар до южной оконечности Виргинских островов уже вобрало в себя отлично пророщенные семена его мыслей, когда «Прекрасный принц» обогнул мыс Мэиси и взял курс на Порт-о-Пренс.

— Царская пристань для моего «Принца»! — воскликнула Элис, успокоенная, убаюканная болтовней с матерью Бруно.

А тот за углом, в тени, нашарил рукой исчерченную бумажку и встрепенулся. Слева по курсу серой расплывчатой линией возникла земля. Гаити. Завидев ее, Бруно ощутил себя еще более отстраненным и чужедальним, чем в открытом море. Он уплывал все дальше и дальше от Гая. Оторвавшись от шезлонга, он прошел на палубу, к борту. Здесь, на Гаити, судно застрянет на долгие дни, а потом тронется в путь, еще дальше, к югу. Бруно застыл в полной неподвижности, чувствуя, как обида разъедает его изнутри, а тропическое солнце — снаружи, поджаривая бледную изнанку ляжек. Внезапно он разорвал план на клочки и выпустил их, раскрыв ладони над бортом. Коварный ветер их все рассыпал по палубе.

Планы планами, но было важно, разумеется, найти исполнителя. Он и сам бы, раздумывал Бруно, сделал это, если бы не Джерард, частный детектив, нанятый отцом: этот сцапает обязательно, как бы осторожно он ни действовал. Кроме того, ему хотелось проверить еще раз, как работает схема «отсутствие мотива». Мэтт Левин, Карлос — плохо то, что они — знакомые. А вступать в переговоры, не зная, согласится человек или нет, — опасно. Бруно несколько раз встречался с Мэттом, но так и не решился упомянуть о деле.

В Порт-о-Пренсе случилось нечто, для Бруно незабываемое. На второй день стоянки, возвращаясь на судно, он упал со сходней.

Он совсем одурел от влажной жары, а от рома сделалось еще хуже, еще жарче. Он направлялся из отеля «Ла Ситадель» на корабль за вечерними туфлями для матери, но зашел в предпортовый бар выпить виски со льдом. Один из матросов-пуэрториканцев, которого Бруно невзлюбил с самого первого дня, уже сидел там, пьяный до умопомрачения, горланя так, будто ему принадлежал и город, и «Прекрасный принц», и вся Латинская Америка. Он обозвал Бруно «белым придурком» и прибавил еще что-то, чего Бруно не понял — однако публика хохотала. Бруно ретировался из бара с достоинством: он слишком устал, и ему было противно драться, однако спокойно решил про себя донести обо всем Элис и сделать так, чтобы пуэрториканца рассчитали и занесли в черный список. За квартал от пристани пуэрториканец догнал его и принялся заговаривать зубы. Потом, поднимаясь по сходням, Бруно наскочил на поручень и свалился в грязную воду. Он не мог сказать, что пуэрториканец его толкнул, ибо этого не было. Пуэрториканец и еще какой-то матрос, тоже хохочущий, выудили его из воды и притащили в каюту. Бруно кое-как выбрался из постели, схватив бутылку рома, повалился навзничь и заснул прямо в мокром белье.

Чуть позже явились мать с Элис и растормошили его.

— Что с тобой стряслось? — спрашивали они наперебой, давясь от смеха. — Что с тобой стряслось, Чарли?

Очертания фигур были размазаны, но смех звучал отчетливо. Он дернул плечом, стряхнув пальцы Элис. Он был не в состоянии говорить, но прекрасно знал, что бы ему хотелось сказать. Зачем они здесь, в этой комнате, если у них нет вестей от Гая?

— Что ты? Какой еще гей? — спросила мать.

— К чер-рту! — заорал он, выпроваживая обеих.

— Ох, он готов, — запричитала мать, будто над умирающим. — Бедный мальчик. Бедный, бедный мальчик.

Бруно ерзал головой по подушке, уворачиваясь от холодного полотенца. Он ненавидел их обеих, и он ненавидел Гая! Он ради Гая убил, ради него обвел полицию вокруг пальца, затихарился по его просьбе, ради него свалился в вонючую воду, а Гай, видите ли, не желает видеть его! Гай развлекается с девицей! Он не напуган и не подавлен — ему просто некогда! Три раза он встречал эту девку в Нью-Йорке, около дома, где живет Гай! Будь она здесь, под рукою, он бы убил ее, точно так же, как Мириам!

— Чарли, Чарли, уймись!

20

— Пойдем выпьем чего-нибудь, — сказал Бруно. Он обрисовался из пустоты, прямо посередине тротуара.

— Я не желаю тебя видеть. Я тебя ни о чем не спрашиваю. Я просто не желаю тебя видеть.

— А мне все равно, спрашиваешь ты или нет, — сказал Бруно, чуть улыбнувшись. Взгляд у него был настороженный. — Тут, через дорогу. На десять минут.

Гай огляделся. «Вот он, Бруно», — пронеслось в мозгу. Позвать полицию. Броситься на него, прижать к тротуару. Но вместо того Гай застыл в неподвижности. Он заметил, как Бруно стиснул руки в карманах: может быть, у него пистолет.

— На десять минут, — повторил Бруно, заманивая, прельстительно улыбаясь.

Уже несколько недель Гай ничего о Бруно не слышал. Он пытался вернуть, вспомнить, собрать воедино всю ту злость, что владела им в последний раз, вечером, когда шел снег, всю ту решимость передать Бруно полиции. Наступил критический момент. Гай двинулся следом за Бруно. Они зашли в какой-то бар на Шестой авеню и заняли отдельный кабинет, подальше от стойки.

Бруно заулыбался шире.

— Чего ты боишься, Гай?

— Ровным счетом ничего.

— Ты счастлив?

Гай сидел прямо и чопорно на краешке скамьи. Я сижу напротив убийцы, думал он. Эти руки сжимали горло Мириам.

— Послушай, Гай, почему ты не рассказал про Энн?

— Что — про Энн?

— Хотелось бы знать о ней тоже, вот и все. То есть тогда, в поезде я имею в виду.

— Бруно, это наша последняя встреча.

— Почему, Гай? Я бы хотел, чтобы мы стали друзьями.

— Я собираюсь сдать тебя в полицию.

— А почему ты этого не сделал в Меткалфе? — спросил Бруно с мерзким, розоватым блеском в глазах, — спросил так, как он один способен был об этом спросить, безлико, печально и все же с торжеством. Странно: Гай задавал себе тот же самый вопрос точно таким же тоном.

— Потому что не был уверен до конца.

— Ты что, ждал от меня письменных показаний?

— Еще не поздно заявить о тебе следствию.

— Ты не сделаешь этого. У них больше фактов на тебя, чем на меня, — Бруно пожал плечами.

— О чем ты говоришь?

— Ты думаешь, что они мне предъявят? Да ничего.

— Я же все расскажу! — Гай внезапно разозлился.

— А если мне придет в голову объявить, что ты меня нанял? — Бруно, рисуясь, поднял брови. — Все сойдется как нельзя лучше.

— Да мне плевать, что там сойдется.

— Тебе, может, плевать, а закону — нет.

— Да чему там сходиться-то?

— Письмо, которое ты написал Мириам, — медленно проговорил Бруно, — потом — отказ от работы, чтобы отвести глаза. И еще такая своевременная поездка в Мехико.

— Ты сумасшедший!

— Гай, взгляни правде в лицо! Ты абсолютно ничего не добьешься! — Бруно истерическим взвизгом перекрыл музыкальный автомат, заигравший где-то рядом. Он распластал руку по столу, протянул ее Гаю ладонью вверх, затем стиснул в кулак. — Клянусь тебе, Гай, ты мне нравишься. Не так бы нам с тобой поговорить.

Гай не шелохнулся. Край скамейки больно врезался в тело.

— Я вовсе не желаю нравиться тебе.

— Гай, если ты хоть слово скажешь полиции, мы оба кончим в тюрьме. Разве не ясно?

Гай еще раньше предполагал это. Если Бруно станет упорствовать в своих измышлениях, начнется долгий процесс, и дело не решится никогда, разве что Бруно сдастся, а Бруно сдаваться не намерен. Гай судил по маниакальной пристальности взгляда, ныне устремленного на него. Не поддаваться, подумал Гай. Оставаться в стороне. Пусть с ним полиция разбирается, он сумасшедший. Он способен убить при малейшим неосторожном движении.

— Ты не выдал меня в Меткалфе, потому что я нравлюсь тебе, Гай. Ты по-своему меня любишь.

— Я нисколько тебя не люблю.

— Но ведь ты не выдашь меня, а?

— Не выдам, — процедил Гай сквозь зубы. Спокойствие Бруно ошеломляло его. Бруно совсем не боялся. — Не заказывай мне больше. Я ухожу.

— Погоди минутку. — Бруно достал купюру из бумажника и вручил ее официанту.

Гай остался на месте, удерживаемый сознанием какой-то незавершенности.

— Хороший костюм, — улыбнулся Бруно, кивнув на пиджак Гая.

Новый серый фланелевый костюм в белую полоску. Приобретен на деньги от «Пальмиры», подумал Гай, как и новые ботинки, и новый портфель крокодиловой кожи, стоящий рядом на скамье.

— Куда ты сейчас?

— В центр. — Ему нужно было встретиться с представителем потенциального клиента в гостинице на Пятой авеню в 7 часов. Гай встретил напряженный, тоскующий взгляд Бруно и понял: тот не сомневается, что он едет сейчас на свидание с Энн.

— Что ты задумал, Бруно?

— Ты знаешь, — невозмутимо проговорил Бруно. — Ведь обсуждали это в поезде. Двойное убийство. Ты уберешь моего отца.

Гай презрительно фыркнул. Он знал это еще до того, как Бруно высказался, догадывался с самого дня гибели Мириам. Он не мог оторваться от все еще тоскующих глаз Бруно, завороженный холодным безумием, сквозящим в пристальности этого взгляда. Вот так однажды ребенком, в трамвае, он все смотрел и смотрел на идиота-дебила, не в силах отвести глаз, с бесстыдным, неодолимым любопытством. С любопытством и страхом.

— Я говорил тебе, что могу все устроить, до малейших подробностей, — Бруно улыбнулся уголками рта, словно извиняясь за свой довольный вид. — Это будет несложно.

Он меня ненавидит, внезапно подумал Гай. Он бы с наслаждением убил и меня тоже.

— Догадываешься, что я предприму, если ты не согласишься, — Бруно сделал было вялую попытку прищелкнуть пальцами, но ладонь безвольно, безмятежно раскрылась. — Я наведу полицию на твой след.

Не поддаваться, подумал Гай, только не поддаваться!

— Ну вот, напугал. Легче легкого будет доказать, что ты сумасшедший.

— Такой же сумасшедший, как ты!

Через минуту Бруно первым начал прощаться. Сказал, что договорился с матерью на 7 часов.

Следующую встречу, гораздо более мимолетную, Гай тоже проиграл, хотя в первые мгновения и праздновал победу. Бруно пытался перехватить его в пятницу вечером, когда он выходил из офиса, направляясь на Лонг-Айленд, к Энн. Гай просто проскочил мимо и забрался в такси. Но ощущение, что он сбежал, в самом прямом смысле унес ноги, внезапно вызвало стыд, подорвало основы некоего внутреннего достоинства, которое до сих пор всегда оставалось незыблемым. Лучше было бы поговорить с Бруно. Лучше было бы померяться с ним.

21

В последующие недели выдавался редкий вечер, когда Бруно не маячил на тротуаре через дорогу от офиса. Если же там его не было, то он торчал напротив дома, где Гай жил, будто зная наперечет все вечера, когда Гай из конторы направлялся прямо домой. Теперь не было Гаю ни слова, ни знака от высокой фигуры, заложившей руки в карманы полувоенного пальто, узкого и длинного, как поршень. Был только взгляд, провожавший его, — и Гай это знал, хотя никогда не оборачивался, пока не удалялся из поля зрения. Так продолжалось две недели. Потом пришло первое письмо.

Оно состояло из двух листков: на первом — план дома Бруно, сада и прилегающих дорог, а также маршрут, назначенный Гаю, аккуратно вычерченный чернилами — и сплошными линиями, и пунктиром, а на втором, густо исписанном на машинке, — ясный, четкий, здравый сценарий убийства отца Бруно. Гай порвал письмо, но немедленно пожалел об этом. Нужно было сохранить его как свидетельство против Бруно. Гай сохранил клочки.

Но это оказалось излишним. Он получал такие же письма каждые два или три дня. Все они были направлены из Грейт-Нек — похоже, Бруно обосновался там, во всяком случае его не было видно с тех пор, как пошли письма, — и печатал, наверное, на отцовской машинке; каждое письмо требовало двух-трех часов работы. Иногда он готовил их в пьяном виде. Это было заметно по количеству опечаток и по всплеску эмоций в заключении. Если Бруно писал на трезвую голову, заключительные строки звучали ласково и ободряюще, настраивая на убийство. Если же он напивался, то заканчивал письмо либо излияниями братской любви, либо угрозой преследовать Гая всю жизнь, погубить его карьеру и «любовные шашни» — и всякий раз напоминанием, что он, Бруно, держит верх. Вся нужная информация содержалась в любом из писем, словно Бруно предвидел, что Гай большую часть их рвал, не распечатывая. Но несмотря на твердую решимость рвать их все, Гай иногда вскрывал свежепришедшее, интересуясь вариациями заключительных строк. Из трех сценариев Бруно тот, что имел в виду пистолет и черную лестницу упоминался чаще всего, хотя в каждом письме Гаю предлагалось самому сделать выбор.

Эти письма каким-то изощренным путем воздействовали на Гая. Первое потрясло его, следующие несколько оставили почти равнодушным. Но когда в почтовом ящике явилось десятое, двенадцатое, пятнадцатое письмо, Гай ощутил, что они обрабатывают его сознание, бьют по нервам каким-то способом, выходящим за рамки обычной логики. Один в своей комнате он иногда часами пытался вычислить, что тут все-таки неладно и как это можно исправить. Тревожиться нечего, говорил он себе, разве что Бруно обратит свой гнев против него и покусится на его жизнь. Но Бруно, по всей видимости, так не поступит. Во всяком случае он никогда этим не угрожал. Но от рассуждений тревога не унималась, оставалась столь же изматывающей.

В двадцать первом письме речь зашла об Энн. «Тебе же не захочется, чтобы Энн узнала, что ты причастен к убийству Мириам, а? Какая девушка выйдет замуж за убийцу? Уж во всяком случае не Энн. Время поджимает. Первая половина марта — крайний срок. Пока что это будет несложно».

Потом явился пистолет. Хозяйка вручила его Гаю в большой коробке, завернутой в коричневую бумагу. Когда вороненый револьвер вывалился оттуда, Гай издал короткий смешок. Это был «люгер» крупного калибра, блестящий, новенький, если не считать щербинки на гравированной рукоятке.

Какая-то сила понудила Гая извлечь его собственный маленький револьвер со дна верхнего ящика, заставила примериться к изысканной перламутровой рукоятке над той самой постелью, где уже валялся «люгер». Гай улыбнулся своему порыву, затем поднес техасский револьвер к глазам и стал пристально его рассматривать. Гай заметил его в ломящейся от вещей витрине ломбарда в конце Мэйнстрит в Меткалфе, когда ему было лет пятнадцать, и купил, заработав деньги сортировкой почты, не за то, что это револьвер, а за то, что он красивый. Его компактность, мудрая экономия короткого ствола очаровали Гая. Чем больше он узнавал об инженерном дизайне, тем сильней восхищался своим пистолетом. Пятнадцать лет он хранился в разных верхних ящиках. Гай открыл барабан и вытащил патроны, три штуки, и шесть раз нажал на курок, поворачивая цилиндр, восторгаясь глубокими, звучными щелчками совершенного механизма. Затем вложил патроны на место, сунул револьвер в мягкий сиреневый чехольчик и снова погрузил на дно ящика.

Но как теперь отделаться от «люгера»? Бросить с набережной в реку? Сунуть в какую-нибудь урну? Спустить в мусоропровод? Все, что ни приходило в голову, либо могло вызвать подозрения, либо сильно отдавало мелодрамой. Гай решил, наконец, спрятать его в нижнем ящике, под носками с бельем, пока не сообразит чего-нибудь получше. И тут он внезапно подумал о Сэмюэле Бруно, подумал впервые как о реально существующем человеке. Присутствие «люгера» вызвало связь между человеком и его вероятной гибелью. Здесь, у себя в комнате, Гай имел полное описание и человека, и его жизни, сделанное с точки зрения Бруно, конечно, сценарий убийства — этим утром в ящике дожидалось очередное письмо, которое теперь нераспечатанным валялось на постели, — и пистолет, из которого предполагалось человека застрелить. Из стопки последних писем Бруно, спрятанных в нижнем ящике, Гай выбрал одно.

«Сэмюэл Бруно (Бруно редко называл его отцом) — непревзойденный образец всего самого худшего, что производит Америка. Потомок нищих венгерских крестьян, которые немногим лучше скотины, он со своей обычной жадностью загробастал жену из хорошей семьи, как только это стало ему по карману. Все время моя мать терпеливо сносила его измены, имея высокое понятие о святости брачных уз. Нынче, в старости, он ринулся изображать из себя благоверного, пока не поздно, — но уже поздно. Я бы рад был убить его своими руками, но, как я тебе уже объяснял, из-за Джерарда, нанятого им детектива, это невозможно. Доведись тебе иметь с ним дело, ты бы тоже возненавидел его. Он из тех, которые считают, что все твои идеи о красивой архитектуре и о домах по лучшим стандартам для каждого и любого — просто идиотизм, и ему наплевать, как выглядит его фабрика; главное, чтобы крыша не протекала и оборудование не портилось. Может, тебе интересно узнать, что его служащие сейчас бастуют. См. в «Н. Таймс» за последний вторник, стр. 31, левый столбец. Они борятся за средства к существованию. Сэмюэл Бруно без зазрения совести обокрал собственного сына».

Да кто ему поверит, если даже он решится все это рассказать? Кто воспримет всерьез такую дикую фантазию? Письмо, план, пистолет… Аксессуары какой-то пьесы, предметы, разложенные по своим местам, чтобы придать правдоподобие выдуманному событию, которое никогда не происходило и не могло произойти в реальности. Гай сжег все письма, что у него оставались, потом заторопился на Лонг-Айленд.

Они с Энн весь день будут кататься на машине, бродить по лесам, а назавтра отправятся в Элтон. Дом обещали закончить к концу марта, так что до свадьбы оставалось добрых два месяца, — достаточно времени, чтобы подобрать мебель. Гай улыбался, глядя из окна поезда. Энн никогда не говорила, что свадьба назначена на июнь, — все просто само собою так складывалось. Она никогда не говорила, что хочет торжественного бракосочетания, только: «Давай сделаем все, как у людей». А потом, когда он сказал, что ничего не имеет против торжества, если ей так хочется, она испустила ликующий вопль, бросилась ему на шею и поцеловала. Нет, он не хотел еще одной трехминутной церемонии с первым попавшимся прохожим в качестве свидетеля. На изнанке конверта Гай начал набрасывать двадцатиэтажное здание офиса — он узнал на неделе, что имеется крепкая возможность получить этот заказ, и приберегал новость для Энн как приятный сюрприз. Он ощущал, как будущее неотвратимо становится настоящим. Он получил все, чего добивался. Сбегая по ступенькам с перрона, он заметил леопардовую шубку Энн в небольшой толпе у входа на станцию. Он вдруг подумал, что навсегда запомнит, как она ждет его здесь, как сдержанно пританцовывает от нетерпения, едва завидев его, как улыбается и поворачивается на каблуках, словно ни секунды больше не способна стоять на месте.

— Энн, — Гай обнял ее и поцеловал.

— Ты опять без шляпы.

Он улыбнулся, потому что ожидал, что она именно это скажет.

— Да ведь и ты тоже!

— Я на машине, это другое дело. Видишь, снег идет.

Энн взяла его за руку, и они вместе побежали к автомобилям по хрустящей от инея лужайке.

— У меня сюрприз!

— У меня тоже. Давай, говори!

— Я вчера продала пять моих орнаментов.

Гай покачал головой.

— Мне до этого далеко. Я всего лишь получил заказ на офис. Возможно.

Она улыбнулась, подняв брови:

— «Возможно»? Точно!

— Точно, точно, точно! — повторил он и снова поцеловал ее.

Вечером, стоя на маленьком деревянном мосту через ручеек, протекавший за домом Энн, Гай чуть было не выпалил: «Знаешь, что сегодня прислал мне Бруно? Пистолет». Однако в следующую минуту — не то, что он едва не проговорился, но бездна, разделяющая его отношения с Бруно, и их с Энн жизнь — ошеломила его своей жуткой явью. Он не хотел иметь от Энн никаких тайн — и вот она, тайна, огромная тайна, куда больше всех тех, какие он ей открыл. Бруно, имя, не дающее ему покоя, для Энн — пустой звук.

— Гай, что такое?

Она знала: что-то неладно. Она всегда все знала.

— Ничего.

Энн повернула к дому, и Гай направился следом. Ночь вычернила землю под ногами, и заснеженные тропинки слились с деревьями и небом. И Гай вновь ощутил нечто враждебное в зарослях к востоку от дома. Прямо перед ним, из приоткрытой кухонной двери, изливался на лужайку теплый желтый свет. Гай снова обернулся, давая глазам привыкнуть к темноте лесной чащи. Глядя туда, он раздражал себя и в то же время испытывал облегчение, словно закусывая больной зуб.

— Пройдусь еще немножко, — сообщил он.

Энн пошла к дому, а он повернул назад. Хотелось проверить, зависит ли сила ощущения от присутствия Энн. Его вело скорее чутье, нежели зрение. Да, ощущение оставалось, слабое, мимолетное, концентрируясь на опушке леса, где сгущались тени. Но, конечно же, там ни души. Какое случайное сочетание теней, звуков и собственных его мыслей вызвало к жизни призрак?

Гай сунул руки в карманы пальто и упрямо пошел вперед.

Глухой треск сломанной ветки свинцовым грузом пригнул все чувства к земле, направляя их в одну точку. Гай стремглав ринулся на звук. И вот — шорох в кустах, движущееся пятно, черное на черном. Гай гнался долго, собрав все силы, поймал и узнал Бруно по хриплому дыханию. Бруно скользнул к нему в руки, как крупная, сильная рыба, — извернувшись, изнемогая, он ударил Гая в скулу. Оба упали, сцепившись, борясь врукопашную, не на жизнь, а на смерть. Пальцы Бруно остервенело скребли Гая по горлу, хотя тот и держал его руки выше локтя. Дыхание со свистом вырывалось у Бруно из разинутого рта. Гай ударил по этому рту правым кулаком, который тут же разжался, словно сломались костяшки пальцев.

— Гай! — негодующе взвыл Бруно.

Гай схватил его за грудки. Оба вдруг перестали бороться.

— Ведь знал же, что это я! — яростно визжал Бруно. — Гад паршивый!

— Чего тебе тут надо? — Гай поставил его на ноги.

Окровавленный рот раскрылся шире, словно Бруно вот-вот заплачет.

— Пусти!

Гай отпихнул его. Он мешком свалился на землю и, шатаясь, поднялся снова.

— Ладно, убей меня, раз ты так хочешь! Скажешь потом, что защищался? — всхлипнул Бруно.

Гай взглянул в сторону дома. Борясь, они забрались глубоко в чащу.

— Не хочу я тебя убивать. Но еще раз увижу здесь — убью.

Бруно засмеялся — клокотнул разок торжествующе.

Гай в сердцах опять надвинулся на него. Ему не хотелось больше прикасаться к Бруно. Но ведь минуту назад, когда они боролись, в мозгу у него звучало: «Убей, убей!» Теперь Гай знал: улыбки Бруно не изгладить ничем, даже убив его.

— Убирайся.

— Так ты созрел, чтобы сделать дельце в эти две недели, а?

— Созрел чтобы тебя выдать полиции.

— Созрел, чтобы себя выдать? — глумливо заверещал Бруно. — Созрел, чтобы все выложить Энн, да? Созрел, чтобы сесть на двадцать лет? Вот я-то созрел, это уж точно! — Он бесшумно хлопнул в ладоши. Глаза сверкнули каким-то красным светом. Казалось, что этот колеблющийся силуэт, будто некий дух зла, явился прямо из черного кривого дерева, торчащего за его спиной.

— Поищи другого для своего гнусного дельца, — пробормотал Гай.

— Гляди, как запел! А я хочу тебя, и заполучу тебя, так и знай! Ладно! — он хохотнул. — Начинаю. Все выложу твоей девчонке. Сегодня же напишу ей. — Шатаясь, он побрел прочь, споткнулся, упал, с усилием поднялся на ноги и стал удаляться смутным, бесформенным пятном. Потом он обернулся и крикнул:

— Разве что ты дашь о себе знать в эти два дня.

Энн Гай сказал, что сцепился в лесу с бродягой. После драки у него остался только синяк под глазом, но, чтобы задержаться в доме, не ездить в Элтон, нужно было притвориться пострадавшим. Он получил удар под ложечку. Он неважно себя чувствует. Мистер и миссис Фолкнер встревожились и потребовали от полицейского, который явился осмотреть место происшествия, чтобы у их дома на ближайшие ночи выставили пост. Но постового недостаточно. Гай должен сам быть здесь, на случай если Бруно вернется. Энн предложила ему остаться на понедельник: если он разболеется, будет кому за ним ухаживать. Гай остался.

Никогда в жизни ему не было так стыдно, как в те два дня в доме Фолкнеров. Ему было стыдно, что он почувствовал необходимость остаться, было стыдно, когда утром в понедельник он зашел в комнату Энн и оглядел письменный стол, куда служанка складывала письма, чтобы проверить, не написал ли Бруно. Нет, не написал. Каждое утро Энн уезжала в свой нью-йоркский магазин перед тем, как приносили почту. В понедельник утром он перебрал четыре или пять писем, валявшихся на письменном столе, затем, будто вор, прокрался из комнаты прочь, боясь, как бы не увидела прислуга. Но ведь он часто заходил в комнату Энн, когда ее там не было, напомнил себе Гай. Когда дом бывал битком набит гостями, он порою ускользал туда на пару минут, и Энн любила заставать его там. И на самом пороге он прислонился к дверному косяку, оглядывая беспорядок в комнате — неубранную постель, большого формата книги по искусству, которые не помещались на полку, самые последние рисунки Энн, прикнопленные к зеленой пробковой полосе, что шла вдоль стены; на углу стола — стакан с голубоватой водицей, которую Энн забыла выплеснуть; желтовато-коричневый шелковый шарф на спинке стула, который она явно передумала надевать. Запах гардении от одеколона, которым Энн в последнюю минуту сбрызнула волосы, еще витал здесь. И Гаю страстно захотелось совершенно слить собственную жизнь с жизнью Энн.

Гай остался до вторника, утром убедился, что письмо от Бруно не пришло, и уехал на Манхэттен. Накопилось много работы. Тысяча дел обрушилась на него разом. Контракт на постройку нового офиса для компании Шоу по продаже недвижимости до сих пор не был обсужден. Гай чувствовал, что жизнь его утратила порядок, стержень, стала еще более хаотичной, чем в то время, когда он услышал о смерти Мириам. Писем от Бруно в эту неделю не было, кроме одного, что пришло в понедельник и ждало Гая по приезде. Короткая записка, где говорилось, что матери Бруно, слава Богу, лучше, и он может выходить. Последние три недели мать его серьезно болела воспалением легких, сообщал Бруно, и он все время находился при ней.

В четверг вечером, когда Гай вернулся с задания клуба архитекторов, его квартирная хозяйка, миссис Маккослэнд, сообщила, что ему звонили три раза. Четвертый звонок раздался, пока они разговаривали в прихожей. Это был Бруно, сердитый и пьяный. Он спросил Гая, созрел ли он, чтобы взяться за ум.

— Сомневаюсь, по правде говоря, — сказал Бруно. — Я уже написал Энн, — и он повесил трубку.

Гай поднялся к себе и выпил тоже. Не верилось, чтобы Бруно написал или предполагал что-нибудь написать. Где-то с час Гай пытался читать, потом позвонил Энн, спросил, как дела, но так и не смог успокоиться и в конце концов отправился в кино на ночной сеанс.

В субботу днем они с Энн должны были встретиться в Хемпстеде, на Лонг-Айленде, где происходила выставка собак. Если Бруно написал письмо, то Энн должна получить его в субботу утром, вычислил Гай. Но она явно не получила. Это стало ясно уже по тому, как она замахала рукой из машины, где сидела, дожидаясь его. Он спросил, понравилось ли ей вчера на празднике у Тедди. Ее кузен Тедди справлял день рождения.

— Чудесный вечер. Никто не хотел расходиться. Мы так засиделись, что я осталась ночевать. Я даже еще не успела переодеться, — и через узкие ворота они выехали на шоссе.

Гай стиснул зубы. Письмо могло ждать ее дома. Он вдруг почувствовал, что письмо обязательно ждет ее, и от невозможности это предотвратить он весь как-то обмяк и потерял дар речи.

Пока они шли между рядами псов, Гай отчаянно старался придумать, что бы такое сказать.

— Представитель от Шоу объявился? — спросила Энн.

— Нет, — Гай уставился на какую-то нервную таксу, пытаясь слушать Энн, которая что-то рассказывала о таксе, жившей у кого-то из родственников.

Она еще не знает, думал Гай, но если она и не знает сегодня, то это всего лишь вопрос времени — пройдет каких-нибудь несколько дней, и она узнает. Да что узнает-то, в который раз спрашивал он себя и в который раз отвечал, и теша себя, и мучая, что и сам в точности не может это объяснить; узнает, что прошлым летом в поезде он встретил убийцу своей жены, что согласился на ее убийство. Вот что Бруно может рассказать ей, прибавив убедительные подробности. Ну, а в суде — если Бруно чуть-чуть извратит их разговор в поезде, разве нельзя будет счесть его сделкой между двумя убийцами? Часы, проведенные в купе Бруно, в том крохотном аду, вдруг ясно припомнились Гаю. Это ненависть заставила его сказать так много, та самая мелочная злоба, которой он поддался и в парке Чапультепек в прошлом июне, когда вдруг накинулся на Мириам. Энн тогда рассердилась не столько за слова, сколько за эту злобную ненависть. Ненавидеть к тому же грешно. Христос не велел ненавидеть, как не велел прелюбодействовать и убивать. Ненависть — вот истинный корень зла. И разве христианский суд не сочтет его хотя бы частично виновным в гибели Мириам? Разве Энн не согласится с таким приговором?

— Энн, — перебил он.

Нужно ее подготовить, подумалось ему. И он сам должен знать.

— Если кто-нибудь обвинит меня, скажет, будто я соучастник убийства Мириам, что ты?.. Ты?..

Она остановилась и взглянула на него. Казалось, земля прекратила вращение и они с Энн стояли прямо в ее неподвижном центре.

— Ты — соучастник? Что это значит, Гай?

Их толкали. Они остановились на самой середине дорожки.

— То, что я сказал. Если кто-то обвинит меня, больше ничего.

Она, казалось, тщательно подбирала слова.

— Просто если кто-нибудь обвинит меня, — продолжал Гай. Я просто хочу знать. Обвинит меня без всякой причины. Это будет неважно, правда? — «Ты все равно выйдешь за меня замуж?» — хотелось ему спросить, но вопрос прозвучал бы так жалко, нищенски, что у Гая недоставало сил задать его.

— Гай, зачем ты это говоришь?

— Я просто хочу знать, вот и все!

Она увлекла его в сторону, чтобы не мешать движению. — Гай, тебя кто-нибудь обвиняет?

— Нет! — возразил он, ощущая неловкость и досаду. — Но если бы кто-нибудь это сделал, если бы кто-нибудь пытался организовать процесс…

В глазах ее сверкнуло то самое разочарование, удивление, недоверие, какие он замечал всякий раз, когда говорил или делал что-то в раздражении или в гневе, которых Энн не одобряла, не понимала.

— Ты полагаешь, кто-то обвинит тебя? — спросила она.

— Я просто хочу знать? — он не мог больше терпеть, и все казалось так ясно!

— Глядя на тебя в такие минуты, — спокойно сказала Энн, — я чувствую, что мы совершенно чужие.

— Прости, пожалуйста, — прошептал Гай, ощущая, как рвется между ними некая невидимая связь.

— Не думаю, чтобы ты искренне просил прощения, чтобы ты впредь мог удержаться от этого! — Энн смотрела прямо ему в лицо, не повышая голоса, хотя глаза ее и наполнились слезами. — Вот и тогда, в Мехико, ты в угоду низким чувствам ополчился на Мириам. Мне этого не нужно — я этого не люблю, я не такая! Ты заставляешь меня чувствовать, будто я вовсе тебя не знаю!

«Я вовсе тебя не люблю», — мысленно добавил Гай. Энн, по всей видимости, отступалась от него, не желала больше знать и любить. Он стоял в полном отчаянии, оскальзываясь на снегу, неспособный пошевелиться или вымолвить слово.

— Да, уж раз ты меня спросил, — продолжала Энн, — я полагаю, если кто-то обвинит тебя, это многое изменит. Я бы хотела спросить, почему ты думаешь, что тебя обвинят? Почему?

— Я не думаю!

Она повернулась, пошла от него прочь, в дальний, глухой конец лужайки и остановилась там, опустив голову.

Гай двинулся следом.

— Нет, Энн, ты знаешь меня. Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой в целом свете. У меня нет от тебя тайн. Просто мне пришло это в голову, вот я и спросил! — Он почувствовал, что признание состоялось — и вслед за наступившим облегчением вдруг уверился безоглядно — как раньше в том, что Бруно непременно написал письмо, так теперь — что не написал и не напишет.

Проворно, равнодушно Энн вытерла слезинку в уголке глаза.

— Скажи одно, Гай. Ты прекратишь когда-нибудь воображать худшее по всякому поводу?

— Да, — отозвался он, — Боже мой, да, да!

— Пойдем в машину.

Они с Энн провели вместе целый день и пообедали у нее дома. Письма от Бруно не было. И Гай вовсе выбросил из головы такую возможность, словно опасный момент уже миновал.

В понедельник вечером, около восьми, миссис Маккос-лэнд позвала его к телефону. Звонила Энн.

— Дорогой — знаешь, я немного огорчена.

— В чем дело? — он прекрасно знал, в чем.

— Я получила письмо. Сегодня утром. В нем как раз то, что ты говорил в субботу.

— Что там, Энн?

— О Мириам — напечатано на машинке. И без подписи.

— Что в письме? Прочитай.

Энн прочла дрожащим голосом, но, как всегда, отчетливо:

«Уважаемая мисс Фолкнер. Возможно, вам будет интересно узнать, что Гай Хейнс имеет большее отношение к убийству своей жены, чем то полагают судебные власти в настоящий момент. Но тайное станет явным. Думаю, вы должны быть в курсе, если собираетесь выйти замуж за столь двусмысленного человека. Кроме того, автору письма известно, что Гаю Хейнсу недолго оставаться на свободе».

Подпись: «Друг».

Гай закрыл глаза.

— Боже мой!

— Гай, ты знаешь, кто это мог написать? Гай? Алло?

Он различал в ее голосе только страх — Энн в него верила и боялась только за него.

— Не знаю, Энн.

— Это правда, Гай? — взволнованно спросила она. — Но ты должен знать. Надо что-то делать.

— Я не знаю, — хмуро повторил Гай. Все его мысли стянулись в какой-то невероятно запутанный узел.

— Ты должен знать. Подумай, Гай. Кого бы ты мог считать врагом?

— Откуда отправлено письмо?

— С Центрального почтамта. Бумага совершенно обычная. Нельзя сказать ничего определенного.

— Сохрани письмо для меня.

— Разумеется, Гай. И я никому не скажу. Родным, я имею в виду. — Она помолчала. — Но кто-то должен за этим стоять, Гай. Ты ведь в субботу кого-то подозревал, разве нет?

— Нет. — Горло у него сжалось. — Знаешь, после суда такое нередко случается. — Он отдавал себе отчет в том, что сознательно из всех сил старается прикрыть Бруно как можно искуснее, словно Бруно — это он сам, виновный. — Когда мы встретимся, Энн? Можно мне сегодня прийти?

— Видишь ли, я… ну, в общем я звана вместе с мамой и отцом на какой-то благотворительный вечер. Письмо я тебе перешлю. Отправлю заказным, и ты его завтра получишь.

Так оно и пришло на следующее утро, вместе с очередным сценарием Бруно, который заканчивался дружеским предостережением: упоминалось письмо к Энн, обещалось кое-что еще.

22

Гай присел на краешек кровати, закрыл лицо руками, потом медленно отнял ладони. Он чувствовал, как ночь лишает плоти его мысли, искажает их — ночь, темнота, бессоница. И все же в ночи заключалась истина. В ночи к ней приближаешься только по касательной, но она, истина, все одна и та же. Расскажи он Энн то, что было, сочтет ли она его виновным, хотя бы отчасти? Выйдет ли замуж за него? Да как она сможет? Что же он за чудовище, если способен сидеть здесь, в этой комнате, где в нижнем ящике лежат сценарии убийства и пистолет, из которого должно застрелить человека?

В хилых предрассветных сумерках он принялся изучать в зеркале свое лицо. Левый угол рта непревычно поник. Полная нижняя губа поджалась, напряженно вытянулась. Он попытался придать взгляду неколебимую твердость. Но глаза взирали над синеватыми полукружиями как некая часть его существа, ожесточенная обвинением, — словно жертва глядела на палача.

Одеться, выйти погулять или попытаться уснуть? Он бесшумно крался по ковру, подсознательно стараясь не ступать на скрипящую паркетину у кресла. «Через скрипящие ступеньки ты перепрыгнешь на всякий случай, — гласили письма Бруно. — Дверь в комнату отца, ты знаешь, как раз направо. Я все везде обшарил, и нигде не может встретиться никакого препятствия. Найди на плане комнату дворецкого (Херберта). Это единственная живая душа в пределах досягаемости. Там, где в прихожей скрипит паркет, я поставил крестик…» Гай бросился на постель. «Что бы ни случилось, ты не должен выбрасывать «люгер» между домом и железнодорожной станцией».

Гай знал все это назубок — от скрипа кухонной двери до цвета ковра в прихожей.

Если Бруно заставит кого-то другого убить своего отца, здесь, в этих письмах, достаточно против него улик. Гай мог бы отомстить Бруно за все, что тот сделал с ним. Но Бруно использует свой навет, и Гая осудят за убийство Мириам. Нет, нет — это лишь вопрос времени: Бруно сыщет кого-нибудь другого. Стоит еще немножко потерпеть, вынести угрозы Бруно, и все кончится, и можно будет заснуть. Если уж пойти на это, возникла мысль, то не с громоздким «люгером», а с маленьким револьвером — Гай вскочил с постели, изнывая от боли и гнева, испугавшись мысленно произнесенных слов. «Здание для Шоу», — сказал он себе, как бы меняя декорацию, пуская под откос обломки ночи и вживаясь в наступающий день.

«Здание для Шоу. Площадка, заросшая травою до самых задних ступенек, исключая гравий, который трогать нельзя… Три шага — прыжок, два шага — прыжок, шаг пошире наверху. Этот синкопированный ритм ты легко запомнишь».

— Мистер Хейнс!

Гай вздрогнул и порезался. Отложив бритву, двинулся к двери.

— Привет, Гай. Ну что, созрел? — вопросил голос, бесстыдный в эту божью рань, безобразно погрязший в ночной неразберихе. — Хочешь добавки?

— Отцепись от меня.

Бруно расхохотался.

Гай, дрожа, повесил трубку.

Весь день искривился, сломался под этим ударом. Гай отчаянно желал вечером видеть Энн, жаждал отчаянно того мгновения, когда издали углядит ее в том месте, где они договорились встретиться.

Но не менее властно заговорило желание лишить себя этого блага. Чтобы устать, Гай долго гулял по Риверсайду, но спал все равно плохо и видел скверные сны. Все изменится, подумал он, как только Шоу подпишут контракт и можно будет приступить к работе.

Даглас Фреар из компании Шоу по продаже недвижимости позвонил, как и обещал, на следующее утро.

— Мистер Хейнс, — проворковал неспешный, хрипловатый баритон, — мы получили одно весьма странное письмо, касающееся вас.

— Что такое? Какое письмо?

— Касательно вашей жены. Не знаю, может быть, прочесть вам?

— Да, пожалуйста.

— «Уважаемые господа. Без сомнения, вам интересно будет узнать, что Гай Дэниэл Хейнс, чья жена была убита в июне прошлого года, сыграл в этом деле более значительную роль, нежели то известно следствию. Сведения исходят от компетентного лица, которое также располагает информацией о том, что вскоре будет назначено дополнительное следствие, где и будет обнаружено подлинное участие Хейнса в преступлении», Уверен, мистер Хейнс, что письмо облыжное. Но вы, думаю, должны о нем знать.

Конечно. — Майерс в своем углу склонился над чертежной доскою столь же невозмутимо, как и в любое утро из дней недели.

— Кажется, я что-то слышал о прошлогодней — гм — трагедии. Ведь о дополнительном следствии вопрос не стоит, не так ли?

— Разумеется, нет. То есть я во всяком случае ничего не слышал. — Гай проклинал охватившее его смятение. Мистер Фреар только хотел знать, освободил ли Гай время для работы.

— Мне очень жаль, мистер Хейнс, но мы еще ничего не решили окончательно.

Компания Шоу по продаже недвижимости дожидалась следующего утра, чтобы сообщить, что их не вполне устраивают его эскизы. Честно говоря, их заинтересовал проект другого архитектора.

Как Бруно разузнал насчет этого здания, изумлялся Гай. Но путей ведь сколько угодно. Может быть, что-то промелькнуло в прессе — а Бруно старательно следил за всеми новостями архитектуры — или же Бруно позвонил, зная, что Гая нет в офисе, и Майерс случайно проболтался. Гай снова взглянул на Майерса: интересно, говорил ли он когда-нибудь по телефону с Бруно? Сама возможность отдавала чем-то потусторонним.

Теперь, когда заказ ушел из рук, Гай начал раздумывать, чего он вместе с этим зданием лишился. Теперь не будет свободных денег, на которые он рассчитывал к лету. Не будет престижа в глазах семьи Фолкнеров. Но ему ни разу не пришло в голову, что у истоков его страданий, наряду со всем прочим, стоит неповторимая обида творца, видящего, как создание обращается в пустоту.

Пройдет время — и Бруно сообщит очередному клиенту, потом следующему и так далее. Исполнялась его угроза разрушить карьеру Гая. А жизнь с Энн? Гая пронзила боль при одной мысли о девушке. Казалось, он на долгие дни забывал, что вообще любит ее. Что-то случилось между ними, а что именно — сказать невозможно. Гай чувствовал одно: Бруно разрушает в нем силу любить. Всякая мелочь глубоко ранила — начиная с того, что он потерял свои лучшие туфли, запамятовав, в какую мастерскую отнес их чинить, и кончая домом в Элтоне, который казался уже несоразмерно большим для них с Энн: они теперь вряд ли смогут чем-то его заполнить.

В офисе Майерс занимался повседневной работой, выполняя чертежи для агентств, а телефон Гая молчал. Гаю подумалось как-то, что Бруно не звонит специально, все нагнетая и нагнетая напряжение, дабы в конце концов голос его показался бы исходом. Самого себя ненавидя, Гай среди дня спустился и выпил несколько мартини в баре на Мэдисон-авеню. На ленч он договорился с Энн, но она позвонила и отказалась, он уже не помнил, почему. Не то, чтобы в тоне ее звучал холодок — но Гай вдруг осознал, что никакой реальной причины отказаться от ленча у нее не было. Она явно не говорила, будто идет покупать что-то для их дома — это бы он запомнил. А вдруг не запомнил? А может, она мстила за то, что он отказался прийти к ней домой обедать в прошлое воскресенье. Он никого не хотел видеть в прошлое воскресенье — слишком устал, слишком измучился. Ссора, подспудная, никем из двоих не признаваемая, становилась все глубже, все серьезнее. Последнее время Гай часто чувствовал себя таким жалким, что не смел навязывать Энн свое общество, а когда ему хотелось увидеться, она ссылалась на хлопоты. Обустраивает будущий дом — и длит нелепую ссору. В этом не было смысла. Все в мире потеряло смысл, кроме одного: избавиться от Бруно. И не существовало ни единого пути избавления, который имел бы смысл. То, что могло произойти в суде, тоже лишалось уже всякого смысла.

Гай зажег сигарету, потом заметил, что одна уже у него в руках. Согнувшись над сверкающим черным столиком, он закурил обе. Пальцы с зажатыми в них сигаретами зеркально повторяли друг друга. Что он здесь делает в четверть второго пополудни, туманя мозг третьим мартини, отнимая у себя способность работать — если бы даже работа была? Он, тот самый Гай Хейнс, который любит Энн, тот самый, что построил «Пальмиру»? У него даже не хватит мужества шваркнуть о стену этим бокалом мартини. Зыбучий песок. А если погрязнуть окончательно. Если убить для Бруно. Это будет просто — Бруно не врет — когда в доме не останется никого, кроме отца Бруно и дворецкого; а Гай знает особняк куда лучше, чем свой собственный дом в Меткалфе. И заодно оставить улики против Бруно, бросить «люгер» прямо в комнате. Мысль эта приобрела ужасающую, единственную определенность. Гай непроизвольно сжал кулаки — драться, бороться с Бруно; затем ему стало стыдно бессильно сцепленных пальцев, ненужным грузом лежащих на столе. Не следует больше пропускать такие мысли. Именно их-то Бруно и хочет вызвать.

Гай намочил платок в стакане с водой и обтер лицо. Заныл порез, оставшийся после бритья. Гай заглянул в зеркало, что висело сбоку, и заметил кровь, крохотное алое пятнышко прямо у еле видной ямочки на подбородке. Захотелось вдруг хватить кулаком по зеркалу. Гай заставил себя подняться и пошел оплатить счет.

Но, побывав однажды за пределом, мысль его с легкостью соскальзывала туда вновь и вновь. Бессонными ночами он разыгрывал сам перед собою убийство, и это успокаивало, как наркотик. Да и не убийство это было, а некий акт, совершаемый, чтобы раз и навсегда отделаться от Бруно, скольжение ланцета, отсекающего злокачественную опухоль. Ночами отец Бруно из человека превращался в тело, он же, Гай, — в силу, на это тело направленную. Прокручивать перед собой все это: «люгер» в комнате, неуклонное продвижение Бруно к приговору и казни — было подлинным очищением души.

Бруно послал ему бумажник из крокодиловой кожи с золотыми уголками и с инициалами «Г.Д.Х.» на изнанке. «Думаю, это тебе подойдет, Гай, — гласила записка, вложенная внутрь. — Будь умницей, перестань упрямиться. Я тебя так люблю. Твой всегда Бруно». Рука Гая зависла было над мусорной урной, но все же он сунул бумажник в карман. Жалко было выбрасывать такую красивую вещь, Гай этого терпеть не мог. Можно потом как-нибудь распорядиться ею.

В то же утро Гай отказался от участия в радиопередаче. Он был не в состоянии работать и знал это. Зачем вообще продолжать таскаться в офис? Было бы чудесно пить без просыпу целые дни, а главное — ночи. Гай уставился на свою руку, что вертела и вертела на краешке стола сложенный циркуль. Кто это сказал, что у него руки, словно у капуцина? Тим О’Флаерти в Чикаго. Они тогда ели спагетти в полуподвальной квартирке, беседуя о Ле Корбюзье и о красноречии, которое у всех архитекторов, кажется, врожденное, сопутствующее профессии, и это очень кстати, потому что обычно приходится заговаривать клиентам зубы. Все казалось возможным тогда, хотя Мириам и тянула деньги: впереди ждала честная, укрепляющая силы борьба, и все было правильно, хотя и нелегко. Он вертел и вертел циркуль, скользил пальцами вниз и вертел, не переставая, пока не подумал, что стук, наверное, мешает Майерсу, и тогда перестал.

— Выходи из штопора, Гай, — дружелюбно проговорил Майерс.

— Просто так не выйдешь. Или сломаешься, или взлетишь, — отозвался Гай с леденящим спокойствием и, не сдержавшись, прибавил: — Мне советов не требуется, Майерс. Спасибо.

— Послушай, Гай… — Майерс поднялся, долговязый: смирный, улыбающийся. Но не успел он выбраться из-за края стола, как Гай ринулся к двери и сорвал с вешалки пальто.

— Извини. Давай забудем это.

— Да знаю я, в чем тут дело. Перед свадьбой нервы шалят. У меня тоже так было. Может, спустимся, выпьем чего-нибудь?

Фамильярность Майерса задела некое глубинное достоинство, о котором Гай в спокойные минуты и не подозревал. Сил больше не было выносить это безмятежное, пустое лицо, эту самоуверенную пошлость.

— Спасибо, — сказал он. — Мне правда не хочется, — и неслышно закрыл за собою дверь.

23

Гай снова поглядел через дорогу, на длинный ряд особняков в полной уверенности, что видел там Бруно. Он видел Бруно у черных чугунных ворот — там, где никакого Бруно не было. Гай повернулся и взбежал по ступенькам. На этот вечер он взял билеты на оперу Верди. В 8.30 Энн должна ждать его в театре. У него не было настроения сегодня встречаться с Энн. Раздражала ее манера ободрять и утешать, не хотелось изнурять себя, прикидываясь, будто ему лучше, чем на самом деле. Энн беспокоили его бессонницы. Не то, чтобы она много говорила об этом — но и всякая малость раздражала Гая. А главное, он вовсе не хотел слушать Верди. Как это ему стукнуло в голову купить билеты на Верди? Хотелось сделать приятное Энн, однако и она не особенно любила оперу — и не безумие ли покупать билеты на вещь, которая никому из двоих не нравится?

Миссис Маккослэнд подала ему бумажку с номером, по которому просили позвонить. Похоже на телефон одной из теток Энн, подумал Гай. Забрезжила надежда, что Энн сегодня вечером занята.

— Ой, Гай, даже не знаю, что и делать, — сказала Энн. — Эти двое, с которыми тетя Джули хотела познакомить меня, придут только после обеда.

— Ну и ладно.

— И мне никак не удрать.

— Ничего, все нормально.

— Но мне очень жаль. Ты знаешь, что мы не виделись с самой субботы?

Гай прикусил кончик языка. Ему вдруг стали отвратительны ее привязанность, заботы, даже чистый, нежный голос, раньше звучавший только обещанием поцелуя, — и видно было по всему, что он ее больше не любит.

— Почему бы тебе не пригласить миссис Маккослэнд? Это было бы так мило с твоей стороны.

— Энн, все это неважно.

— Гай, скажи, приходили еще письма?

— Нет, не приходили. — В третий раз она спрашивает о проклятых письмах!

— Я люблю тебя. Скажи, ты об этом не забываешь?

— Нет, Энн.

Он ринулся наверх в свою комнату, повесил пальто, умылся, причесался, и сразу вслед за тем стало нечего делать и захотелось увидеть Энн. Ужасно захотелось ее увидеть. Как он мог в безумии своем помыслить, будто не хочет видеть ее! Он обшарил все карманы в поисках телефона, записанного миссис Маккослэнд, потом сбежал вниз — посмотреть на полу, в прихожей. Бумажка исчезла, будто кто-то нарочно подобрал ее и унес, чтобы помучить Гая. Сквозь узорчатое стекло входной двери он выглянул на площадку. Бруно, подумалось ему, ее забрал Бруно.

Фолкнеры наверняка знают телефон этой тетушки. Он увидит Энн, проведет с ней вечер, пусть даже и в обществе тети Джули. Но аппарат на Лонг-Айленде звонил и звонил, и никто не снимал трубку. Гай еще раз попытался вспомнить фамилию тетушки, но не получалось.

Тишина в его комнате была какая-то осязаемая, полная скрытой тревоги. Гай оглядел низкие книжные полки, которые он сам прибил к стенам, горшочки с плющом, которые миссис Маккослэнд подарила ему вместе с кашпо, под лампой для чтения — пустое кресло, обитое красным плюшем; постель, где валялся сделанный тушью набросок, озаглавленный «Воображаемый зоопарк», темные, грубые занавеси, скрывавшие крохотную кухоньку. Чуть не со скукой он подошел, раздвинул занавеси и заглянул внутрь. Возникало совершенно определенное ощущение, что кто-то ждет в комнате, однако Гай нисколько не боялся. Он взял газету и начал читать.

Несколько мгновений спустя он уже сидел в баре за вторым мартини. Надо уснуть, убеждал он себя, даже если для этого придется напиться в одиночку, что он считал постыдным. Гай прогулялся до Таймс-сквер, зашел постричься, по дороге домой купил молока и пару вечерних газет. «Напишу письмо матери, — подумал он, — попью молока, почитаю газеты и лягу». А может, телефон, по которому можно найти Энн, дожидается на полу в прихожей. Но телефона не было.

Около двух часов ночи Гай встал с постели и принялся слоняться по комнате, ощущая голод, но не желая ничего есть. Как-то ночью на прошлой неделе, вспомнилось ему, он открыл банку сардин и пожрал их все прямо с ножа. Ночь — единение человека и зверя, приближение к самому себе. Он сдернул с полки блокнот и стал судорожно его листать. Первый нью-йоркский блокнот Гая — ему тогда было года двадцать два. Он зарисовывал все подряд — Крайслер-билдинг, психиатрическую клинику Пейн-Витни, баржи на Ист-Ривер, рабочих, склоненных над электродрелью, горизонтально вгрызающейся в скалу. Целая серия изображала Радио-сити, поля были испещрены заметками, а на обратной стороне листа красовалось то же самое здание, но либо усовершенствованное, либо совсем новое, полностью придуманное Гаем. Гай быстро закрыл блокнот, потому что рисунки были хороши и он сомневался, что сейчас у него получилось бы так же. Видимо «Пальмира» оказалась последним всплеском щедрой, счастливой энергии юности. Сдавленное рыдание отдалось в груди мерзкой, знакомой болью — знакомой со времени Мириам. Он лег, чтобы унять новый спазм, который уже надвигался.

Проснулся Гай от того, что Бруно стоял в темноте, хотя ничего не было слышно. Гай вздрогнул от внезапности ощущения, но вовсе не удивился. Как и грезилось в предыдущие ночи, он был почти счастлив, что Бруно пришел наконец. В самом деле Бруно? Да. Теперь Гай различал над комодом кончик его сигареты.

— Бруно?

— Привет, — мягко сказал Бруно. — Я открыл дверь отмычкой. Теперь ты созрел, правда ведь? — голос Бруно звучал спокойно и устало.

Гай приподнялся на локте. Разумеется, Бруно здесь. Вот оранжевый кончик его сигареты.

— Да, — сказал Гай и ощутил, как слово это поглотила тьма, не то что в другие ночи, когда оно пропадало в молчании, не достигая губ. От этого слова узел в мозгу развязался так внезапно, что сделалось больно. Он ждал, что произнесет именно это слово, и тишина в комнате тоже дожидалась его одного. И звери за оградой стен.

Бруно присел на краешек постели и схватил обе руки Гая чуть пониже локтя.

— Гай, мы не увидимся больше!

— Да. — От Бруно омерзительно пахло табаком, приторным бриллиантином, перегаром, но Гай не отстранился. В мозгу у него проходила упоительная работа — распадались, развязывались узлы.

— Последние пару дней я старался быть с ним полюбезнее, — сообщил Бруно. — Ну, во всяком случае повежливее. Он даже сказал что-то матери как раз перед тем, как нам уходить…

— Замолчи! Я не желаю об этом слышать! — перебил Гай. Он прерывал Бруно снова и снова, потому что не хотел знать, что говорил его отец, как он выглядит — ничего не хотел знать о нем.

Несколько секунд оба молчали: оборвав Бруно, Гай не хотел сам входить в объяснения. Бруно дышал с присвистом, с неприятным хрипом.

— Мы отправляемся в Мэн завтра, где-то не позже полудня. Мать, я и шофер. Завтрашняя ночь — самая лучшая; ну, конечно, ночь с четверга на пятницу — то же самое. В любое время после одиннадцати…

Он все говорил и говорил, повторяя то, что Гаю уже было известно, и Гай не прерывал его, зная, что войдет в дом, и все станет реальностью.

— Позавчера я сломал замок у задней двери: хлопнул ею, когда был на рогах. Вряд ли его починят: все слишком заняты. А если вдруг… — он вдавил ключ в руку Гая. — И я принес тебе еще это.

— Что это такое?

— Перчатки. Женские, но они тянутся, — Бруно засмеялся.

Гай нащупал тонкие нитяные перчатки.

— Ведь ты получил пистолет, да? Где он?

— В нижнем ящике.

Гай услышал, как Бруно неверными шагами идет к комоду и выдвигает ящик. Звякнул абажур, зажегся свет, и Бруно стоял посреди комнаты — массивный, высокий; и на нем был новый спортивный пиджак, светлый-светлый, почти что белый, и черные брюки в узкую белую полоску. Белое шелковое кашне длинной лентой свисало с шеи. Гай оглядел его всего — от маломерных коричневых туфель до редких набриллиантиненных волос, будто его внешний облик мог подсказать, что именно произвело такую перемену в его, Гая, чувствах, да и каковы эти чувства суть на самом деле. Близость, привычность — что-то большее, чуть ли не братство. Бруно щелкнул затвором и обернулся. Лицо его как-то отяжелело со времени последней встречи, раскраснелось и ожило — таким живым Гай не видел его никогда. Серые глаза казались больше от сверкающих золотом слез. Он смотрел на Гая так, будто искал слов и не находил, и молил Гая подсказать. Потом он облизал тонкие, раскрытые губы, встряхнул головой и потянулся к лампочке. Свет потух.

Когда он ушел, с трудом верилось, что он ушел взаправду. Оба остались в комнате, и оба уснули.

Когда Гай проснулся, слепящий серый свет заливал комнату. На часах было двадцать пять минут четвертого. В воображении ли, в памяти отложилось, что рано утром пришлось вставать к телефону — Майерс звонил, спрашивал, почему его нет, и Гай сказал, что немного расклеился. К черту Майерса. Гай заморгал, прогоняя сонную одурь, впуская в дневную, рассуждающую часть мозга тот факт, что сегодня ночью он сделает это, и после сегодняшней ночи все останется позади. Затем поднялся и не спеша приступил к обычному ритуалу: побрился, принял душ, оделся, сознавая, что все в этом дне совершенно безразлично до часа между одиннадцатью и полуночью, который нельзя ни приблизить, ни отдалить, который придет своим чередом. Он чувствовал, что движется по накатанной колее и не может при всем желании ни остановиться, ни свернуть.

За поздним завтраком в какой-то кофейне в конце улицы его посетила вдруг жуткая фантазия: будто в последнюю встречу он рассказал Энн о том, что собирается сделать, и она выслушала благосклонно, понимая, что все это — ради нее, что он непременно должен сделать то, что собирается сделать. Это казалось столь естественным, что весь мир, думал Гай, должен знать об этом — сосед по столу, беззаботно поглощающий пищу, миссис Маккослэнд, которая, когда он выходил, как раз подметала прихожую и, одарив его особенной, материнской улыбкой, спросила, хорошо ли он себя чувствует. «12 марта, пятница» — значилось на листке отрывного календаря, прикрепленного к стене в кофейне. Гай с минуту смотрел на календарь, затем доел и поднялся.

Гай хотел двигаться, ему не сиделось на месте. Он решил, что если пройдет пешком до Мэдисон-авеню, потом по Пятой до Центрального парка, потом по западной части парка до Пенсильванского вокзала, то как раз успеет на поезд до Грейт-Нек. Он начал было обдумывать детали ночной операции, но это сразу надоело, как школьный урок, уже назубок вызубренный, и он оборвал ход своих мыслей. Латунные барометры в витрине на Мэдисон-авеню как-то особенно притягивали взгляд, будто грядет некий праздник и он, Гай, заполучит их и сможет с ними играть. На яхте Энн, подумал Гай, барометр не такой красивый, иначе бы он заметил. Надо купить именно такой перед тем, как они поплывут на юг в свадебное путешествие. Он подумал о своей любви, как о редкостном достоянии. Уже дойдя до Центрального парка, Гай вспомнил, что не захватил пистолет. И перчатки. А уже четверть восьмого. Ничего себе начало! Он остановил такси и направился к дому, беспрерывно торопя водителя.

И все же времени оставалось навалом, и Гай еще долго бродил по комнате с отсутствующим видом. Обуть ли туфли на резиновой подошве? Надеть ли шляпу? Он достал «люгер» из нижнего ящика и положил на комод. Под пистолетом оказался один из сценариев Бруно, и Гай развернул его, но каждое слово уже навязло в зубах, и бумажка полетела в мусор. От обычных действий движения обрели прежнюю размеренность. Гай взял лиловые нитяные перчатки с ночного столика. С них слетел желтый кусочек картона. Билет до Грейт-Нек.

Гай уставился на черный «люгер» и, как никогда, поразился его безобразной величине. Что за идиот придумал такие громоздкие пистолеты! Гай достал свой собственный, маленький, из верхнего ящика. Перламутровая рукоятка сияла скромной прелестью. Короткий изящный ствол словно вопрошал о чем-то, готовый ко всему, полный сдержанной, благородной силы. И все же — не забыть оставить в спальне «люгер», револьвер Бруно. Но сейчас это казалось таким ничтожным, и не стоило тащить тяжеленный пистолет. Странно: сейчас Гай не испытывал к Бруно никаких враждебных чувств.

На мгновение Гай впал в растерянность. Конечно, взять «люгер», так в сценарии! Он сунул «люгер» в карман пальто. Потянулся за перчатками, лежащими на комоде. Перчатки были лиловые, а фланелевый чехол его револьвера — сиреневый. Вдруг показалось, что нужно взять маленький револьвер — из-за сочетания цветов, — Гай положил «люгер» обратно в нижний ящик и сунул маленький револьвер в карман. Он не стал проверять, все ли сделано, потому что, помня сценарии Бруно, физически ощущал, что сделано все. Наконец принес воды и полил плющ на стенах. Его бы взбодрила, подумал он, чашечка кофе. Надо будет попить кофейку на вокзале в Грейт-Нек.

В поезде кто-то толкнул его, и нервы напряглись до предела, и мысли забегали: что-то должно случиться — и снова зароились в мозгу, чуть ли не полились с языка: «Этот револьвер у меня в кармане не настоящий. Я никогда не думал о нем, как о револьвере. Я купил его не потому, что это револьвер». Ему стало неожиданно легче, когда он осознал, что убьет из этого револьвера. Он такой же, как Бруно. Разве он, Гай, не чувствовал этого долгое, долгое время, но как трус не желал признаваться? Разве не знал, что Бруно подобен ему? Иначе как бы мог Бруно ему нравиться? Он любил Бруно. Бруно расчистил каждый дюйм на его пути, и все получится здорово, потому что у Бруно все всегда получается здорово. Мир устроен для таких, как Бруно.

Мягкий, слепящий туман сочился моросью, когда Гай сошел с поезда и направился прямо к автобусной остановке, которую обрисовал Бруно. Ветерок из открытого окна был прохладнее, чем в Нью-Йорке, и дышал деревенской свежестью. Покинув освещенный центр поселка, автобус выехал на более темную дорогу, по обе стороны которой стояли дома. Гай вдруг спохватился, что не выпил кофе на станции. Это упущение так взбесило его, что он чуть не вышел из автобуса, чтобы вернуться назад. Чашечка кофе может стоить всего на свете. Стоить жизни! Но Гай машинально поднялся с места на остановке Грэнт-стрит, и чувство, что он снова катится по накатанной колее, его успокоило.

Влажно, упруго впечатывался шаг в грунтовую дорогу. Впереди юная девушка взбежала по ступенькам, пронеслась по дорожке к дому, и дверь захлопнулась за ней с таким мирным, дружелюбным стуком. Потом — пустующий участок, одинокое дерево, а еще левее — лесной мрак. Вокруг фонаря, который Бруно указывал на всех своих планах, маслянисто мерцал голубой с золотом ореол. Медленно проехала машина, подскакивая на выбоинах, и свет фар метался из стороны в сторону, как блуждающий взгляд.

Гай пришел на место внезапно, словно поднялся занавес над давно знакомой декорацией: на переднем плане — длинная стена высотой в семь футов, покрытая белой штукатуркой, затененная там и сям ветвями вишен, свисающими наружу, а позади — белая треугольная крыша. Собачья конура. Гай перешел через дорогу. Впереди послышались мерные, медленные шаги. Гай притаился в тени, с северной стороны, и стал ждать, пока прохожий не поравняется с ним. Это был полицейский — он прогуливался, заложив за спину свою дубинку. Гай ничуть не встревожился — во всяком случае меньше, чем если бы прохожий оказался кем-нибудь иным, подумалось ему. Едва полицейский удалился, Гай сделал пятнадцать шагов вдоль стены, подпрыгнул, ухватился за поперечную балку и, подтянувшись, уселся на стену верхом. Почти прямо под собою он разглядел серебристую округлость молочного бидона, который Бруно подтащил к стене. Гай нагнулся и сквозь ветви вишни посмотрел на дом. Он разглядел два из пяти больших окон второго этажа и прямоугольный бассейн, раструбом расширяющийся в его сторону. Света не было. Гай соскочил вниз.

Теперь он мог видеть первую из шести выкрашенных сбоку в белое ступеней заднего хода и темные на белом тумане оборки голых ветвей «собачьей колючки», кизила, что рос вокруг всего дома. Как он и подозревал по рисункам Бруно, дом был слишком мал для десяти двойных фронтонов, которые сделали лишь потому, что клиент хотел фронтоны, и точка. Гай крался вдоль стены, пока хруст веток под ногами не вспугнул его. «Ступай наискось через лужайку», — писал Бруно, — видимо, из-за веток.

Стоило Гаю повернуть к дому, как шляпа зацепилась за какой-то сук. Он сунул шляпу за пазуху и нащупал в кармане ключ. Куда девались перчатки? Гай глубоко вздохнул и почти бегом припустил по лужайке, по-кошачьи гибкий и ловкий. «Я столько раз уже делал это, — подумалось ему, — и сейчас все будет так же, как раньше». Он постоял немного там, где кончалась трава, поглядел на знакомый гараж, куда вела извилистая дорожка, посыпанная гравием, потом одолел шесть ступенек заднего хода. Дверь тяжело, беззвучно подалась, и Гай ухватился за ручку изнутри. Но вторая дверь с английским замком никак не открывалась, и Гай испытал что-то похожее на замешательство, однако толкнул сильнее, и дверь распахнулась. Слева, на кухонном столе, тикали часы. Гай знал, что тут стол, хотя в сплошной темноте прозревал лишь чуть менее черные силуэты — большую белую печь, стол для прислуги, поднятые наверх стулья, шкафы. Он пошел наискосок, к задней лестнице, считая шаги. «Ты бы мог подняться и по главной лестнице, но она вся скрипит». Гай ступал медленно, напряженно щурясь, обходя вслепую ящики для овощей. Внезапная мысль, что он, наверное, похож на лунатика, вызвала панический страх.

«Шесть шагов наверх — прыжок — еще шесть шагов. Потом — два маленьких пролета перед площадкой… Три шага — прыжок, два шага — прыжок, шаг пошире наверху. Ты легко запомнишь этот синкопированный ритм». Первый пролет: три шага, прыжок. Перед последним пролетом, над самой площадкой, виднелось круглое окошко. Гаю вспомнились строки из какого-то эссе: «Как построен дом, такова и жизнь тех, кто в нем обитает… Сможет ли ребенок отдохнуть у окна и полюбоваться видом перед тем, как преодолеть пятнадцать ступенек, что ведут в комнату для игр?» В десяти футах слева — дверь дворецкого. «Это единственная живая душа в пределах досягаемости», — звучал крещендо голос Бруно, пока Гай не миновал темный цилиндр двери.

Паркет издал слабый-слабый жалобный стон, и Гай, упруго отскочив, обошел это место. Его рука осторожно сжала ручку двери, ведущей в холл. Когда дверь открылась, тиканье часов на площадке главной лестницы стало громче, и Гай понял, что слышит его уже несколько секунд. Пронесся вздох.

Вздох на главной лестнице!

Раздался бой часов. Дверная ручка задребезжала, и Гай схватился за нее так сильно, что едва не сломал. Три. Четыре. Закрыть дверь, пока дворецкий не слышит! Может, поэтому Бруно сказал — между одиннадцатью и полуночью? Проклятье! И «люгера» нет! Гай с шумом захлопнул дверь. Он весь вспотел, чувствуя, как жар поднимается от воротника пальто, а часы все били и били. И вот последний удар.

Гай прислушался — все было тихо, только тупое, мерное тиканье, и он снова открыл дверь и вошел в главный вестибюль. «Дверь в комнату отца как раз направо». Он вернулся на колею. Конечно же, он здесь уже был, в этом пустом холле, и он чувствовал это, глядя на дверь в спальню отца Бруно; он видел уже этот серый ковер, и обитые светлым деревом кремовые стены, и мраморный столик на верхней площадке. В холле чем-то пахло, и запах был тоже знакомым. Резко застучало в висках. Внезапно явилась уверенность, что старик стоит прямо за дверью и ждет его, так же затаив дыхание. Гай не дышал так долго, что старик умер бы, если бы сделал то же. Все бред! Пора открывать дверь!

Гай взялся за ручку левой рукою, а правой машинально полез в карман за пистолетом. Он, собственно, и ощущал себя машиной — неуязвимой, не подверженной риску. Он уже был здесь много-много раз, он много раз уже убивал, и теперь все будет так же, как раньше. Он заглянул в узенькую щелку, принимая на себя бесконечность пространства, что открывалось ему навстречу, и подождал, пока пройдет головокружение. А что если Гай не обнаружит его там, внутри? А что, если старик первым заметит его? «Лампочка на переднем крыльце немного освещает комнату», но постель-то в противоположном углу. Гай открыл дверь пошире, прислушался и вошел с какой-то излишней спешкой. Но в комнате было тихо, в темном углу смутно рисовалась кровать, над изголовьем — шнурок от бра. Гай плотно затворил дверь, — «ветер может хлопнуть дверью», — и развернулся лицом в угол.

Револьвер уже был в его руке, нацеленный на кровать, которая казалась пустой, сколько Гай ни вглядывался в темноту.

Он повернул голову направо, к окну. Окно было приоткрыто всего на фут, а Бруно писал, что оно будет открыто настежь. Это оттого, что моросит. Нахмурившись, Гай снова взглянул на кровать и вдруг с ужасным трепетом обнаружил очертания головы: она покоилась ближе к стене, чуть повернутая набок, словно разглядывая его с веселой издевкой. Лицо казалось темнее волос, которые сливались с подушкой. Револьвер был нацелен прямо в это лицо.

Стрелять надо в грудь. Револьвер покорно нацелился на грудь. Гай скользнул ближе к кровати и снова обернулся на окно. Дыхания не было слышно. Даже как-то не верилось, что этот человек жив. Вот так, сказал себе Гай, и следует думать: силуэт на постели — не более, чем цель. И поскольку цель эта неизвестна, он убивает, как на войне. Ну!?

— Ха-ха-ха-а! — послышалось из окна.

Гай задрожал, и револьвер тоже дрогнул.

Смех донесся издалека, девичий смех, далекий, но ясный и четкий, как выстрел. Гай облизал губы. Этот слишком живой смех стер на секунду уже прорисованную сцену, ничего не оставив взамен, и теперь пустота медленно заполнялась: он, Гай, стоял здесь, чтобы убить. Все изменилось в мгновение ока. Жизнь. Юная девушка идет по улице. Может быть, с другом. И человек в кровати — живой, он спит. Нет, не думать! Ты делаешь это ради Энн, помнишь? Ради Энн и ради себя! Так убивают на войне, так убивают…

Он нажал на гашетку. Раздался щелчок. Он снова нажал, и щелкнуло снова. Все это трюк! Это все понарошку, всего этого нет! Он даже не стоит здесь, в этой комнате! Гай снова спустил курок.

Комната раскололась от рева. В ужасе Гай стиснул пальцы. Рев повторился, будто хрустнула оболочка Земли.

— Кха-а! — сказал человек в кровати. Серое лицо приподнялось, обозначилась линия плеч.

Гай скользил с козырька над крыльцом. Это разбудило его, как падение в конце кошмарного сна. Каким-то чудом под руку попалась перекладина навеса, и Гай уцепился за нее, приподнявшись на четвереньки. Спрыгнул вниз, побежал вдоль дома, наискосок по лужайке, туда, где стоял бидон. Окончательно его разбудила липкая земля под ногами, бессильные резкие движения рук, как бы помогавшие бегу. Вот как оно вышло, вот что это такое, подумал он, жизнь, жизнь — тот смех внизу, вдалеке. На самом деле жизнь — кошмарный сон, когда тебя обступают неведомые враги, а ты не в силах пошевелиться.

— Эй! — крикнул кто-то.

Дворецкий бежал следом, как Гай и предвидел. Кажется, совсем рядом. Вот он, кошмар!

— Эй! Эй, ты!

Гай свернул под вишни и встал там, спрятав за спину сжатый кулак. Дворецкий вовсе не был рядом. Он был довольно далеко, но видел Гая. Бешено рвущийся вперед силуэт в белой пижаме извернулся стелющимся дымком и направился прямо к месту, где стоял Гай. Тот ждал, не в силах пошевелиться.

— Эй!

Гай выбросил кулак прямо в возникшую из темноты челюсть, и белый призрак грохнулся наземь.

Гай перелез через стену.

Тьма смыкалась все выше и выше над ним. Он отпрянул от какого-то деревца, перепрыгнул через что-то вроде рва и побежал вперед. И вот он лежит ничком, и боль растекается по всему телу от солнечного сплетения, пригвождая к земле. Гая била такая неистовая дрожь, что он подумал, а не собрать ли ее воедино и не приспособить ли к бегу, и вообще он побежал не туда, Бруно совсем не туда указывал — но пошевелиться не было сил. «Ты выйдешь на узкую грунтовую дорогу (фонарей нет)… к востоку от Нью-хоуп… к югу от дома… пересечешь две улицы побольше… дойдешь до Коламбиа-стрит и свернешь к югу (направо)…» К автобусам, идущим на другую станцию. Хорошо было Бруно писать на бумаге эти чертовы указания. К дьяволу Бруно! Гай знал, где находится: на поле к западу от дома, которое ни в одном из сценариев не значилось! Он огляделся. Где теперь север? Что стряслось с фонарем? В темноте, наверное, не найти той узкой грунтовой дороги. Гай не мог определить, где дом: позади или же слева. Какая-то непонятная боль пронизывала правую руку, настолько острая, что рука, должно быть, пульсирует вспышками в темноте.

Гай чувствовал себя так, будто его тем выстрелом разнесло на куски, и ему никак не собраться, не сдвинуться с места, и в довершение всего это его ничуть не тревожило. Он вспомнил, как однажды в школе его ударили во время игры в футбол и он лежал ничком, вот как сейчас, не в силах вымолвить слова от боли. Он вспомнил ужин того самого дня, и бутылку с горячей водой, которую мать принесла ему в постель, и легкое прикосновение пальцев, когда она оправляла простыни у подбородка. Его дрожащая, ободранная рука лежала прямо на остром камне. Он закусил губу и принялся думать, смутно и беспредметно, как думают в просонье мучительного утра, — что сию минуту нужно встать, невзирая на смертную муку ибо надвигается опасность. Он все еще так близко от дома. Вдруг ноги и руки задвигались, словно некое притяжение отпустило их, и через минуту он снова бежал по полю.

Странный звук остановил его — низкий мелодичный вой, доносящийся как бы со всех сторон.

Полицейские сирены, конечно. А он, идиот, подумал сперва об аэроплане! Гай побежал, осознавая, что безумно и слепо бежит в противоположную от сирен сторону, то есть направо, а ему нужно налево, чтобы попасть на узкую грунтовую дорогу. Он, наверное, отбежал далеко от длинной оштукатуренной стены. Он начал было забирать влево, к шоссе, — шоссе вроде бы в той стороне, — когда вдруг понял, что полицейские машины движутся именно по шоссе. Или подождать? Нет, какое там ждать. Гай побежал вперед, параллельно машинам. Потом споткнулся и, ругаясь, свалился снова. Он лежал в канаве, раскинув руки, и правая пришлась на край. Гай обиженно всхлипнул. Левая рука была как чужая. Она лежала в воде по самое запястье. Часы намокнут, подумал Гай. Но чем сильнее он старался вытащить руку, тем менее она слушалась. Гай чувствовал две силы, направленные на эту руку: одна, велящая двигаться, другая — лежать, и они сочетались столь поразительно, что на руке не напрягся ни один мускул. Невероятно, но Гай почувствовал, что вот-вот уснет. «Меня окружат», — из ниоткуда явилась мысль, и вот он вновь на ногах, вновь бежит.

Справа, совсем близко, сирена вскрикнула торжествующе, словно обнаружив его.

Светящийся квадрат выскочил из темноты, и Гай свернул в сторону. Окно. Он чуть не наткнулся на дом. Там никто не спит! А ему нужно перейти через дорогу!

Полицейская машина проехала в тридцати футах от него, сквозь заросли кустов замигали фары. Еще одна сирена завыла слева, там, где, по-видимому, находился дом, промчалась, жужжа, и, наконец, затихла. Спотыкаясь, Гай перешел через дорогу, не дождавшись даже полного безмолвия, и вступил в непроглядный мрак. Неважно, где теперь эта узкая грунтовая дорога, он может теперь бежать прочь от дома в нужном направлении. «К югу тянутся темные леса, там легко спрятаться, если тебе придется сойти с узкой дороги… Что бы ни случилось, не бросай «люгер» между домом и железнодорожной станцией». Гай сунул руку в карман и сквозь дыры в перчатках ощутил холод маленького револьвера. Он не помнил, как положил пистолет обратно в карман. Орудие убийства могло так и валяться там, на синем ковре! А если бы Гай его выронил на бегу? Да что сейчас думать!

Что-то крепко схватило его и не желало отпускать. Гай машинально замахал кулаками — это были кусты, ветви, колючки, и он бился, продирался сквозь них, потому что сирены все выли позади, а тут пролегал единственный путь. Он собрал все силы для борьбы с врагом, что подступал спереди, и с обеих сторон, и даже сзади, вцепляясь тысячами острых крохотных пальцев, которые хрустели так, что заглушали даже вой сирен. Гай боролся с веселым азартом, наслаждаясь равным и честным боем.

И обнаружил себя на опушке, лежащим ничком, головой вниз по склону холма. Спал ли он здесь или рухнул минуту назад? Но небо впереди серело, занималась заря, и, когда Гай встал, у него потемнело в глазах: видимо, он лежал без сознания. Пальцы потянулись к виску, где на волосах запеклась какая-то влага. «Я разбил себе голову», — в ужасе подумал Гай, тупо стоя на месте, ожидая, что с минуты на минуту упадет бездыханным.

Внизу разбросанные огни маленького городка мерцали звездами в полумгле. Машинально Гай достал носовой платок и туго перевязал большой палец, из которого сочилась казавшаяся черной кровь. Он подошел к какому-то дереву и прислонился к стволу. Поискал глазами городок и дорогу внизу. Все вокруг словно замерло. И это он? Это он стоит у дерева, вспоминая выстрел, сирены, борьбу в лесу? Хотелось воды. На грунтовой дороге, огибавшей городок, он заметил заправочную станцию и начал спускаться туда.

Рядом со станцией стояла старая, деревенская колонка. Гай подставил голову под струю. Защипало так, словно все лицо было сплошным порезом. В голове мало-помалу прояснялось. Вряд ли он удалился от Грейт-Нек больше, чем на две мили. Гай снял перчатку, которая держалась лишь на запястье и на одном из пальцев, и сунул ее в карман. А где вторая? Осталась в лесу, где он перевязывал палец? Приступ паники взбодрил его. Надо вернуться за перчаткой. Он порылся в карманах пальто, расстегнулся, стал искать в карманах брюк. На землю упала шляпа. Он совсем забыл про шляпу — не хватало еще обронить ее где-нибудь! Потом перчатка нашлась в левом рукаве — нитка, оставшаяся на запястье, да пара лоскутов — и Гай спрятал ее со смутным облегчением, похожим на счастье. Он подвернул брюки, истрепавшиеся внизу. Надо двигаться к югу, сесть на какой-нибудь автобус и добраться до станции.

Стоило Гаю наметить цель, как боль заполонила все его существо. Как он пройдет такой путь с ободранными коленями? Но он шел и шел, высоко держа голову, подбадривая себя. Наступил час шаткого равновесия между ночью и днем — было еще темно, но все вокруг слабо мерцало. Тьма, казалось, еще может взять верх, тьмы — больше. Если бы только ночь продержалась до тех пор, пока он не придет домой и не закроет за собой дверь!

Но вот день нанес ночи внезапный удар, и весь горизонт треснул по левому краю. Серебряная черта пронизала вершину холма, и холм сделался лиловым, зеленым, розовато-коричневым, словно открывались бесчисленные радужные очи. На холме, под деревом, стоял маленький желтый домик. Темное поле справа обросло высокой травой, зеленой и бурой, и заколыхалось мягко, как море. Пока он смотрел туда, птица с криком выпорхнула из травы и наскоро, неровной строкой черкнула по небу своими остроконечными крылышками какое-то ликующее послание. Гай стоял и глядел на птицу, пока она не исчезла из виду.

24

В сотый раз изучая себя в зеркале ванной комнаты, Гай аккуратно смазывал каждую царапину кровоостанавливающим средством и присыпал пудрой. Он трудился над своим лицом и руками отстраненно, так, словно они ему не принадлежали. Встретив в зеркале напряженный взгляд, Гай опустил ресницы, как должен был сделать, подумалось ему, в тот первый день в поезде, чтобы спасти себя от глаз Бруно.

Гай вернулся в комнату и упал на постель. Сегодня можно отдохнуть, и завтра, в воскресенье, тоже. Ему не хотелось никого видеть. Поехать в Чикаго на пару недель, а потом объяснить, что подвернулась работа. Но не покажется ли подозрительным, если он уедет из города через день после вчерашнего, прошлой ночи. Не будь на руках царапин, Гай бы запросто счел, что в очередной раз видел сон. Потому, пришло ему в голову, что он этого вовсе не хотел. Его воля тут не при чем. Он действовал по воле Бруно — Бруно все сотворил его руками. Гаю хотелось ругаться, проклинать Бруно вслух, громко, но теперь просто не хватало сил. Любопытно, что он совсем не ощущал вины — это бесчувствие, наверно, объяснялось тем, что все совершилось по воле Бруно. Да что такое вообще вина, если он больше чувствовал ее после гибели Мириам, чем сейчас? Сейчас он попросту устал и ко всему безучастен. Или все так чувствуют себя после убийства? Он попытался уснуть, и память перенесла его в лонг-айлендский автобус: двое рабочих пристально смотрят на него, а он, притворяясь спящим, прикрывает лицо газетой. Ему теперь стало еще более стыдно перед рабочими…

На ступеньках, ведущих из дома, колени подогнулись, и он чуть не упал. Он не огляделся по сторонам, чтобы проверить, видит его кто-нибудь или нет. Это представлялось таким обычным — спуститься, купить газету. Но он знал, что просто не в силах оглянуться и посмотреть, видит его кто-нибудь или нет, не в силах даже испытывать беспокойство, и страшился часа, когда силы вернутся, как больной или раненый дрожит перед неизбежностью следующей операции.

Самый подробный отчет содержался в «Джорнэл Америкен», там же был и фоторобот убийцы, составленный по описанию дворецкого — рост под метр девяносто, вес около восьмидесяти двух килограммов, одет в темное пальто и шляпу. Гай прочел все это с легким удивлением, словно писалось не про него: ростом он был всего сто семьдесят пять с половиной, а весил не больше шестидесяти пяти. И шляпу он снял. Пропустив все, что касалось личности Сэмюэла Бруно, Гай с величайшим интересом прочел рассуждения по поводу того, куда девался убийца. Он бежал на север по нью-хоупской дороге, утверждалось в газете, а потом, видимо, затерялся в Грейт-Нек, может быть, выехал на дневном поезде 12.18. На самом деле Гай двигался на юго-восток. Он вздохнул с облегчением, почувствовав себя в безопасности. Но это лишь иллюзия безопасности, сказал он себе. И вскочил на ноги, в первый раз поддавшись той же панике, что владела им, когда он блуждал в полях вокруг дома Бруно, пытаясь выбраться на дорогу. Газета вышла несколько часов назад. Они могли уже убедиться в ошибке. Они уже идут за ним, они сейчас уже вот за этой дверью! Гай подождал — все было тихо, усталость вновь накатила, и он сел. Заставил себя дочитать длинный столбец. Подчеркивалось хладнокровие убийцы и еще то, что дело, по всей видимости, семейное. Ни отпечатков пальцев, ни единой улики, кроме следов ног, размер девять с половиной, и краски от черного ботинка на белой штукатурке стены. Одежда, подумал Гай, нужно избавиться от одежды, и немедленно, но где взять силы? «Странно, что они ошиблись с размером, так преувеличили, — подумал Гай, — земля ведь очень сырая». «…Пуля необычайно маленького калибра», — говорилось в газете. Револьвер надо выбросить тоже. Сердце защемило. Как неприятно, как мерзко ему будет расставаться со своим револьвером! Гай с трудом поднялся и пошел поменять лед в полотенце, которым обматывал голову.

Позже, когда день кончался, позвонила Энн, чтобы пригласить его в воскресенье на вечеринку в Матхэттене.

— К Хелен Хейберн. Помнишь, я говорила тебе.

— Да, — сказал Гай, хотя ничего не помнил. Голос его звучал ровно. — Знаешь, Энн, у меня нет настроения.

Последний час или около того он пребывал в каком-то оцепенении, которое отдалило и обессмыслило слова Энн. Он вслушивался в собственные, в общем-то разумные речи, даже не предполагая — а может, и не заботясь об этом вовсе, — что Энн способна почувствовать перемену. Энн сказала, что попросит Криса Нельсона пойти с ней, Гай согласился, представив, как будет счастлив Нельсон: он часто виделся с Энн, пока та не встретила Гая, и до сих пор, кажется, влюблен в нее.

— Может, я куплю чего-нибудь вкусненького, — предложила Энн, — и мы завтра вечером перекусим вместе? А с Крисом я встречусь позже.

— Я, Энн, думал уехать на воскресенье. Порисовать.

— Ах, извини. Я хотела кое-что тебе рассказать.

— Что?

— Что-то хорошее. Ну, ладно, в другой раз.

Гай протащился вверх по ступенькам, оглядываясь, не видит ли миссис Маккослэнд. Энн была с ним холодна, монотонно звенело в голове, Энн была холодна. Стоит им встретиться, как она все узнает и возненавидит его. Энн больше нет, Энн больше нет, повторял он на разные лады, пока не уснул.

Он проспал до полудня, но весь остаток дня не покидал постели, лежа в таком оцепенении, что даже несколько шагов по комнате, которые надо было сделать, чтобы поменять лед в полотенце, казались кромешной мукой. Сколько ни спи, чувствовал он, сил не прибудет. Обратиться вспять, подумалось еще. Тело его и мозг должны пройти в обратном направлении всю эту длинную дорогу. Но к чему же он придет? Гай лежал, изнывая от напряжения, потея и дрожа от страха. Потом пришлось встать и пройти в ванную. Желудок слегка расстроился. От страха, подумал Гай. Как на поле боя.

Гаю пригрезилось в полусне, как он пересекает лужайку перед домом. Дом был мягкий, белый, податливый, точно облако. И Гай стоял там, не желая поднимать пальбу, готовый бороться и доказать, что может и так, голыми руками, захватить эту крепость. Выстрел разбудил его. Он открыл глаза: за окном его комнаты начинался рассвет. Гай увидел себя стоящим у рабочего стола, точно так, как во сне, нацелив револьвер на кровать в углу, где Сэмюэл Бруно тщетно пытался сесть. Револьвер рявкнул снова. Гай закричал.

Шатаясь, он поднялся с постели. Призрак исчез. В своем собственном окне Гай видел ту самую зарю: борьба света и тьмы, слияние жизни и смерти. С этой зари будет начинаться каждый день его жизни, этот свет будет снимать с комнаты покровы тьмы, а комната — изменяться с каждым разом, а ужас — расти, а ужас — расти. Неужто ему, Гаю, суждено каждый день, до самой смерти, просыпаться на заре?

В кухоньке задребезжал звонок входной двери.

Внизу полиция, подумал Гай. В такое-то время они и должны его схватить — на заре. А ему безразлично, совершенно безразлично. Он сейчас сознается во всем. Все выпалит единым духом!

Гай нажал на кнопку, открывающую дверь, постоял, прислушался. Быстрые легкие шаги заторопились по ступенькам. Шаги Энн. Уж лучше полиция, чем Энн! Он круто развернулся, задернул занавески — тупо, без смысла. Обеими руками пригладил волосы назад и нащупал слипшиеся пряди.

— Это я, — шепнула Энн, скользнув в комнату. — Ушла от Хелен и прогулялась пешком. Утро чудесное! — она заметила бинт, и радость мгновенно улетучилась. — Что у тебя с рукой?

Он отступил в тень, к комоду.

— Подрался.

— Когда? Вчера вечером? А лицо, Гай!

— Да. — Надо сберечь ее, оставить при себе. Без нее — гибель. Обнять, приласкать — но она отстранилась, пристально разглядывая его в потемках.

— Гай, где? С кем?

— С каким-то типом, которого я даже не знаю, — сказал он без всякого выражения, вряд ли сознавая, что лжет: было так отчаянно необходимо, чтобы она осталась. — В баре. Не включай свет, — добавил он торопливо. — Пожалуйста, Энн.

— В баре?

— Сам не знаю, как это случилось. Внезапно.

— И ты его никогда раньше не видел?

— Нет.

— Я не верю тебе, — медленно проговорила она, и Гай вдруг ужаснулся, поняв, что перед ним — другой, отдельный человек, мыслящий по-иному, по-иному воспринимающий.

— Как я могу поверить? — продолжала Энн. — И почему я должна верить насчет письма — будто ты не знаешь, кто его послал?

— Потому, что это правда.

— Или насчет человека, с которым ты дрался в лесу. Это он и был?

— Нет.

— Ты что-то скрываешь от меня, Гай, — она немного смягчилась, и все же каждое слово ранило Гая. — Что все это значит, милый? Ты знаешь: я хочу тебе помочь. Но ты должен все рассказать мне.

— Я тебе все рассказал, — произнес Гай и стиснул зубы. Свет за его спиной уже начинал меняться. Если сейчас он удержит Энн, то сможет пережить одну зарю за другой. Светлые прямые пряди падали ей на лицо, и Гай протянул к ним руку, но Энн отступила.

— Гай, так дальше продолжаться не может. Не может, Гай. — Ничего не будет продолжаться. Все кончилось. Клянусь тебе, Энн. Пожалуйста, поверь мне. — Это мгновение, казалось, решало все: сейчас или никогда больше. Нужно схватить ее, подумал Гай, и сжимать в объятиях — жестоко, яростно, до тех пор, пока она не перестанет вырываться. Но он не мог пошевелиться.

— Откуда ты знаешь?

Гай поколебался.

— Я все это сам придумал.

— Это письмо-то придумал?

— Письмо только повод. Я вдруг почувствовал, что меня загнали в угол. Я сам все выдумал, Энн!

Он опустил голову. Вот так, списать все грехи на воображение!

— Ты как-то сказал, что я делаю тебя счастливым, — медленно произнесла она, — то есть я могу дать тебе счастье несмотря ни на что. Мне так больше не кажется.

Подразумевается, что это он не может дать ей счастье. Но если бы только она могла еще любить его теперь, как постарался бы он сделать ее счастливой! Как служил бы ей, как поклонялся!

— Нет, Энн. Это неправда. Ты даешь мне счастье. У меня больше ничего нет.

Он склонился ниже и вдруг зарыдал, бесстыдно, безудержно, и рыдал долго, пока Энн не коснулась его плеча. Он был признателен, но едва, в свою очередь, не отстранился, почувствовав, что лишь сострадание, лишь человеколюбие заставило Энн вообще дотронуться до него.

— Тебе приготовить завтрак?

Даже в этом преувеличенно мягком, выдающем досаду тоне Гай уловил намек на прощение, и он уже знал по опыту, что прощение — полное. За драку в баре. Никогда, подумал Гай, ей не проникнуть в ту ночь с пятницы на субботу, ибо она, эта ночь, погребена уже в таких глубинах, куда закрыт доступ и Энн, и кому бы то ни было.

25

— А мне наплевать, что вы там думаете! — выпалил Бруно, взгромоздившись с ногами на стул. Его редкие светлые брови сошлись на переносице, и концы их как-то по-кошачьи вздернулись.

Он глядел на Джерарда, словно доведенный до бешенства золотой тонкошерстный тигр.

— Разве я сказал, будто что-нибудь думаю? — отозвался Джерард, передернув ссутуленными плечами.

— Вы это подразумевали.

— Ничего я не подразумевал. — Круглые плечи дважды содрогнулись от смеха. — Ты не понял меня, Чарльз. Я вовсе не имел в виду, будто ты намеренно рассказал кому-то, что уезжаешь. Ты просто случайно обмолвился.

Бруно пронзил его взглядом. Джерард только что намекнул, что дело — семейное, что Бруно и его мать так или иначе замешаны — но это действительно семейное дело. Джерард узнал, что они с матерью только в четверг после полудня решили ехать в пятницу. И приспичило же тащить Бруно в такую даль на Уолл-стрит, только чтобы поведать об этом! У Джерарда ничего конкретного нет, и пусть не морочит голову, делая вид, будто что-то есть. Еще одно безупречное убийство.

— Я пошел, а? — спросил Бруно. Джерард ковырялся в бумагах у себя на столе, пытаясь обдурить, показать, будто есть из-за чего еще держать тут Бруно.

— Одну секунду. Выпей пока, — Джерард кивнул на бутылку «Бурбона», что стояла на полке за его спиной.

— Нет, спасибо. — Бруно до смерти хотелось выпить, но здесь, у Джерарда, нельзя.

— Как мать?

— Вы уже спрашивали. — Мать чувствовала себя неважно, страдала от бессоницы, и в основном поэтому Бруно так торопился домой. Негодование вспыхнуло с новой силой: с чего это Джерард ведет себя как друг дома! Друг отца — это еще туда-сюда. — Кстати, мы вас не нанимали, имейте это в виду.

Джерард поднял глаза, и его круглое, крапчатое, розово-багровое лицо осветилось улыбкой.

— Я, Чарльз, расследую это дело просто так. Из интереса.

Джерард раскурил еще одну сигару, формой напоминавшую его собственные толстые пальцы, и Бруно в очередной раз с отвращением приметил жирные пятна на лацканах ворсистого светло-коричневого пиджака и кошмарный мраморной расцветки галстук. Все в Джерарде раздражало Бруно. Раздражала неторопливая речь. И то, что раньше он видел Джерарда только в компании отца, раздражало тоже. Артур Джерард вовсе не был похож на сыщика — даже на такого, которому на сыщика походить и не следовало. Невзирая на его репутацию, Бруно никак не мог поверить, что Джерард — классный детектив.

— Твой отец, Чарльз, был прекрасным человеком. Жаль, что ты не успел получше узнать его.

— Я знал его достаточно, — сказал Бруно.

Маленькие, пестро-коричневые глазки Джерарда взглянули на него неожиданно серьезно.

— Думаю, он знал тебя лучше, чем ты его. У меня осталось несколько писем, где речь идет о тебе, о твоем характере, о том, что он надеялся из тебя сделать.

— Он меня вовсе не знал. — Бруно встал и потянулся за сигаретой. — Не понимаю, зачем об этом говорить. Муторно. И к делу не относится. — Он уселся на место с холодным, презрительным видом.

— Ты ненавидел отца, ведь правда?

— Это он меня ненавидел.

— Нет, это не так. Вот и видно, что ты не знал его.

Бруно провел потной ладонью по ручке кресла, и та заскрипела.

— Или объясните, куда вы клоните, или отпустите меня домой. Мать неважно себя чувствует.

— Надеюсь, она скоро поправится: я должен и ей задать несколько вопросов. Может быть, заеду завтра.

Кровь из шейной артерии бросилась в лицо. Следующие несколько недель для матери и так будут кошмарными, а Джерард все испакостит еще больше, потому что он им обоим — враг. Бруно поднялся и перекинул через руку плащ.

— Я хочу, чтобы ты еще раз подумал, — Джерард ткнул в него пальцем так небрежно, словно он и не вставал со стула, — куда ты ходил в четверг ночью и кого видел. Ты расстался с матерью, мистером Темплтоном и мистером Рьюсо у входа в Блу-Энджел в 2.45 ночи. Куда ты направился?

— В «Хамбургер-Херс», — вздохнул Бруно.

— Тебя там кто-нибудь видел?

— Кто меня там видел, кошка?

— А потом куда ты пошел?

— На Третью авеню, в бар Кларка.

— Там видел кого-нибудь?

— Конечно, бармена.

— Бармен утверждает, что не видел тебя, — улыбнулся Джерард.

Бруно нахмурился. Целых полчаса Джерард ходил вокруг да около, не выкладывая главного.

— Ну и что? Было много народу. И бармен мог не знать меня.

— Тебя там знают все бармены. И все говорят, что в четверг ночью ты не заходил. Более того — народу не было. Итак, в четверг ночью? Три-половина четвертого? Я просто стараюсь помочь тебе припомнить, Чарльз.

Бруно раздраженно поджал губы.

— Может, я и не ходил к Кларку. Обычно я забегаю выпить на сон грядущий, но тут, может, и не зашел. Может, направился прямо домой, кто его знает. А как насчет тех, с кем мы с матерью говорили утром в пятницу? Мы обзвонили кучу народа, прощались, знаете ли.

— О, этих мы проверяем тоже. Но если серьезно, Чарльз, — Джерард откинулся назад, вытянув короткие ноги, пыхтя полупотухшей сигарой, — неужели ты оставил мать и ее друзей только для того, чтобы съесть гамбургер и пешком вернуться домой?

— А что такого? Мне нужно было проветриться.

— Ну почему ты все время рассказываешь разное? — вскричал Джерард, нажимая на «р», как истый уроженец Айовы.

— И что с того, что я рассказываю разное? Еще бы мне не рассказывать разное, когда я так напился!

— Мне надо знать — и, разумеется, это неважно, был ли ты у Кларка или где-то еще, — кого ты встретил и кому рассказал, что назавтра уезжаешь в Мэн. Тебе самому разве не кажется странным, что твоего отца убили в ту же ночь, как ты уехал?

— Я никого не видел. Пожалуйста, можете спросить кого угодно, хоть всех моих знакомых.

— Значит, ты бродил где-то один до пяти часов утра.

— А кто вам сказал, что я пришел в пять?

— Херберт. Это вчера сказал Херберт.

Бруно вздохнул.

— А почему он в субботу все это не выложил?

— Знаешь, такова память. Забыл — и вдруг вспомнил. Уверен, ты тоже вспомнишь со временем. А я буду поблизости. Да, теперь можешь идти, Чарльз, — Джерард небрежно махнул рукой.

Бруно постоял немного, пытаясь найти достойный ответ, но в голову ничего не приходило, и он удалился, широко отмахнув дверь — однако сжатый воздух задержал ее, и хлопка не получилось. Он двигался по обшарпанному унылому коридору Частного сыскного бюро — кто-то задумчиво долбит по пишущей машинке, заглушая вопросы и ответы… «Мы», — все время твердит Джерард, и вот они все, как есть, — вкалывают в поте лица там, за дверями… Кивнул на прощание мисс Грэхем, секретарше в приемной, которая так дружелюбно его встретила час тому назад. В каком веселом настроении пришел он час назад, твердо решив, что не позволит Джерарду сбить себя с толку, а теперь… Но он в жизни не умел сдерживаться, когда Джерард отпускал замечаньица в адрес его или матери, и надо себе в этом признаться. Ну так что с того? Что у них на него есть? Какие улики против убийцы? Ничего, кроме ложного следа.

Гай! Бруно улыбнулся, стоя в кабине лифта. Он ни разу не подумал о Гае у Джерарда! И когда Джерард так настырно пытал, где он был в четверг ночью, имя это не мелькнуло у Бруно даже в уме! Гай! Гай и он! Кто может уподобиться им? Кто может сравниться с ними? Он страстно желал, чтобы Гай оказался рядом. Он пожал бы Гаю руку, и пусть весь мир катится к чертям! Их подвиги непревзойденны! Как полет в небеса! Две огненные черты, блеснувшие на мгновение и сгинувшие так быстро, что люди внизу недоумевают: а не привиделось ли им все это. Бруно вспомнил, что однажды читал стихотворение, в котором говорилось нечто похожее. Оно, кажется, так и лежит под обложкой записной книжки. Бруно вбежал в первый попавшийся бар на Уолл-стрит, заказал выпивку и извлек из-под обложки крошечный листок. Он был вырван из какого-то поэтического сборника, который Бруно приобрел в колледже.

Вэчел Линдсей

Нет, они с Гаем — не свинцовоглазые. Теперь они с Гаем не умрут, как бараны на бойне. Они с Гаем пожнут плоды. Он даст Гаю и денег, если Гай, конечно, возьмет.

26

В этот же час следующего дня Бруно сидел в шезлонге на террасе своего дома в Грейт-Нек в состоянии умиротворенности и тихого довольства, несколько новом для него и чрезвычайно приятном. Утром Джерард рыскал по округе, но Бруно был тих и любезен, проследил, чтобы и ему, и его «шестерке» подали ленч, — а теперь Джерард укатил, и Бруно гордился своей выдержкой. Нельзя больше допускать, чтобы Джерард действовал на нервы, как вчера: можно потерять самообладание и наделать ошибок. Джерард, конечно, идиот. Будь он вчера чуточку приветливее, Бруно бы ему посодействовал. Посодействовал? Бруно расхохотался в голос. Как бы это, интересно, он посодействовал? Зачем себе голову дурить?

Наверху, прямо у него над головой, какая-то птаха все чирикала: «Тили-тили?» — и отвечала тут же: «Трали-вали». Бруно вскинул голову. Мать, наверное, знает, что это за птица. Он поглядел на красновато-коричневый газон, на белую оштукатуренную стену, на кизил, который уже зацветал. Сегодня он себя ощущал большим любителем природы. Сегодня на имя матери пришел чек на двадцать тысяч. Будет гораздо больше, когда типы из страховой компании прекратят собачиться, а законники кончат свое крючкотворство. За ленчем они с матерью говорили, а не поехать ли на Капри, говорили в общих чертах, разумеется, но, наверное, поедут. А вечером будут впервые обедать вне дома, в маленьком, интимном ресторанчике, их любимом, чуть поодаль от шоссе, по дороге в Грейт-Нек. Неудивительно, что раньше он не слишком любил природу. Теперь, когда он хозяин этой травы и деревьев, дело совсем другое.

Бруно рассеянно просматривал записную книжку, что лежала у него на коленях. Сегодня утром книжка попалась на глаза, и Бруно не мог вспомнить, брал ли он ее в Санта-Фе, — нужно удостовериться, что там нет ничего про Гая, пока Джерард не сунул туда свой нос. Многих он захочет снова проведать — теперь, имея новые факты. Бруно вынул карандаш из кармана: в голову ему пришла интересная мысль. Под буквой «П» он написал: «Томми Пандини, 232 Зап. 76 ул.», а под «С» — «Слитч» — контора по найму телохранителей, мост Чертовы ворота».

Пускай-ка Джерард вот этих поищет.

«Дэн — 8.15, отель «Астор», — значилось на чистом листке в конце книжки. И думать забыл, кто такой Дэн. «Вытрясти $ из Клт. к I-му июня». Бруно перевернул страницу, и легкий холодок пробежал по коже: «Вещица Гаю — $ 25». Он с хрустом выдернул перфорированный листок. Тот пояс из Санта-Фе для Гая. Зачем было записывать? Глупый сиюминутный порыв.

Большая черная машина Джерарда заурчала, подъезжая к дому.

Сделав над собой некоторое усилие, Бруно остался на месте и закончил просматривать записи. Потом сунул книжку в карман, а вырванную страничку запихнул в рот.

Джерард, с сигарой в зубах, шел по выложенной плитняком площадке, размахивая руками.

— Что новенького? — осведомился Бруно.

— Кое-что, — Джерард кинул взгляд от угла дома наискосок по лужайке до оштукатуренной стены, будто прикидывая, какое расстояние должен был пробежать убийца.

Бруно, трудясь над клочком бумаги, двигал челюстями как ни в чем не бывало, словно жевал резинку.

— А именно? — спросил он. Через плечо Джерарда разглядел: «шестерка» сидит в машине на водительском месте и пристально наблюдает за ними из-под полей серой шляпы. Ну, подумал Бруно, и мрачный же тип.

— Например, то, что убийца не сразу попал в город. Он двигался все время в этом направлении, — Джерард выбросил всю руку вперед, как хозяин деревенской лавки, указывающий дорогу. — Пробивался через тот лес, и было ему несладко. Вот что мы нашли там.

Бруно поднялся взглянуть на клочок лиловой перчатки и лоскут материи, темно-синей, как пальто Гая.

— Черт. Вы уверены, что это оставил убийца?

— В достаточной степени. Вот это — от пальто. А это, кажется, от перчатки.

— Или от кашне.

— Нет-нет, здесь есть шов. — Джерард ткнул толстым веснушчатым пальцем.

— Классные перчаточки.

— Женские, — Джерард подмигнул.

Бруно ухмыльнулся было с издевочкой, но тут же покаянно потупился.

— Сначала я думал, что работал профессионал, — вздохнул Джерард. — Дом он, несомненно, изучил. Но трудно предположить, что профессиональный убийца настолько потерял голову, чтобы продираться сквозь чащу там, где мы это нашли.

— М-да-а, — заинтересованно протянул Бруно.

— Он, правда, знал верную дорогу. Верная дорога была от него ярдах в десяти.

— Почему вы так в этом уверены?

— Потому, Чарльз, что убийство было тщательнейшим образом продумано. Сломан замок на задней двери, бидон из-под молока придвинут к стене…

Бруно молчал. Херберт рассказал Джерарду, что это он, Бруно, сломал замок. А может, Херберт рассказал и о том, что Бруно и бидон придвинул к стене.

— Лиловые перчатки! — Джерард залился таким веселым смехом, какого Бруно никогда от него не слышал. — Какая разница, тот ли, другой цвет — главное, чтобы отпечатков не оставалось, правда?

— Ну, да, — сказал Бруно.

Через террасу Джерард прошел в дом.

Бруно постоял и отправился следом. Джерард пошел на кухню, а Бруно поднялся по лестнице. Бросил записную книжку на свою постель и спустился в холл. Открытая дверь в комнату отца вызвала странное чувство: Бруно словно только сейчас осознал, что отец умер. Да, распахнутая настежь дверь заставляет почувствовать это, подумал Бруно, как выбившийся конец рубашки, как спящий часовой, — будь отец жив, он никогда не допустил бы такого. Бруно сдвинул брови, подошел и быстрым движением закрыл дверь, оставив по ту сторону ковер, истоптанный ногами сыщиков, ногами Гая, развороченные ящики стола и чековую книжку, что лежала открытая, словно ожидая подписи отца. Бруно осторожно отворил дверь к матери. Она лежала в постели — розовый шелковый шарф скрывает шею до подбородка, лицо повернуто к стене, глаза открыты — и так с самой субботы.

— Мама, ты спишь?

— Нет.

— Джерард снова здесь.

— Знаю.

— Если не хочешь, чтобы тебя беспокоили, я ему скажу.

— Милый, не валяй дурака.

Бруно присел на постель и склонился к матери.

— Тебе бы поспать, мама.

Под глазами у нее появились морщины, залегли лиловые тени, губы как-то необычно сжатые, удлинились, сделались тонкими.

— Дорогой, ты уверен, что Сэм ничего тебе не говорил — никого не называл?

— Ты можешь себе представить, чтобы он сказал мне что-нибудь в этом роде?

Бруно прошелся по комнате. Присутствие Джерарда в доме раздражало его. Эта отвратительная манера Джерарда на каждого держать камень за пазухой, даже на Херберта, хотя сыщик знает, как тот боготворил хозяина, — не зря же каждое слово дворецкого звучит прямым обвинением в адрес его, Бруно. Однако Херберт не видел, как он делал замеры, иначе бы Джерард и об этом обмолвился. Бруно обошел сад и весь дом, пока мать его лежала больная, и никто, глядя на него, не подумал бы, что он считает шаги. Сейчас ему хотелось выпытать что-нибудь относительно Джерарда, но мать не поймет. Она настояла на том, чтобы нанять Джерарда, потому что он считался лучшим из частных сыщиков. Они — Бруно и мать — действуют несогласованно. Мать запросто может выболтать что-нибудь Джерарду — как, например, тот потрясающей важности факт, что они только в четверг решили уехать именно в пятницу, — и ни слова ему, Бруно, об этом не сказать!

— Знаешь, Чарли, а ты пополнел, — улыбнулась мать.

Бруно тоже улыбнулся: вот это на нее похоже. Теперь она у туалетного столика надевала на себя купальную шапочку.

— Аппетит хороший, — сказал Бруно. Однако аппетита не было и болел желудок. Но полноты прибывало.

Джерард постучался, как раз когда мать закрылась в ванной.

— Она там надолго, — сообщил Бруно.

— Скажи ей, что я жду в холле, ладно?

Бруно постучал в дверь ванной и сказал, потом спустился к себе. По тому, как записная книжка лежала на постели, он понял, что Джерард ее обнаружил и просмотрел. Бруно неторопливо приготовил себе малую порцию виски, выпил, а потом неслышно спустился в холл, где было слышно, как Джерард говорит с его матерью.

— …не то, чтобы он радовался, но и не то, чтобы переживал, а?

— Он мальчик с характером, ты знаешь. Я ничего такого вроде не замечала, — сказала мать.

— Иногда душевные состояния во что-то выливаются. Ты не согласна, Элси?

Мать промолчала.

— …нехорошо; мне бы хотелось, чтобы он оказал большее содействие.

— Думаешь, он что-то скрывает?

— Я не знаю, — ответил Джерард, наверняка со своей мерзкой улыбочкой, и по тону его Бруно мог догадаться — сыщик знает, что он подслушивает. — А ты?

— Думаю, что нет. Куда ты клонишь, Артур?

Она с ним несогласна. Она теперь изменит свое мнение о Джерарде, подумал Бруно. Джерард — тупица, недоумок из Айовы, больше ничего.

— Разве ты, Элси, не хочешь, чтобы я докопался до правды? — спросил Джерард, прямо как детектив в радионовелле. — Он излагает очень путано то, что делал в четверг ночью, расставшись с тобой. У него масса сомнительных знакомств. Среди них мог оказаться наемник кого-нибудь из конкурентов Сэма, шпион или кто-нибудь в этом роде. Чарльз, пожалуй, обмолвился, что завтра вы уезжаете…

— Куда ты клонишь, Артур? По-твоему, Чарльз что-нибудь знает?

— Я бы не удивился, Элси, если бы это было так. А ты, если честно?

— Будь ты проклят! — пробормотал Бруно. — Такое говорить матери!

— Если он что-то мне скажет, я, конечно, тебе передам.

Бруно двинулся к лестнице. Потворство матери его просто поразило. А если она заподозрит что-то? Убийство она не способна себе даже представить. Разве в Санта-Фе она могла осознать, что происходит? А вдруг она вспомнит о Гае — как он, Бруно, говорил о нем в Лос-Анджелесе? Если Джерард доберется до Гая в ближайшие две недели, еще не заживут царапины, нажитые в том проклятом лесу, останется какой-нибудь подозрительный синяк или порез. Бруно расслышал мягкие шаги Херберта внизу, в холле, увидел, как он несет на подносе дневной коктейль для матери, и поспешно поднялся к себе. Сердце билось так, словно он вступил в битву, в необычную битву, где противник теснит со всех сторон. Бруно ринулся в свою комнату, отхлебнул порядочно виски, потом лег и постарался уснуть.

Проснулся он от толчка, отпрянув от руки Джерарда у себя на плече.

— Пока, — сказал Джерард, оскалив зубы в коричневых пятнах от табака. — Я ухожу, хотел попрощаться.

— И что, надо будить человека ради этого? — буркнул Бруно.

Джерард хихикнул и лениво поплелся из комнаты, не дожидаясь, пока Бруно обдумает, как сгладить невыгодное впечатление. Он откинулся на подушку, думая снова заснуть, но стоило закрыть глаза, как явилась приземистая фигура Джерарда, облаченная в светло-коричневый костюм, — сыщик крался по холлу, призраком проскальзывал в закрытые двери, шарил в ящиках, читал письма, делал заметки — и вновь показывал на него пальцем, и мучил его мать, так что уклоняться от борьбы становилось долее невозможным.

27

— Что еще можно предположить? Он обвиняет меня! — заорал Бруно, перегнувшись через стол.

— Милый, это не так. Он просто делает свое дело.

Бруно пригладил волосы:

— Потанцуем, мам?

— Ты же не в состоянии танцевать.

Он правда был не в состоянии и знал это.

— Тогда я хочу еще выпить.

— Милый, сейчас принесут еду.

Терпение, с которым мать воспринимала все происходящее, лиловые круги у нее под глазами так растравляли ему сердце, что он, стараясь не глядеть прямо перед собой, завертел головой, высматривая официанта. Этим вечером ресторан был полон, и официанты сливались с толпой посетителей. Взгляд Бруно задержался на столике напротив, через танцплощадку, где сидел человек, похожий на Джерарда. Спутника его Бруно разглядеть не мог, но тот, кого он видел, походил на Джерарда как две капли воды — лысина, светло-русые пряди, только пиджак черный. Образ дробился, расплывался, и, чтобы удержать его, Бруно прищурил один глаз.

— Чарли, сядь. Официант идет.

Да это же и есть Джерард — вот он смеется: видно, тот, второй, ему сказал, что Бруно их рассматривает. Одну лишь замершую в бешенстве секунду он колебался, сообщить ли матери. Затем сел на место и сказал неистовым шепотом:

— Там — Джерард!

— Там? Где?

— Слева от площадки. Под голубым фонарем.

— Не вижу, — мать вытянула шею. — Милый, тебе кажется.

— Мне не кажется! — заорал Бруно, швыряя салфетку в ростбиф anjus[16].

— Я поняла, кого ты имеешь в виду, но это не Джерард, — спокойно возразила мать.

— Тебе его не видно так хорошо, как мне! Это он, и я не собираюсь есть в одной комнате с подобным типом!

— Чарльз, — вздохнула мать, — хочешь еще выпить? Закажи. Вот официант.

— Я и пить рядом с ним не собираюсь! Хочешь, проверю, он или не он?

— Но какая разница? Он нам не мешает. Возможно, он охраняет нас.

— Значит, признаешь, что это он! Он за нами шпионит и надел даже черный костюм, чтобы всюду нам мозолить глаза!

— Нет, знаешь, это не Артур, — сказала она ровным голосом, выжимая лимон на кусок отварной рыбы. — У тебя галлюцинации.

Бруно воззрился на нее, открыв рот.

— Как ты можешь мне такое говорить, мама? — голос сорвался.

— Солнышко, на нас все смотрят.

— Мне плевать!

— Милый, послушай меня. Ты придаешь всему этому слишком большое значение. — Он хотел что-то сказать, но она перебила. — Да-да, ибо тебе так хочется. Тебе хочется сильных ощущений. Я это и раньше замечала.

Бруно попросту утратил дар речи. Мать становилась ему врагом. Она глядела на него так, как раньше на Капитана.

— Ты, наверное, — продолжала она, — в сердцах сболтнул что-нибудь Джерарду, и он полагает поэтому, что ты ведешь себя довольно странно. Ну, что ж, это правда.

— И по этой причине он ни днем, ни ночью глаз с меня не спускает?

— Милый, я считаю, что это не Джерард, — твердо сказала она.

Бруно с трудом встал на ноги и, качаясь, направился к столику, за которым сидел Джерард.

Он докажет ей, что это Джерард, а Джерарду докажет, что не боится его. Он запутался в столиках у самой площадки, но уже было видно, что это именно Джерард.

Джерард увидел его и приветливо помахал рукой, а «шестерка» поднял голову и воззрился на Бруно. И за все это он с матерью платит из своего кармана! Бруно открыл рот, но не нашел, что сказать, и, спотыкаясь, поплелся дальше. Теперь он знал, чего ему хочется: позвонить Гаю. Здесь и сейчас. Под одной крышей с Джерардом. Он стал пробиваться через танцплощадку к бару, где стоял телефон-автомат. Медленно, неудержимо крутящиеся пары отбрасывали его, как морской прибой, мешали продвигаться вперед. Вот волна набежала снова, сверкающая, неодолимая, и увлекла вспять, и такое же мгновение — на вечеринке в их доме, когда он ребенком пытался пробиться к матери через салон, полный танцующих пар, — ожило в нем.

Бруно проснулся рано утром, в своей постели, и лежал тихо-тихо, стараясь воспроизвести последние минуты, какие еще мог припомнить. Ясно, что он вырубился. Но до того, как вырубился, звонил ли Гаю? А если да, мог ли Джерард вычислить это? Наверное, он не говорил с Гаем: разговор бы запомнился, но позвонить вообще-то мог. Бруно поднялся, решив спросить у матери, не вырубился ли он в телефонной кабине. Но тут его затрясло, и он направился в ванную. Когда попытался поднять стакан, виски с водою выплеснулось ему в лицо. Он ухватился за дверь. Теперь его трясло дважды в сутки — утром и вечером, и он просыпался все раньше и раньше и вынужден был выпивать ночью все больше и больше, чтобы уснуть.

А весь дневной промежуток заполонил Джерард.

28

Мгновенно и как бы издалека, словно когда-то утраченное и вдруг припомнившееся ощущение, явилось чувство безопасности и уверенности в себе, стоило Гаю сесть за рабочий стол, где были аккуратно разложены книги для проекта больницы.

За последний месяц Гай вымыл и заново выкрасил все свои книжные полки, снес в чистку ковер и портьеры, до полного блеска отдраил фарфор и алюминий на маленькой кухне.

Это все чувство вины, думал он, выливая тазы с грязной водой в раковину, и все же, рассуждал Гай, если он все равно не в состоянии спать больше двух-трех часов за ночь, да и то после физического усилия, полезнее утомлять себя, приводя в порядок дом, чем бездарно шатаясь по улицам. Гай взглянул на постель, где валялась неразвернутая газета, затем поднялся и пролистал ее всю. Но газеты уже не писали об убийстве полуторамесячной давности. Гай избавился от всех улик: лиловые перчатки разрезал и спустил в унитаз, пальто (хорошая вещь — думал было отдать его какому-нибудь нищему, но можно ли быть таким негодяем, чтобы отдать хотя бы и нищему пальто убийцы?) и брюки изорвал в клочки и постепенно вынес на помойку. «Люгер» выбросил с Манхэттенского моста. Башмаки — еще с какого-то. Единственное, что он пока сохранил, был маленький револьвер.

Гай подошел к комоду взглянуть на него. Кончиками пальцев ощутив жесткий металл, он окончательно успокоился. Единственная оставшаяся улика — но если его, Гая, вычислят, других и не потребуется. Гай ясно представлял себе, почему он сохранил револьвер: это его оружие, часть его самого, третья рука, убившая человека. Это — он сам в пятнадцать лет, когда покупал вещицу, он сам в то время, когда любил Мириам и держал револьвер в их комнате в Чикаго, разглядывая его в моменты наивысшего довольства и душевной полноты. Лучшая его часть, обладающая безукоризненной, механически выверенной логикой. Как и он сам, подумалось теперь, одержимый волей к убийству.

Если Бруно осмелится снова связаться с ним, он убьет и Бруно. Гай был уверен, что сможет. Бруно тоже, наверное, знает это. Бруно всегда видел его насквозь. Молчание Бруно приносило больше облегчения, чем молчание полиции. В самом деле: он ничуть не тревожился насчет полиции, никогда не тревожился. Тревога гнездилась внутри, и это была борьба двух его ипостасей, столь мучительная, что вмешательство закона представлялось желанным выходом. Как снисходителен все же людской закон по сравнению с законом совести. Он мог бы, конечно, пойти в суд и признаться, но признание — второстепенный вопрос, чисто внешний жест, более того: легкий путь к бегству, уклонение от истины. Если закон казнит его, это тоже будет чисто внешним жестом.

«Я не слишком уважаю закон», — сказал он Питеру Риггсу два года тому назад в Меткалфе. Как может он серьезно уважать установления, провозгласившие его и Мириам мужем и женой? «Я не слишком уважаю церковь», — с подростковой категоричностью сказал он Питеру в пятнадцать лет. Тогда, разумеется, он имел в виду меткалфских баптистов. В семнадцать лет он открыл Бога самостоятельно. Открыл Бога в собственном пробуждающемся таланте, в ощущении единства всех искусств, потом природы и, наконец, науки — всех сил, созидающих и упорядочивающих вселенную. Он был глубоко убежден, что не мог бы работать без веры в Бога. И куда же девалась та вера, когда он убивал?

В смятении Гай повернулся к рабочему столу. Судорожно, со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и нервно, нетерпеливо провел ладонью по губам. Он чувствовал: что-то еще на подходе, не определившееся, не уловленное — более суровая кара, более горькое откровение.

— Мало я страдаю! — он внезапно взорвался шепотом. Но зачем шептать? Разве стыдно!

— Мало я страдаю, — сказал он обычным голосом, оглядываясь вокруг, словно кто-то мог его слышать. Он даже и крикнул бы, если бы не ощущал в своих словах мольбы: он недостоин молить о чем бы то ни было.

Вот, к примеру, новые книги, прекрасные новые книги, купленные сегодня, — он в состоянии думать о них, любить их. И все же возникает ощущение, будто он оставил их на рабочем столе давным-давно, как собственную юность. Надо немедленно сесть за работу, подумал Гай. Ему заказали проект больницы. Он нахмурился, взглянул на небольшую стопку уже сделанных прикидок, лежащую на свету под лампой с гибким штативом. Как-то не верилось, что ему заказали что-то строить. Он скоро проснется и обнаружит, что все эти недели — игра воображения, мечта, выдаваемая за действительность. Больница. А разве больница не подходит ему еще больше, чем тюрьма? Гай в недоумении свел брови, зная, что мысль безнадежно сбилась с пути, что две недели тому назад, начиная набрасывать больничные интерьеры, он ни минуты не думал о смерти — лишь заботы о здоровье и выздоровлении занимали его ум.

Не рассказал про больницу Энн, внезапно припомнилось ему — оттого-то все и кажется нереальным. Отражение действительности для него — Энн, а вовсе не работа сама по себе. Но, с другой стороны, почему же он не рассказал Энн?

Нужно немедленно сесть за работу, но он ощутил, как ноги наливаются той неистовой энергией, что каждый вечер гонит вон из дома, на улицы, ради тщетного усилия растратить, притушить ее. Этот прилив энергии ужасал, потому что никак было не найти дела, могущего ее поглотить, и потому еще, что иногда Гай чувствовал: таким делом могло бы стать истребление себя. Но в самых потаенных глубинах, яростно борясь с сознанием и волей, какие-то корни цеплялись за жизнь.

При мысли о матери он почувствовал, что никогда больше не позволит ей поцеловать себя. Вспомнилось, как она рассказывала, что все люди одинаково добры, потому что каждый человек обладает душой, а душа — это чистое добро. Зло, говорила мать, всегда приходит извне. И Гай продолжал верить в это даже в те месяцы после измены Мириам, когда хотел убить ее любовника Стива. Он верил в это даже в поезде, читая Платона. В нем самом вторая лошадь в упряжке шла всегда голова в голову с первой. Но любовь и ненависть, добро и зло обитают рядом в человеческом сердце — и не просто в разную меру в том или ином человеке, но все добро и все зло — нераздельно, в каждом. Хочешь взять частицу — обретаешь все: стоит только поскрести поверхность. Рядом с любою вещью лежит ее противоположность, рядом с каждым решением — причина, чтобы его не выполнять, рядом с каждым животным — другое животное, поглощающее его: самец-самка, положительное-отрицательное. Расщепление атома — единственно подлинный распад, нарушение закона вселенской слитности. Ничто, ни один предмет не является без своей противоположности, все на свете крепко-накрепко спаяно парами. Может ли в здании существовать пространство без предметов, заполняющих его? Может ли движение существовать без материи, а материя без движения? Материя и движение, косность и порыв, считавшиеся некогда противоположностями, нынче видятся как нечто слитное.

И Бруно, он и Бруно. Каждый из них реализовал несостоявшийся выбор другого, воплотил отвергнутое существо — и то, что Гай, казалось бы, ненавидел, он на самом деле, возможно, любил.

Временами он ощущал, как подступает безумие. Безумие и гений часто пересекаются, думал он. Но какие же посредственные жизни проживает большинство людей! Идут стадом, не покидая золотой середины!

Нет, все вещи обладают двойственной, взаимопроницаемой природой — все, вплоть до мельчайших протона и электрона в малом из малых атоме. Ученые теперь трудятся над расщеплением электрона, и, возможно, у них не получится, потому что, возможно, за всем этим стоит идея, одна-единственная истина: противоположности всегда находятся рядом. Кто знает, что есть электрон: материя или движение? Может быть, Бог и Дьявол кружатся, взявшись за руки, вокруг каждого из электронов?

Он швырнул сигарету в мусорное ведро, но промахнулся.

Кладя окурок в ведро, заметил скомканную бумажку, на которой прошлой ночью записал одно из безумных своих признаний. Она, эта бумажка, болезненным толчком погрузила его в действительность, обступающую со всех сторон, — Бруно, Энн, эта комната, эта ночь, встреча в Управлении больниц.

Ближе к полуночи, чувствуя, что засыпает, Гай поднялся из-за письменного стола и с опаской улегся в постель, не решаясь раздеться, боясь, что это прогонит сон.

Ему приснилось, будто он проснулся в темноте от затаенного, сдерживаемого дыхания, которое он слышал в своей комнате каждую ночь, тщетно пытаясь уснуть. Сейчас оно доносилось из-за окна. Кто-то пытался пробраться внутрь. Высокая фигура в сером, словно крылья летучей мыши, плаще вдруг спрыгнула с подоконника.

— Я здесь, — сказал пришелец самым будничным тоном.

Гай вскочил с постели, сжав кулаки.

— Кто это? — Он видел, что это Бруно.

Бруно сопротивлялся, но не нападал. Если бы Гай боролся изо всех сил, он мог бы повалить Бруно, прижать его плечи к полу — и всегда в этом вечно возвращающемся сне Гаю приходилось бороться изо всех сил. Коленями Гай прижимал Бруно к полу и душил его, но Бруно ухмылялся, будто ничего не чувствовал.

— Ты, — наконец отвечал Бруно.

Гай проснулся весь в поту, с тяжелой головой. Он приподнялся, настороженно оглядывая пустые углы. Теперь комнату наполняли скользкие, влажные звуки, словно змея проползала внизу, по бетонному дворику, раскручивая мокрые кольца, шлепаясь о стены. Вдруг он узнал этот шум — шум дождя, теплого серебристого летнего дождика, — и тогда вновь откинулся на подушку и тихонько заплакал. Он думал о дожде, что косо падал на землю и, казалось, спрашивал: «Где тут весенние ростки, жаждущие влаги? Где тут новая жизнь, истомившаяся без меня?» «Где зеленая лоза, Энн, где наша юная любовь?» — написал Гай прошлой ночью на скомканном листке бумаги. Дождь найдет новую жизнь, ждущую его, чахнущую без него. К Гаю во двор попадают одни излишки. Где зеленая лоза, Энн…

Он лежал с открытыми глазами, пока заря не протянула пальцы к косяку окна, как тот давешний пришелец. Как Бруно. Тогда Гай встал, зажег свет, задернул занавески и вновь принялся за работу.

29

Гай с силой нажал на тормоза, но автомобиль, визжа, прыгнул к ребенку. С металлическим грохотом упал велосипед. Гай выбрался наружу, обежал вокруг машины, больно ударился коленом о бампер и схватил ребенка за плечи.

— Все нормально, — сказал мальчик.

— С ним все в порядке, Гай? — подбежала Энн, бледная, как и упавший ребенок.

— Полагаю, да. — Гай зажал между колен переднее колесо велосипеда и выправил руль, чувствуя, что ребенок не сводит любопытного взгляда с его неистово дрожащих рук.

— Спасибо, — сказал мальчик.

Будто на чудо, Гай глядел на то, как мальчик сел на велосипед и укатил прочь. Затем повернулся к Энн и сказал спокойно, с прерывистым вздохом:

— Сегодня я больше не смогу вести машину.

— Хорошо, — отозвалась она столь же спокойно, однако Гай знал, что стоит ей отвернуться, направляясь к сидению водителя, как в глазах у нее мелькнет невысказанное подозрение.

Вернувшись в машину, Гай извинился перед Фолкнерами, и те пробормотали: такое, мол, случается время от времени с любым водителем. Но по-настоящему Гай ощущал молчание за своей спиной — молчание, полное изумления и ужаса. Он видел, как мальчик приближался по боковой дороге. Ребенок остановился, чтобы пропустить машину, но Гай развернулся прямо на него, как будто нарочно хотел его сбить. Неужели хотел? Весь дрожа, Гай закурил сигарету. Ничего тут нет, кроме скверной координации движений, сказал он себе, — он в этом убеждался сотни раз за последние две недели: столкновения с вращающейся дверью, неспособность сладить с пером, тушью и линейкой, а чаще всего — ощущение нездешности, нереальности места и действия. Теперь он решительно обозначил и место, и действие: он сидит в машине Энн и направляется в Элтон взглянуть на их новый дом. Все уже готово. На прошлой неделе Энн с матерью повесили занавески. Сегодня воскресенье, почти полдень. Энн рассказала, что вчера получила от его матери чудесное письмо, а еще мать послала Энн три вышитых тамбуром передника и множество домашних консервов, чтобы было чем заполнить полки на кухне. Способен ли он все это удержать в памяти? Единственное, о чем он помнил, — лежащий в кармане эскиз больницы в Бронксе, о которой он так и не удосужился рассказать Энн. Ему хотелось уехать куда-нибудь подальше, где он мог бы работать и только работать, не видясь ни с кем, даже с Энн. Гай украдкой взглянул на ее безразличный, холодно вскинутый профиль с чуть заметной горбинкой носа.

Тонкие сильные руки умело раскручивали руль, четко вписывая машину в изгибы дороги. Гаю вдруг стало ясно, что свою машину она любит больше его самого.

— Если кто-то голоден, признавайтесь сейчас, — предупредила Энн, — этот магазинчик — последний на много миль.

Никто не признался.

— Надеюсь, Энн, что по крайней мере раз в год вы будете приглашать меня к обеду, — заметил ее отец. — На пару уток или на перепела. Я слышал, тут неплохая охота. Ты стреляешь, Гай?

Энн свернула на дорожку, ведущую к дому.

— Д-да, сэр, — наконец отозвался Гай, заикаясь. Сердце рвалось из груди, понуждая бежать, — только бегство, без сомнения, может успокоить эти бешеные толчки.

— Гай! — улыбнулась Энн. Остановив машину, она повернулась к нему и прошептала:

— Зайдешь в дом, выпей что-нибудь. На кухне бутылка бренди. — Энн прикоснулась к его запястью, и Гай невольно отдернул руку.

Надо было бы, подумал он, выпить бренди или чего-нибудь еще. Но Гай знал, что пить ничего не станет.

Миссис Фолкнер шла рядом с ним по свежезасеянной лужайке.

— Это просто прекрасно, Гай. Ты можешь гордиться.

Гай кивнул. Дом закончен, нет нужды больше вызывать его образ на коричневой поверхности комода в том мексиканском гостиничном номере. Энн захотела облицевать кухню мексиканскими изразцами. Она часто носит мексиканские вещи. Пояс, сумочку, сандалии. Длинная вышитая юбка, ниспадающая сейчас из-под твидового пиджака, — тоже мексиканская. Гай чувствовал, что выбрал тогда отель «Монтекарло» лишь затем, чтобы та убогая розово-коричневая комната и лицо Бруно, проступающее на коричневой поверхности комода, преследовали его всю жизнь.

Теперь до свадьбы оставался месяц. Еще четыре пятницы — и Энн будет сидеть в огромном квадратном зеленом кресле у камина, будет звать его с мексиканской кухни, они будут работать вместе в кабинете наверху. Какое право имеет он заточать ее вместе с собою? Гай стоял, разглядывая спальню, смутно соображая, что она чересчур заставлена: Энн говорила, что не хочет спальни «в слишком модерном стиле».

— Не забудь сказать маме «спасибо» за мебель, хорошо? — шепнула Энн. — Ты знаешь, мама подарила нам это.

Да, конечно, спальный гарнитур вишневого дерева. Гай вспомнил, как Энн рассказывала ему за завтраком тем утром, вспомнил свою перевязанную руку и черное платье, которое Энн надела на вечеринку Хелен. Но когда следовало сказать что-то о мебели, он промолчал, а потом стало слишком поздно. Они, конечно, догадываются — что-то не так. Любой бы догадался. Он лишь получил отсрочку, лишь уклонился временно от громады, падающей на него и грозящей раздавить.

— Весь в мыслях о новой работе, а, Гай? — спросил мистер Фолкнер, протягивая сигарету.

Выходя на боковое крыльцо, Гай его не заметил. Как бы оправдываясь, Гай вытащил из кармана сложенный листок бумаги и показал ему, объясняя подробности. Кустистые, темные с проседью брови мистера Фолкнера в задумчивости опустились. Но он меня вовсе не слушает, подумал Гай. А наклоняется ближе, только чтобы разглядеть вину, что темным кольцом обвивает меня.

— Странно, что Энн мне ничего не рассказывала, — сказал мистер Фолкнер.

— Я эту новость берегу на потом.

— А, — хихикнул мистер Фолкнер. — Свадебный подарок?

Позже Фолкнеры взяли машину и отправились за сандвичами в маленький магазин. Гаю уже надоел дом. Он звал Энн прогуляться до скалы.

— Минутку, — сказала она. — Подойди-ка сюда. — Энн стояла у высокого каменного камина. Она положила Гаю руки на плечи и взглянула ему в лицо, чуть тревожно и все же сияя гордостью за их новый дом.

— Знаешь, они все глубже, — заметила она, проводя пальцами по впадинам на его щеках. — Я тебя заставлю есть как следует.

— Может, мне скорее надо выспаться, — пробормотал Гай. Он уже сказал Энн, что последние недели работа отнимает много времени. Он сказал ей, что, как Майерс, берется за работу для агентств, нудную работу, только чтобы заработать денег.

— Дорогой, у нас — у нас довольно денег. Ради всего святого, что смущает тебя?

Она уже раз десять спрашивала, не свадьба ли это, и пыталась выяснить — может, он не хочет на ней жениться? Если она спросит еще раз, он скажет — да, не хочу, но она не станет спрашивать сейчас, стоя у их камина.

— Ничего меня не смущает, — быстро ответил он.

— Тогда, пожалуйста, не работай так много, — попросила она и внезапно, полная радости и счастливых надежд, притянула его к себе.

Машинально — как ни в чем не бывало, подумал он, — Гай поцеловал ее, потому что знал, что она этого ждет. Она заметит, решил он, она всегда замечала малейшую перемену в поцелуе, а он так давно ее не целовал. Когда Энн ничего не сказала, то Гаю подумалось просто, что перемена слишком чудовищна, чтобы о ней говорить.

30

Гай прошел через всю кухню и развернулся перед задней дверью.

— Как опрометчиво с моей стороны навязаться в гости, когда у кухарки — выходной день.

— Что же тут опрометчивого? Мы угостим вас тем, что сами едим по четвергам, только и всего. — Миссис Фолкнер передала ему блюдо сельдерея, который только что вымыла в раковине. — Но Хейзел будет в отчаянии, что упустила случай испечь для вас слоеный торт. Сегодня придется довольствоваться тем, что у Энн получится.

Гай вышел в сад. Солнце еще ярко светило, хотя частокол отбрасывал длинные косые полосы тени на клумбы крокусов и ирисов. Гай разглядел завязанные сзади в хвост волосы Энн и ее бледно-зеленый свитер на холме, среди колеблемых ветром трав. Много раз он вместе с Энн собирал там мяту и рвал водяной кресс в ручейке, что вытекал из лесов, где некогда таился Бруно. «Бруно в прошлом, — напомнил себе Гай, — он исчез, испарился». Каким бы путем ни шел Джерард, он нагнал на Бруно достаточно страху, чтобы тот держался от Гая подальше.

Гай наблюдал, как сверкающая черная машина мистера Фолкнера проехала по дорожке и медленно вкатила в открытый гараж. «Зачем я тут, — внезапно спросил себя Гай, — если от меня все приходят в отчаяние, вплоть до цветной кухарки, которая любит потчевать меня тортами, с тех пор как однажды я расхвалил десерт?» Гай укрылся за грушевым деревом, где ни Энн, ни мистер Фолкнер не смогут сразу его увидеть. Если он уйдет из жизни Энн, подумалось Гаю, будет ли это для неё слишком много значить? Она еще не порвала со старыми друзьями, своими и Тедди, с достойными молодыми людьми приятной наружности, которые пока что играют в поло и — довольно безобидно в карты в ночных клубах, а со временем вступят в дело своих отцов и женятся на прекрасных девушках, блистающих в свете. Энн, конечно, отличается от них, иначе бы она так не увлеклась Гаем. Она не из тех хорошеньких девушек, которые работают по специальности пару лет — просто чтобы сказать, что и это они испробовали, — а потом благополучно выходят замуж за одного из достойных молодых людей. И разве она не была бы такой, даже если бы не встретилась с Гаем? Она часто говорила Гаю, что он вдохновляет ее своим собственным стремлением к успеху, но ведь в тот день, когда они познакомились, она уже обладала и талантом, и энергией — разве все это не нашло бы исхода? И разве не мог ей встретиться другой мужчина, сходный с Гаем, но более достойный ее? Гай потихоньку направился к тому месту, где Энн собирала траву.

— Я почти кончила, — сказала Энн. — Почему ты раньше не пришел?

— Я спешил, — смущенно промолвил Гай.

— Ты минут десять стоял у дома.

Веточка водяного кресса поплыла по течению, и Гай одним прыжком оказался у воды и извлек ее на поверхность, чувствуя, что играет в какую-то игру.

— Думаю, Энн, я скоро пойду работать.

В крайнем изумлении она подняла голову.

— Работать? Ты имеешь в виду на фирме?

Это выражение бытовало среди архитекторов — «работать на фирме».

Гай кивнул, не поднимая глаз.

— Мне так хочется. Что-нибудь постоянное, с хорошим заработком.

— Постоянное? — она коротко рассмеялась. — Когда у тебя с больницей работы на год?

— Я не должен буду все время торчать в чертежной.

Она выпрямилась.

— Это из-за денег? Потому, что ты не берешь гонорар за больницу?

Гай отвернулся и шагнул вверх по влажному откосу.

— Не совсем так, — пробормотал он сквозь зубы. — Может быть, лишь частично.

Несколько недель назад он решил, расплатившись со строителями, отослать свой гонорар обратно в Управление больниц.

— Но ты же сказал, Гай, что это неважно. Мы же решили, что мы… что ты можешь себе это позволить.

Весь мир вдруг словно замер в безмолвии, напряженно вслушиваясь. Гай видел, как Энн убрала со лба прилипшую прядь, оставив на коже полоску влажной земли.

— Это ненадолго. Может, полгода, может, еще меньше.

— Но зачем это нужно вообще?

— Мне так хочется!

— Но почему тебе так хочется? Почему тебе нравится быть жертвой, Гай?

Он промолчал.

Лучи заходящего солнца вышли на волю, спустившись ниже ветвей, и озарили их обоих. Гай еще сильнее свел брови, обнаружив белесый шрам из тех лесов, шрам, который, казалось, не исчезнет никогда. Гай пнул ногой какой-то камень, лежащий на дороге, но камень не сдвинулся с места. Пусть она думает, что работа — одна из причин его депрессии после «Пальмиры». Пусть она думает что угодно.

— Прости меня, Гай, — проговорила Энн.

Гай взглянул на нее.

— Простить тебя?

Она придвинулась ближе.

— Да, прости меня. Кажется, я знаю, в чем дело.

Он все еще не вынимал рук из карманов.

— Что ты имеешь в виду?

Она помолчала.

— Я полагаю, что все это — твое состояние после «Пальмиры» — даже если ты сам и не даешь себе отчета — связано с Мириам.

Гай резко отпрянул в сторону.

— Нет. Нет, ты совершенно не права!

Как искренне произнес он эти слова — и какой они были невероятной ложью! Гай взъерошил волосы пятерней.

— Послушай, Гай, — продолжала Энн тихо, но отчетливо, — может быть, ты не так сильно хочешь жениться на мне, как тебе самому кажется. Если я хотя бы отчасти права, скажи — это я перенесу гораздо легче, нежели твои идеи насчет работы. Если ты хочешь подождать — еще — или совсем порвать, я и это смогу пережить.

Она настроилась и, видимо, давно, оттого так невозмутима — вся, вплоть до самых потаенных глубин. Сейчас открывается возможность бросить ее. Боль разрыва пересилит сознание вины.

— Эй, послушай, Энн! — крикнул с порога ее отец. — Ты скоро? Мне нужна мята!

— Минутку, папа! — отозвалась она. — Так что ты скажешь, Гай?

Он прикусил язык. Энн — солнышко в сумрачной моей чащобе, подумал он. Но не смог этого произнести, а сказал только:

— Я не знаю…

— Видишь ли… я-то люблю тебя больше, чем когда бы то ни было, потому что больше, чем когда бы то ни было, нужна тебе. — Она вложила мяту и водяной кресс ему в руку. — Отнеси-ка это папе. И выпей с ним пару коктейлей. А я пока переоденусь.

Энн повернулась и направилась к дому, не очень быстро, но так решительно, что Гай и не пытался догнать ее.

Гай выпил несколько коктейлей — отец Энн делал их по старинке, смешивая бренди, сахар и мяту в дюжине стаканов и оставляя на целый день в холодильнике, и каждый раз спрашивал Гая, приходилось ли ему пробовать коктейли вкуснее. Гай четко ощущал границу, за которой напряжение слегка отпускало, но напиться пьяным для него не было никакой возможности. Он пытался несколько раз, но добивался лишь тошноты, оставаясь абсолютно трезвым.

В сумерках они с Энн прошли на террасу, и Гай вообразил, что вернулся тот первый вечер, когда он пришел сюда в гости, и им овладел внезапно безумный, восторженный порыв — завоевать ее любовь во что бы то ни стало. Потом он вспомнил, что в Элтоне ждет дом, куда они поедут в воскресенье после свадьбы, и все счастье, уже познанное вместе с Энн, снова прихлынуло к сердцу. Хотелось от кого-то защитить ее или достичь какой-то немыслимой цели, просто чтобы понравиться ей. Это казалось самым положительным, самым счастливым из всех его устремлений. Значит, не все пропало, раз он может так чувствовать. Здесь задействовано не все его существо, а лишь часть: остаются Бруно и работа. Следовательно, другую часть надо просто подавить и жить только с тою, что проявляется ныне.

31

Но существовало слишком много лазеек, через которые то, другое, выключенное существо могло вторгнуться в ту часть, какую надобно было сохранить: определенные слова, звуки, отблески, непроизвольные движения рук или ног — а если застыть в неподвижности, замкнуться в незрячей глухоте, останутся торжествующие вопли какого-то внутреннего голоса, приводящие в трепет и замешательство. Свадьба, столь старательно готовящаяся, столь праздничная, столь сияющая и чистая от белого кружева и льняного полотна, со столь счастливым нетерпением всеми ожидаемая, казалась ему худшим из всех его предательств, и чем меньше оставалось времени, тем более неистово и тщетно пытался Гай найти в себе силы порушить все. Вплоть до последнего часа он рассчитывал просто сбежать.

Роберт Тричер, старый чикагский друг, поздравил Гая по телефону и спросил, нельзя ли приехать на свадьбу. Гай отказал под каким-то слабым предлогом. Он чувствовал, что свадьба — дело Фолкнеров: их друзья, их семейная церковь — и присутствие человека из иного мира пробило бы брешь в его, Гая, броне. Он пригласил только ничего не значащего Майерса, с которым они уже не делили офис с тех пор, как Гай получил заказ на больницу; Тима О’Флаерти, который не смог приехать, и двух-трех архитекторов из Академии Димса, которые знали работы Гая лучше, чем его самого. Но через полчаса после того, как Тричер позвонил из Монреаля, Гай перезвонил ему сам и спросил, не согласится ли он быть шафером.

Гаю пришло в голову, что где-то около года он не вспоминал о Тричере и даже не ответил на его последнее письмо. Не вспоминал он и о Питере Риггсе, Вике Де Пойстере и Гунтере Холле. Раньше он часто заходил к Вику и его жене в их квартиру на Бликер-стрит, однажды даже привел туда Энн. Вик был художником — Гай припомнил теперь, что прошлой зимой получил приглашение на его последнюю выставку и даже не ответил. Смутно припомнилось также, что, в тот период, когда Бруно изводил его по телефону, Тим приезжал в Нью-Йорк, приглашал на ленч, и Гай отказался. В «Германике», старом богословском тексте, вспомнил Гай, утверждалось, что древние германцы определяли, виновен подсудимый или нет, по количеству друзей, поручившихся за него. А сколькие поручились бы сейчас за Гая? Он никогда не уделял своим друзьям особенно много времени — они все были такого рода людьми, что этого и не ждали, — но теперь чувствовал, что друзья один за другим отстраняются, словно улавливают даже на расстоянии, что Гай сделался недостоин дружбы.

В воскресное утро, утро свадьбы, вышагивая по ризнице вокруг Боба Тричера, Гай цеплялся памятью за эскизы больницы, как за единственную нить надежды, за единственное подтверждение того, что он еще существует. Работа получилась замечательная. Боб Тричер, его друг, высоко оценил ее. Гай доказал самому себе, что еще способен творить.

Боб оставил попытки завязать разговор. Он сидел, сложив руки, с приветливым, но чуть-чуть отсутствующим выражением на круглом лице. Боб полагает, что Гай просто нервничает. Гай знал: Боб не может проникнуть в его ощущения — как бы ни казалось Гаю, что он выдает себя, этого не было. Вот в чем заключался ад: в поразительной легкости, с которой человеческая жизнь превращается в сплошное лицемерие. Вот где суть — его свадьба, его друг Боб Тричер, который больше не может понять его. И маленькая каменная ризница с высоким зарешеченным окном, похожая на тюремную камеру. И приглушенные голоса, доносящиеся извне — рокот самодовольной толпы, которой не терпится взломать темницу и учинить справедливый суд.

— Ты не додумался часом принести бутылку?

Боб так и подскочил.

— Конечно же. Она мне весь карман оттянула, а я и забыл про нее совсем.

Он поставил бутылку на стол и стал ждать, пока Гай сделает глоток. Бобу было лет сорок пять, характер он имел скромный, но жизнерадостный, с неизгладимым отпечатком довольной собою холостяцкой жизни, погруженной всецело в любимую работу, приносящую успех и уважение коллег.

— Сначала ты, а потом я, — сказал Боб. — Хочу отдельно выпить за Энн. Она такая красивая, Гай, — и он прибавил с мягкой улыбкой, — красивая, как белый мост.

Гай все стоял, пристально глядя на открытую бутылку. Голоса за окном теперь, казалось, подтрунивали над ним — и над Энн тоже. Поводом стала бутылка на столе: традиционная, заезженная юмористами принадлежность свадьбы. Он пил такое же виски, когда женился на Мириам. Гай со всего размаха швырнул бутылку в угол. Смачный звон, утробное бульканье лишь на секунду перекрыло голоса гудков, болтовню, глупое тремоло органа — и вот они вновь начали просачиваться сквозь стены.

— Прости меня, Боб. Правда, прости.

Боб не сводил с него глаз.

— Да что ты, я тебя не виню, — сказал он с улыбкой.

— Мне так стыдно!

— Послушай, старик…

Гай видел — Боб не знает, смеяться ему или сердиться.

— Подожди, — сказал он наконец, — я еще принесу.

Дверь открылась как раз в тот момент, когда Боб приблизился к ней, и на пороге возникла тонкая фигура Питера Риггса. Гай познакомил их с Тричером. Питер приехал на свадьбу прямо из Нового Орлеана. На свадьбу с Мириам он бы не приехал, подумал Гай. Питер терпеть не мог Мириам. На висках у Питера появилась седина, хотя улыбка, освещавшая худощавое лицо, оставалась мальчишеской. Гай обнял его, чувствуя, что двигается машинально, по накатанной колее, как в ту ночь с пятницы на субботу.

— Пора, Гай, — сказал Боб, открывая дверь.

Гай пошел рядом с ним. К алтарю вело двенадцать ступенек. Какие осуждающие лица у всех, подумал Гай. Все безмолвствуют от ужаса, как Фолкнеры в тот день, на заднем сидении. Когда они вмешаются и прекратят все это? Скоро ли у них лопнет терпение?

— Гай! — раздался шепот.

«Шесть, — считал Гай про себя, — семь».

— Гай! — негромко, явственно донеслось из толпы, и Гай посмотрел налево, следуя взгляду двух дам, которые невольно обернулись, — и увидел — ошибки не было — лицо Бруно.

Гай снова глядел вперед. Бруно это был или призрак? На том лице застыла напряженная улыбка, серые глаза сверкали остро, словно кончики булавок. «Десять, одиннадцать», — считал Гай. Двенадцать ступенек наверх, через седьмую перепрыгни… Ты легко запомнишь этот синкопированный ритм. В голове звенело. Может, все-таки это призрак, видение, а совсем не Бруно? «Боже, — взмолился Гай, — не дай мне упасть в обморок». — «Лучше тебе упасть в обморок, чем жениться», — криком отозвался внутренний голос.

Он стоял рядом с Энн, и Бруно рядом с ним, не случайно, не на время, а как непременное условие, бывшее всегда и оставшееся навеки. Бруно, он и Энн. И по пятам — погоня. Всю жизнь по пятам погоня, пока смерть не разлучит нас, ибо в этом — кара. Какой еще кары надобно ему?

Вокруг мелькали смеющиеся лица, и Гай поймал себя на том, что, как идиот, передразнивает их. Это — клуб «Парус и ракетка». В буфете подали завтрак, и каждый держал в руке по бокалу шампанского, даже Гай. И Бруно не было. Вообще никого не было, кроме сморщенных, безобидных, раздушенных старушек в шляпках. Потом миссис Фолкнер обняла его и поцеловала в щеку, и тут же из-за ее плеча Гай увидел, как Бруно переступает через порог с той же самой улыбкой, с теми же стальными, словно острия булавок, глазами, которые сегодня уже вонзались в него. Бруно прошел прямо к Гаю и остановился, покачиваясь.

— Наилуч — наилучшие пожелания, Гай. Ты не обижаешься, что я пришел? Такой повод!

— Убирайся. Живо убирайся отсюда.

Улыбка нерешительно сползла с лица Бруно.

— Я только что приехал с Капри, — сказал он хрипло все тем же тоном. На нем был новый темно-синий габардиновый костюм красивого, чистого оттенка, лацканы пиджака широкие, как у смокинга. — Ну, как ты жил, Гай?

Одна из тетушек Энн шепнула Гаю на ухо несколько насквозь продушенных слов, и он шепнул что-то в ответ, потом повернулся и пошел прочь.

— Я хотел пожелать тебе счастья, — объявил Бруно. — Только и всего.

— Убирайся, — сказал Гай. — Дверь за твоей спиной.

Больше ни слова, иначе сорвусь, подумал он.

— Ну не кипятись, Гай. Я хочу познакомиться с невестой.

К Гаю подошли две дамы средних лет, взяли его за руки и увлекли прочь. Гай не видел больше Бруно, но знал, что тот с обиженной, выжидающей улыбкой ретировался к буфетной стойке.

— Ну, ты как, Гай, держишься? — мистер Фолкнер взял у него из рук полупустой бокал. — Пойдем в бар, выпьем что-нибудь посущественнее.

Гай залпом осушил полстакана виски. Он говорил, сам не зная, что говорит. Он был уверен, что сказал: «Прекратите это, велите всем убираться». Но все же, наверное, не сказал, иначе мистер Фолкнер не смеялся бы так. Или все же смеялся бы?

С дальнего конца стола Бруно наблюдал, как они резали пирог, — наблюдал, Гай заметил, больше всего за Энн. Рот Бруно стянулся в тонкую, кривую от безумной ухмылки линию, глаза сверкали, как бриллиантовая булавка на темно-синем галстуке, а в лице Гай различал ту же, что в первую встречу, смесь подобострастного благоговения и капризной решимости.

Бруно подошел к Энн.

— Мне кажется, я видел вас где-то прежде. Вы не родственница Тедди Фолкнера?

Гай наблюдал, как их руки встретились. Он думал, что не вынесет этого, однако вот выносил, не сделав ни единого движения.

— Это мой двоюродный брат, — сказала Энн с милой улыбкой, не сходившей в этот вечер с ее губ.

Бруно кивнул.

— Пару раз играл с ним в гольф.

Гай почувствовал чью-то руку у себя на плече.

— Можно тебя на минутку, Гай? Мне… — это был Питер Риггс.

— Я занят. — Гай пошел следом за Бруно и Энн и крепко схватил жену за левый локоть.

Бруно шествовал сбоку, очень прямо и очень непринужденно, держа перед собой на тарелке нетронутый кусок свадебного пирога.

— Я старый друг Гая. Старый знакомый, — Бруно подмигнул Гаю из-за плеча Энн.

— Правда? Когда же вы познакомились?

— В институте. Старые институтские приятели, — Бруно ухмыльнулся. — Знаете, вы самая красивая невеста, какую я видел за долгие годы, миссис Хейнс. Я так рад познакомиться с вами, — произнес он как бы невзначай, но очень убежденно, отчего Энн улыбнулась вновь.

— Я тоже рада познакомиться с вами, — отозвалась она.

— Надеюсь, мы будем видеться. Где вы собираетесь жить?

— В Коннектикуте, — сказала Энн.

— Чудный штат Коннектикут, — протянул Бруно и еще раз подмигнул Гаю, отвесив грациозный поклон.

— Это приятель Тедди? — спросил Гай у Энн. — Тедди пригласил его?

— Что ты так волнуешься, дорогой? — засмеялась Энн. — Мы же скоро уедем.

— Где Тедди?

Но что толку искать Тедди, какой смысл выяснять, кто кого пригласил, тут же спросил себя Гай.

— Минуты две тому назад я его видела во главе стола, — сообщила Энн. — Вон Крис. Я должна поздороваться с ним.

Гай огляделся, высматривая Бруно, и увидел, как тот накладывает себе яйца-пашот и весело болтает с двумя молодыми людьми, которые улыбаются ему, словно завороженные нечистой силой.

Горькая насмешка, — задумался Гай в машине несколько мгновений спустя, — горькая насмешка заключается в том, что Энн так и не представилось случая как следует узнать его. Когда они только что встретились, Гай пребывал в меланхолии. Сейчас, лишь делая над собой усилие — а делал он его не часто — Гай мог вести себя непринужденно. Может, он и был самим собою только те несколько дней в Мехико.

— Этот человек в синем костюме учился в Академии Димса? — спросила Энн. Они направлялись в Монток-Пойнт. Кто-то из родственников Энн уступил им свой новый коттедж на три дня. Медовый месяц сократился до трех дней, ибо Гай пообещал приступить к работе у Хортона, Хортона и Киза, Архитекторов, меньше, чем через месяц, а до этого срока нужно было выполнить детальные чертежи для больницы.

— Нет в Институте. Какое-то время. — Но зачем он поддержал выдумку Бруно?

— Интересное у него лицо, — заметила Энн, расправляя платье у лодыжек перед тем, как положить ноги на откидное сиденье.

— Интересное? — переспросил Гай.

— Я же не говорю, что привлекательное. Просто очень напряженное.

Гай стиснул зубы. Напряженное? Неужели же она не видит, что Бруно сумасшедший, что это — клинический случай? Неужели же не видит никто?

32

Секретарь Хортона, Хортона и Киза, Архитекторов, сообщил Гаю, что звонил некий Чарльз Бруно, и протянул карточку с номером телефона. Это был телефон дома в Грейт-Нек.

— Спасибо, — сказал Гай и пошел дальше по коридору.

Представим себе, что на фирме фиксируют телефонные звонки. Этого, правда, здесь не делают, но представим себе, что все-таки фиксируют. Представим себе, что Бруно однажды заявится сюда. Но Хортон, Хортон и Киз — достаточно паршивая фирма, и Бруно тут не слишком уж бросится в глаза. И разве сам Гай не по этой именно причине поступил сюда, питая надежду, что отвращение притупит тоску, что существовать станет легче?

Гай зашел в просторную, с верхним светом, с кожаной мебелью комнату для отдыха и закурил. Мейнуэринг и Уильямс — оба из числа ведущих архитекторов фирмы — сидели в широких кожаных креслах и читали отчеты компании. Отвернувшись к окну, Гай почувствовал на себе их взгляды. За ним смотрели постоянно, ибо предполагалось, что он — особенный, что он — гений, о чем младший Хортон охотно сообщал всем и каждому, — и спрашивается, какого черта он тут делает? Он, может быть, более на мели, чем кто бы то ни было думает, и к тому же только что женился, но если отвлечься от этого и от больницы в Бронксе, он слишком явно нервничает, и хватка у него ослабла. Лучшие из лучших порою теряют хватку, говорят, должно быть, друг другу коллеги, так отчего же брезговать столь удобной работой?

Гай глядел вниз на неразбериху грязных манхэттенских крыш и улиц, и все это представлялось ему настольной моделью, демонстрирующей, как город строить нельзя. Когда Гай обернулся, Мейнуэринг, как провинившийся школьник, опустил глаза.

Все утро Гай с прохладцей занимался работой, которую тянул вот уже несколько дней. Спешить не нужно, сказали ему. Единственное, что требуется, — сделать проект, угодный заказчику, и поставить свое имя. Работа эта представляла собой универмаг для процветающей маленькой общины в Уэстчестере, и заказчику было угодно здание в стиле старого особняка, сочетающееся со всем архитектурным обликом городишки, но вместе с тем и чуть-чуть современное — понимаете, что мы имеем в виду? И заказчик специально затребовал Гая Дэниэла Хейнса. Снизойдя до уровня подобной задачи, в общем-то до смешного элементарной, Гай мог бы тут же выдать проект, но здание все-таки предназначалось для универмага, что предполагало решение некоторых функциональных проблем. Все это утро он чертил, стирал и точил карандаши, предполагая, что таким образом пройдет четыре или пять дней, половина следующей недели, пока он не произведет хоть что-нибудь, хоть грубый набросок, который можно будет показать заказчику.

— Чарли Бруно тоже придет сегодня, — вечером крикнула Энн из кухни.

— Что? — Гай вышел из-за перегородки.

— Так ведь, кажется, его зовут? Того парня, который был у нас на свадьбе? — Энн резала лук на деревянной доске.

— Ты его пригласила?

— Он, кажется, где-то об этом услышал, позвонил и как бы пригласил сам себя, — отозвалась Энн с такой небрежностью, что от дикого подозрения, будто она его испытывает, мурашки побежали по спине.

— Хейзел, не надо молока, ангел мой, в холодильнике полно сливок.

Гай смотрел, как Хейзел ставит бутылку сливок рядом с миской тертого сыра горгонзола.

— Гай, тебе неприятно, что он придет? — спросила Энн.

— Да нет, что ты, но он мне вовсе не друг, ты знаешь, — Гай в смущении направился к шкафам и вытащил коробку с обувными щетками. Как помешать Бруно? Должно же быть какое-то средство — но, лихорадочно соображая и прикидывая, Гай уже знал, что никакие средства ему неподвластны.

— Тебе неприятно, я вижу, — с улыбкой сказала Энн.

— Думаю, он скользкий тип, вот и все.

— Не пустить кого-то на новоселье — дурная примета. Тебе это известно?

Бруно явился с налитыми кровью глазами. Каждый из прочих гостей считал своим долгом высказать что-то о новом доме, но Бруно прошествовал прямо в кирпично-красную и лиственно-зеленую гостиную, словно был тут уже тысячу раз. Или попросту живет здесь, подумал Гай, знакомя его с собравшимися. Восторженно ухмыляясь, глаз не сводя с Гая и Энн, Бруно едва отвечал на приветствия, — два-три человека вроде бы его уже знали, показалось Гаю, — и только с миссис Честер Болтиноф из Манси-Парка на Лонг-Айленде Бруно раскланялся и схватил ее руку обеими руками, словно нашел союзника. И Гай с ужасом наблюдал, как миссис Болтиноф одарила Бруно широкой, дружелюбной улыбкой.

— Ну, как делишки? — спросил Бруно у Гая, налив себе спиртного.

— Прекрасно. Просто прекрасно. — Гай заранее решил, что будет спокоен, даже если для этого придется искусственно притупить чувства. На кухне он уже пропустил две или три рюмки чего-то неразбавленного. Но теперь помимо своей воли убегал, ретировался к вертикальной винтовой лестнице в углу гостиной. Только на минутку, подумал он, только чтобы собраться с силами. Он взбежал наверх, проник в спальню, приложил ко лбу холодную ладонь и медленно провел ею по лицу.

— Извините — я все еще изучаю дом, — раздался голос с другого конца комнаты. — Это просто потрясающе, Гай, — ну прямо переносишься в прошлое столетие.

Хелен Хейбёрн, подруга Энн по Бермудскому колледжу, стояла у комода. Где лежит маленький револьвер, вспомнил Гай.

— Не стесняйтесь — я только зашел за носовым платком. С вами все в порядке? — Гай выдвинул правый верхний ящик, где лежали и револьвер, брать который не было желания, и носовой платок, в котором не было нужды.

— Даже более чем.

Хелен, предположил Гай, одержима какой-то очередной манией. Она была телемоделью, и очень хорошей, считала Энн. Однако работала, лишь когда кончались выдаваемые ей ежеквартально средства и на нее находила тоска. Хелен, Гай чувствовал, невзлюбила его с того самого воскресенья, когда он отказался пойти вместе с Энн на ее вечеринку. Хелен относилась к нему с явным подозрением. Что она делает тут, в спальне, притворяясь, будто выпила лишку?

— Вы всегда такой серьезный, Гай? Знаете, что я сказала Энн, когда она мне сообщила, что выходит за вас замуж?

— Вы ей сказали, что она сошла с ума.

— Я сказала: «Но он такой серьезный. Очень симпатичный и, может быть, просто гений — но такой серьезный, что не знаю, как ты можешь это выносить». — Слегка встряхнув светлыми волосами, она подняла милое чуть-чуть квадратное лицо. — Вам даже нечего сказать в свое оправдание. Вы такой серьезный, что даже не поцелуете меня — правда ведь?

Гай заставил себя подойти к ней и ее поцеловать.

— Разве так целуют?

Гай вышел. Она расскажет Энн, подумалось ему, расскажет, что обнаружила в его спальне, страдающего, уже в 10 часов. А еще она могла заглянуть в ящик и увидеть там револьвер. Однако во все это как-то не верилось. Хелен была дура. И Гай не имел ни малейшего понятия, за что Энн так любит ее, — но Хелен не интриговала. И, как сама Энн, никогда не совала нос в чужие дела. Боже мой, разве револьвер не лежал здесь, рядом с ящиком Энн, с тех самых пор, как они сюда переехали? Того, что Энн придет в голову рыться в его половине комода, Гай боялся не больше, чем того, что она станет вскрывать его письма.

Когда он спустился вниз, Бруно и Энн сидели рядом на прямоугольном диване у камина. Бруно небрежно размахивал бокалом, и спинку дивана испещряли неровные пятна темно-зеленого цвета.

Энн подняла глаза.

— Гай, он мне рассказывает, как сейчас на Капри. Мне всегда хотелось, чтобы мы с тобой туда поехали.

— Главное — снять целый дом, — продолжал Бруно, не обращая на Гая никакого внимания, — целый замок, и чем больше, тем лучше. Мы с матерью жили в таком большом замке, что так ни разу и не дошли до другого его конца, пока однажды вечером я не перепутал двери. Там целое семейство итальянцев обедало на веранде, с другой стороны, и тем же вечером они все заявились к нам, штук двенадцать круглым счетом, и предложили даром работать на нас, если мы разрешим им остаться. Мы разрешили, конечно.

— И вы что-нибудь выучили по-итальянски?

— Нужды не было, — Бруно пожал плечами и хрипло расхохотался, точно так, как Гай столько раз уже слышал в своем воображении.

Гай занялся сигаретой, чувствуя, как жадный, робко вожделеющий взгляд, которым Бруно смотрел на Энн, Сверлит ему спину, проницая звенящую одурь опьянения. Несомненно, Бруно успел уже похвалить ее платье — его, Гая, любимое платье из серой тафты с мелким синим рисунком в виде павлиньих перьев. Бруно всегда подмечал, как женщины одеты.

— Мы с Гаем, — голос Бруно зазвучал прямо над ухом, словно тот повернул голову, — мы с Гаем как-то говорили о том, чтобы попутешествовать вместе.

Гай ткнул сигарету в пепельницу, притушил каждую искру, потом направился к дивану.

— Хочешь пройтись наверх, взглянуть на комнату для игр? — предложил он Бруно.

— Еще бы, — Бруно встал. — В какие это игры вы там играете?

Гай втолкнул его в комнату, обтянутую красной тканью, и закрыл за собой дверь.

— Как далеко ты собираешься зайти?

— Гай, ты не в себе!

— Что это взбрело тебе в голову болтать всем и каждому, будто мы старые друзья?

— Я не всем и не каждому. Только Энн.

— Что это тебе вообще взбрело в голову болтать — хоть ей, хоть кому? Зачем ты вообще притащился сюда?

— Тише, Гай! Ш-ш-ш! — Бруно небрежно махнул бокалом, зажатым в руке.

— Ведь полиция все еще проверяет твоих друзей?

— Не так тщательно, чтобы меня это беспокоило.

— Убирайся! Сию секунду убирайся отсюда, — Гай прилагал такие усилия, чтобы сдержаться, что голос его невольно задрожал. А зачем вообще сдерживаться? Револьвер, где осталась одна пуля, — рядом, в комнате наискосок.

Бруно смерил его скучающим взглядом и вздохнул. Такие точно вздохи Гай слышал по ночам в своей комнате. Он сам покачнулся, и это его взбесило еще больше.

— Мне кажется, Энн такая красивая, — проговорил Бруно, млея от удовольствия.

— Если ты еще хоть раз с ней заговоришь, я тебя убью.

Улыбка сползла было с лица Бруно, но через секунду вернулась, сделавшись еще шире.

— Гай, ты мне угрожаешь?

— Я обещаю тебе.

Через полчаса Бруно свалился с дивана, где до этого сидел рядом с Энн. Растянувшись на полу, он казался необычайно длинным, а голова его — крошечной на массивных каменных плитах. Трое мужчин подняли его, но не знали, что с ним делать дальше.

— Отнесите его — ну, наверное, в комнату для гостей, — предложила Энн.

— Это добрая примета, — рассмеялась Хелен. — Знаешь, Энн, на новоселье всегда кто-то должен остаться ночевать. Первый гость.

К Гаю подошел Кристофер Нельсон.

— Где это вы его откопали? В клубе в Грейт-Нек он вырубался так часто, что его туда уже не пускают.

Гай справился у Тедди после свадьбы. Тедди не приглашал Бруно, да и не знал о нем ничего, кроме того, что Бруно ему не нравится.

Гай потащился наверх, в студию, и запер за собой дверь. На рабочем столе лежал незаконченный, кособокий набросок универмага — совесть заставила Гая взять его с собой на уик-энд, чтобы доделать. От знакомых линий, теперь расплывающихся перед глазами, сделалось муторно. Гай взял чистый лист бумаги и начал рисовать здание, угодное заказчику. Гай надеялся, что успеет закончить до того, как его начнет тошнить, а когда закончит, его стошнит как следует. Но он закончил, и его не стошнило. Он посидел, откинувшись на спинку стула, потом встал и открыл окно.

33

Проект универмага приняли и высоко оценили — сначала Хортоны, а потом и заказчик, мистер Ховард Уиндхэм из Нью-Рошеля, который в понедельник в начале дня явился в офис посмотреть чертежи. Чтобы вознаградить себя, Гай весь остаток дня курил и листал Religio Medici в сафьяновом переплете — книгу, которую купил у Брентано для Энн, ко дню ее рождения. Что-то они поручат ему в следующий раз, спросил себя Гай. Он переворачивал страницы, вспоминая места, которые когда-то им с Питером нравились: «…человек без пуповины все еще живет во мне…» Какой нелепицы потребуют от него теперь? Один заказ он уже выполнил. Может быть, хватит? Он не вынесет второго такого универмага. Тут говорит не жалость к себе, а сама жизнь. Он все еще полон жизни, как бы ни клял себя за это. Гай вышел из-за чертежного стола, направился к пишущей машинке и принялся печатать просьбу об увольнении.

Энн настояла, чтобы они пошли в ресторан и как следует отметили этот день. Радость ее была такой бурной, бьющей через край, что и Гай почувствовал, как настроение у него поднимается — понемногу, с оглядкой, будто воздушный змей, который тяжело отрывается от земли в безветренную погоду. Гай смотрел, как Энн своими быстрыми, ловкими пальцами туго стягивает волосы на макушке и с боков и скрепляет их на затылке деревянным зажимом.

— И послушай, Гай, почему бы нам теперь не поехать в круиз?

Энн все еще мечтала о круизе вдоль побережья на яхте «Индия» — о свадебном путешествии, которое пришлось отложить. Гай рассчитывал пронаблюдать, как выполняются его чертежи для больницы, но сейчас не мог отказать Энн.

— Как ты думаешь, когда мы сможем отплыть? Через пять дней? Через неделю?

— Может быть, через пять дней.

— Ах, я вспомнила, — сказала Энн со вздохом. — Я должна оставаться здесь до двадцать третьего. Из Калифорнии приедет один человек, которого интересуют наши ситцы.

— А показ новых моделей в конце месяца?

— О, этим может заняться Лилиан. — Энн улыбнулась. — Как чудесно, что ты об этом вспомнил!

Он ждал, пока Энн надвинет капюшон леопардовой шубки, забавляясь мыслью о том, как отчаянно она станет торговаться на следующей неделе с тем человеком из Калифорнии. Это она не захотела оставить на Лилиан. Энн вела все коммерческие дела в магазине. Гай вдруг заметил на кофейном столике рыжие цветы на длинных стеблях.

— Откуда это? — спросил он.

— От Чарли Бруно. С извинениями за то, что он так напился в пятницу вечером. — Энн засмеялась. — Полагаю, это очень мило с его стороны.

Гай уставился на цветы.

— Как они называются?

— Африканские хризантемы. — Она придержала дверь, оба вышли и направились к машине.

Цветы ей понравились, подумал Гай. Но, с другой стороны, ее мнение о Бруно со дня вечеринки сильно изменилось к худшему.

Гаю опять пришло в голову, как они связаны теперь, он и Бруно, через те две дюжины людей, которые видели их вместе на вечеринке. Полиция со дня на день может заинтересоваться им. Наверняка заинтересуется, предостерег он себя. Но почему это заботит его не так сильно, как следовало бы? Он затруднился бы даже определить свое состояние. Отрешенность? Стремление погубить себя? Или просто тупое оцепенение?

В последующие полупраздничные дни, которые ему пришлось провести у Хортона, Хортона и Киза, оформляя чертежи интерьеров универмага, Гай даже спрашивал себя, а не повредился ли он рассудком, не овладело ли им исподтишка какое-нибудь скрытое безумие. Он вспомнил, что неделю или около того после памятной ночи с пятницы на субботу ему казалось, что его безопасность, само его существование висят на волоске, колеблются на чаше весов, и малейший срыв может в одну секунду все разрушить. Сейчас он ничего такого не чувствовал. Но продолжало сниться, как Бруно вторгается в дом. А просыпаясь на заре, Гай видел себя стоящим посреди комнаты с револьвером. Он все еще чувствовал, что должен, и как можно скорее, придумать, чем искупить содеянное, но служения и жертв, какие он до сих пор мог вообразить, оказалось недостаточно. Он ощущал, что в нем уживаются двое: один мог творить и, творя, быть в согласии с Богом, а другой — убивать. «Любой человек может убить», — сказал Бруно в поезде. Тот человек, который два года назад в Меткалфе объяснял Бобби Картрайту принцип свободнонесущих конструкций? Нет, — не тот человек, который спроектировал больницу, или даже универмаг; и не тот, который на прошлой неделе полчаса размышлял, в какой цвет выкрасить железный стул на лужайке за домом; но тот, что вчера вечером посмотрел в зеркало и увидел убийцу, тайного своего брата.

И как он может сидеть тут за столом, размышляя об убийстве, когда меньше, чем через десять дней, они с Энн поплывут вдаль на белой яхте. За что дана ему Энн и сила любить ее? И не согласился ли он так охотно на круиз лишь потому, что желал на три недели освободиться от Бруно? Бруно, если захочет, может отнять у него Энн. Гай всегда допускал это, стараясь смотреть правде в глаза. Но теперь осознал, что с того дня, как он увидел их вместе, с самого дня свадьбы, допущение превратилось в мучительный страх.

Гай встал и надел шляпу, собираясь на ленч. Проходя по коридору, услышал, как загудел коммутатор. Секретарша окликнула его.

— Если хотите, мистер Хейнс, говорите отсюда.

Гай взял трубку, уже зная, что это Бруно, зная, что придется сегодня согласиться на встречу. Бруно пригласил его на ленч, и Гай обещал прийти через десять минут к Марио, в «Вилла Эсте».

Бело-розовые, пестрые шторы на окнах ресторана были задернуты. У Гая возникло ощущение, что Бруно заманил его в ловушку, и не Бруно, а детективы прячутся за розово-белой тканью. И это Гая не беспокоило — ничуточки не беспокоило.

Бруно высмотрел его из бара и, ухмыляясь, сполз с табурета. Вот идет Гай, опять такой гордый, с высоко поднятой головой, — идет прямо к нему. Бруно положил руку Гаю на плечо.

— Привет, Гай. Наш столик в конце того ряда.

Бруно был в своем старом ржаво-коричневом костюме. Гай вспомнил, как он в первый раз следовал за этой длинной фигурой по качающемуся коридору поезда, направляясь в отдельное купе — но на сей раз воспоминание сопровождалось укором. Он действительно ощущал некую симпатию к Бруно, как это с ним иногда бывало ночами, но в дневные часы — никогда до настоящей минуты. Его не раздражало даже то, что Бруно весь светился удовлетворением: шутка ли, он пригласил Гая — и Гай пришел.

Бруно заказал коктейли и еду. Себе — вареную печень, — это новая диета, пояснил он, и яйца по-бенедиктински для Гая, потому что он знал, что Гай их любит. Гай пристально изучал людей за соседним столиком. Четыре хорошо одетые дамы лет под сорок, все — улыбающиеся, все — со сладко зажмуренными глазами, у каждой в руке стакан с коктейлем — показались ему смутно подозрительными. Еще дальше за ними хорошо упитанный, европейского вида мужчина улыбался через стол своему невидимому сотрапезнику. Ретиво семенили официанты. Может, все это задуманный и поставленный безумцами спектакль, где они с Бруно, безумнее прочих, исполняют заглавные роли? Ибо каждый помеченный жест и услышанное слово были освещены героическим сумраком предопределения.

— Нравятся? — говорил Бруно. — Купил сегодня утром у Клайда. У него лучшая коллекция в городе. Во всяком случае, для лета.

Гай опустил глаза на четыре коробки с галстуками, которые Бруно раскрыл у себя на коленях. Там были шерстяные, шелковые, льняные галстуки — среди них светло-сиреневая бабочка из плотного льна. Там был чесучевый галстук цвета морской волны, точь-в-точь такого, как платье Энн.

Бруно был разочарован. Гай, казалось, не оценил галстуки.

— Слишком кричаще, да? Они же для лета.

— Очень красивые, — сказал Гай.

— Вот этот мне нравится больше всех. Я никогда еще такого не видел. — Бруно взял в руки шерстяной галстук с тонкой красной продольной полоской по самому центру. — Сначала решил оставить себе, но потом мне захотелось, чтобы ты его носил, Гай. Именно ты. Это все — тебе.

— Спасибо. — Верхняя губа Гая предательски дрогнула. Будто он — любовник Бруно, внезапно подумалось ему, и Бруно купил подарок в знак примирения.

— Ну, попутного ветра, — Бруно поднял стакан.

Утром Бруно звонил Энн, и та упомянула о круизе. Бруно все говорил и говорил, задумчиво, с тоской, какая Энн замечательная.

— Она такая чистая. Нечасто встречаешь такую… такую добрую девушку. Ты должен быть потрясающе счастлив, Гай.

Он надеялся, что Гай произнесет что-нибудь: фразу, слово — и объяснит, почему же он все-таки счастлив. Но Гай молчал, и Бруно почувствовал отпор, и какой-то комок поднялся из груди к горлу, не давая дышать. Неужели Гай обиделся? Бруно очень хотелось сжать запястье Гая, покойно, свободно лежащее на самом краю стола — лишь на одну секунду, по-братски, но он удержался.

— Ты ей сразу понравился или тебе пришлось долго за ней ухаживать? А, Гай?

Бруно повторил вопрос, показавшийся древним-древним, предвечным.

— Зачем спрашивать о времени? Главное — то, что есть.

Гай взглянул на узкое, полнеющее лицо Бруно, которому вихор все еще придавал какое-то вопрошающее выражение — но глаза смотрели гораздо увереннее, чем в ту, первую встречу, и не так уязвленно. Это потому, подумал Гай, что у него теперь есть деньги.

— Да. Я понимаю, о чем ты. — Но Бруно понимал не совсем. Гай был счастлив с Энн, хотя мысль об убийстве еще преследовала его. Гай будет счастлив с нею, даже если потерпит полное крушение. Бруно содрогнулся при одной мысли о том, что решил было предложить Гаю денег. Он ясно представлял себе, как именно Гай скажет «нет», каким чужим сразу сделается взгляд, какое расстояние — мили и мили — проляжет между ними в одну секунду. Бруно знал: у него никогда не будет того, что есть у Гая, — и неважно, как много у него при этом денег и куда он собирается их употребить. То, что мать теперь принадлежала ему одному, вовсе не стало, как выяснилось, залогом полного счастья. Бруно заставил себя улыбнуться:

— Как ты думаешь, Энн хорошо ко мне относится?

— Да, хорошо.

— А что она еще любит, кроме рисования? Готовить, например, и все прочее? — Бруно заметил, что Гай схватил стакан мартини и осушил его в три глотка. — Понимаешь, я просто хочу знать, что вы делаете вдвоем. Гуляете, решаете кроссворды?

— Да, и это тоже.

— А вечерами?

— Вечерами Энн иногда работает. — С легкостью, как никогда еще в присутствии Бруно, Гай перенесся в студию наверху, где они с Энн часто работали вечерами, — Энн заговаривала с ним время от времени или показывала что-нибудь, словно труд не стоил ей ни малейших усилий. Когда она споласкивала кисточку в стакане, это было похоже на радостный смех.

— Пару месяцев назад я увидел ее рисунок в Харперс-Базар, вместе с другими. Хорошо, а?

— Очень хорошо.

— Я… — Бруно скрестил руки на столе. — Я очень рад, что ты с нею счастлив.

Конечно, рад. Гай почувствовал, как плечи у него расслабились, и стало легче дышать. Но сейчас стоило труда поверить, что Энн ему принадлежит. Она — богиня, которая спустилась на землю, чтобы вывести его из битвы, где бы он без нее обязательно погиб, — так богини в мифах спасали героев, привнося, правда, элемент, всегда, с самого детства, поражавший Гая как натянутый и нечестный. Бессонными ночами, когда он крадучись выходил из дома и поднимался к скале, набросив на пижаму пальто, — этими незыблемыми безжалостными летними ночами он не позволял себе думать об Энн.

— Dea ex machina[17], — прошептал Гай.

— Что ты сказал?

Зачем он сидит с Бруно, ест с ним за одним столом? Ему хотелось прибить Бруно, хотелось заплакать. Но проклятия потонули во внезапно прихлынувшем сострадании. Бруно не знает, что такое любовь, а любовь — единственное, что необходимо. Бруно слишком потерян, слишком слеп, чтобы любить или внушать любовь. И это вдруг показалось трагичным.

— Ты когда-нибудь влюблялся, Бруно? — Гай подметил, как в глазах Бруно появилось незнакомое жесткое выражение.

Бруно заказал еще выпить.

— Да нет, думаю, что по-настоящему не влюблялся. — Он облизал губы. Он не только не влюблялся, он и спал с женщинами довольно редко. Бруно всегда полагал, что это — довольно глупое занятие, и в такие минуты как бы наблюдал за собою со стороны. Однажды, о ужас, он даже начал хихикать. Бруно весь съежился. Вот в чем самое болезненное различие, вот где грань между ним и Гаем: Гай может все забыть ради женщины, он практически убил себя из-за Мириам.

Гай посмотрел на Бруно, и тот опустил глаза. Он словно ждал, что Гай сейчас расскажет, как нужно влюбляться.

— Знаешь, Бруно, самую великую в мире премудрость?

— Я знаю массу всяких премудростей, — осклабился Бруно. — Ты какую имеешь в виду?

— Что рядом с каждой вещью лежит ее противоположность.

— Противоположности сходятся?

— Это слишком просто. Я имею в виду — ну, вот, ты даришь мне галстуки. Но мне пришло в голову тоже, что ты мог пригласить сюда полицию и выдать меня.

— Господи Боже мой, Гай, да ведь ты же мой друг! — завопил Бруно с неожиданной страстью. — Я люблю тебя!

Я люблю тебя, во мне нет к тебе ненависти, подумал Гай. Но Бруно так не скажет, потому что он все-таки его ненавидит. Так же, как и Гай никогда не скажет Бруно: «Я люблю тебя», а скажет: «Я тебя ненавижу», потому что на деле любит его. Гай стиснул зубы и крепко потер пальцами лоб. Он предвидел уже то равновесие положительной и отрицательной воли, что станет сводить на нет всякое предпринимаемое действие еще до его начала. Вот и сейчас, например, что-то удерживает его здесь. Гай рывком вскочил с места, и только что принесенная выпивка выплеснулась на скатерть.

Бруно глядел на него с изумлением и ужасом.

— Гай, в чем дело? — Бруно бежал за ним. — Гай, подожди? Ведь ты не думаешь, что я так могу поступить, не думаешь, правда? Я… Никогда в жизни!

— Не трогай меня!

— Гай! — Бруно чуть не плакал. Почему люди так обращаются с ним? Почему? Он бежал по тротуару и кричал:

— Никогда в жизни! Ни за какие деньги! Верь мне, Гай!

Гай отпихнул Бруно и захлопнул дверцу такси. Он знал: Бруно никогда в жизни не предаст его. Но если, как он убедился, все на свете имеет двойственную природу, разве можно хоть что-нибудь знать наверняка.

34

— Какая связь между тобой и миссис Гай Хейнс?

Бруно этого ждал. Джерард проверил его последние счета, а там были указаны цветы, которые он послал Энн.

— Друг. Друг ее мужа.

— Ах, так. Друг?

— Знакомый. — Бруно пожал плечами, прекрасно зная, что Джерард подумает, будто он хвастается, потому как Гай знаменит.

— И давно ты его знаешь?

— Не так давно. — Неуклюже приподнимаясь с удобного кресла, где он полулежал, развалившись, Бруно стал нашаривать зажигалку.

— С чего это ты послал ей букет?

— Ну, думаю, из благодарности. Накануне я был у них на вечеринке.

— Ты с ними так близко знаком?

Бруно снова пожал плечами.

— О, вечеринка была самая обычная. А насчет Гая мы думали, когда собирались строить дом. — Это вырвалось само собою, и вышло, решил Бруно, достаточно убедительно.

— Теперь — Мэтт Левин. Давай вернемся к нему.

Бруно вздохнул. Гая Джерард проскочил — может, потому, что его нет в городе, а может, просто взял и проскочил. Теперь Мэтт Левин: темная лошадка — не думая, что это может оказаться полезным, Бруно часто виделся с Мэттом накануне убийства.

— А что — Мэтт?

— Как ты объяснишь, что виделся с ним двадцать четвертого, двадцать восьмого и тридцатого апреля, второго, шестого, седьмого марта и за два дня до убийства?

— А я виделся? — улыбнулся Бруно. В последний раз у Джерарда были только три даты. Мэтт не любит Бруно. Мэтт, наверно, наговорил каких-нибудь гадостей.

— Он хотел купить мою машину.

— А ты хотел продать ее? Почему? Или ты думал, что скоро сможешь заполучить другую?

— Хотел продать эту и купить другую, поменьше, — рассеянно проронил Бруно. — Ту, что сейчас в гараже. Кросли.

Джерард улыбнулся.

— Как давно ты знаешь Марка Лева?

— Еще с тех пор, как его звали Марк Левицкий, — выпалил Бруно. — Покопайтесь немного — и вы обнаружите, что он убил в России своего собственного отца. — Бруно кинул на Джерарда быстрый взгляд.

Насчет «своего собственного отца» прозвучало немного стремно, не следовало, наверное, этого говорить, но Джерард слишком уж умничает, не удосужившись даже разобраться в настоящих и вымышленных именах.

— Мэтту на тебя тоже наплевать. Вы что, не смогли договориться?

— О машине?

— Чарльз, — терпеливо вздохнул Джерард.

— А я что — я ничего.

Глядя на свои изгрызанные ногти, Бруно еще раз подумал о том, как здорово подходит Мэтт под Хербертово описание убийцы.

— Последнее время ты нечасто встречался с Эрни Шредером.

Бруно с тоской открыл рот и приготовился отвечать.

35

Босиком, в белых шароварах, Гай сидел, скрестив ноги, на передней палубе «Индии». Лонг-Айленд уже показался на горизонте, но Гаю пока не хотелось глядеть туда. Легкая качка приятно убаюкивала, казалось привычной, знакомой с самого рождения. Тот день, когда он в последний раз виделся с Бруно в ресторане, вспоминался как день безумия. Да он и вправду начинал тогда сходить с ума. И Энн, наверное, заметила это.

Гай согнул руку и ущипнул тонкую загорелую кожу, под которой напряглись мускулы. Он стал таким же смуглым, как Эгон, юнга, наполовину португалец, которого наняли в лонг-айлендских доках в начале круиза. Лишь крошечный шрам над правой бровью оставался белым.

Три недели на море принесли ему мир и отрешенность, каких он никогда ранее не знал и какие месяц назад счел бы для себя недостижимыми. Он начал ощущать, что искупление, в чем бы оно ни выразилось, назначено ему судьбою, а следовательно, явится само, без всяких с его сторон усилий. Он всегда доверял своему ощущению судьбы. Подростком, мечтая вместе с Питером, он уже знал, что не всегда будет только мечтать, так же, как знал отчего-то, что Питеру назначено только это, ему же Гаю, назначено сотворить знаменитые здания, имя его войдет в историю архитектуры, и, наконец, увенчав, как ему всегда чудилось, свою карьеру, он построит мост. Белый мост с пролетом, легким, как крыло ангела, похожий на изогнутый белый мост Роберта Мейларта в учебниках по архитектуре. Это, конечно, гордыня — так полагаться на судьбу. Но, с другой стороны, не состоит ли истинное смирение в том, что ты подчиняешься всем законам собственного предназначения? И убийство, которое казалось вначале противоестественным отклонением, грехом против собственной природы, он полагал ныне частью той же самой судьбы. Да и что еще можно было помыслить? А если это так, то ему укажется путь к искуплению и дадутся силы, чтобы пройти его. И если назначенная законом смерть его не минует, хватит и сил, чтобы встретить ее, — а у Энн сил более, чем достаточно, чтобы пережить все это. Невероятным каким-то образом он чувствовал себя смиренней последней рыбешки, затерявшейся в просторах морей, и крепче высочайшего земного пика. Но гордыня исчезла. Гордыня была самозащитой и своей вершины достигла в период разрыва с Мириам. И разве не знал он даже тогда, сдерживаемый несчастной страстью, мучимый нищетой, что найдет другую женщину, которую сможет полюбить и которая сама полюбит его навеки. И какого еще доказательства справедливости всех этих мыслей нужно ему, если они с Энн никогда еще не были так близки и жизни их никогда еще не сливались столь гармонично в единое соразмерное целое, как в эти три недели на море?

Он повернулся всем телом и теперь видел ее, прислонившуюся к мачте. Она смотрела на него сверху вниз, и на губах ее играла легкая улыбка, полная едва скрываемой гордости, — так, подумал Гай, улыбается мать, выходившая своего ребенка во время тяжелой болезни, — и, улыбаясь в ответ, Гай поразился, как слепо верит он в ее непогрешимую правоту — а ведь она всего лишь земное человеческое существо. И более всего поразился тому, что существо это — часть его жизни. Потом опустил глаза на свои сцепленные руки и стал думать о работе, которая ждет его завтра в больнице, и о той работе, что придет следом, и обо всей цепи событий, предначертанных судьбой.

Бруно позвонил как-то вечером, через несколько дней. Он здесь неподалеку, сказал Бруно, и хочет зайти. Он казался очень трезвым и немного подавленным.

Гай ответил: «Нет». Он сказал спокойно и твердо, что ни сам он, ни Энн не желают больше его видеть, но, уже произнося нужные слова, чувствовал, как невозмутимость его оседает, словно зыбучий песок, и здоровая уверенность последних недель рушится под напором безумия, которое заключается даже в том, что они вообще могут друг с другом разговаривать.

Бруно знал, что Джерард еще не добрался до Гая. Он полагал также, что допрос Гая займет каких-нибудь несколько минут. Но в голосе Гая звучал такой холод — и Бруно никак не мог решиться изложить ему все: что Джерард узнал его имя, что его, наверное, станут допрашивать, что он, Бруно, отныне намерен встречаться с Гаем только тайно — никаких вечеринок и ленчей, — и он сказал бы все это, если бы только Гай позволил.

— Ну, ладно, — глухо проговорил Бруно и повесил трубку.

И телефон тут же зазвонил снова. Нахмурясь, Гай отложил сигарету, которой с облегчением затягивался, и подошел к аппарату.

— Здравствуйте. Это Артур Джерард из Частного сыскного бюро…

Джерард спросил, можно ли ему приехать.

Гай огляделся по сторонам, осмотрел с подозрением каждый угол в гостиной, стараясь доводами рассудка побороть чувство, что телефон прослушивается, что Джерард слышал их с Бруно разговор, что Бруно уже у Джерарда в лапах. Наконец поднялся наверх рассказать Энн.

— Частный сыщик? — спросила Энн, очень удивленная. — А в чем дело?

Гай колебался с секунду. А сколько, сколько существует мест, где такое колебание показалось бы чересчур долгим! Чертов Бруно! Будь он проклят за то, что таскался по пятам!

— Не знаю.

Джерард явился точно в назначенный срок. Он галантно склонился над рукой Энн, извинился за позднее вторжение, вежливо похвалил дом и полоску сада перед входной дверью. Гай разглядывал его с некоторым удивлением. Джерард казался вялым, утомленным и слегка нечистоплотным. Возможно, Бруно не так уж и неправ относительно него. Даже его отсутствующий вид, который подчеркивала медлительность речи, ничем не подходил на сосредоточенность блестящего детектива. Но когда Джерард уселся в кресло с сигарой и бокалом виски, Гай уловил проницательный блеск в светло-карих глазах, цепкость в толстых коротких пальцах. И почувствовал себя не в своей тарелке, Джерард оказывался непредсказуемым.

— Вы — друг Чарльза Бруно, мистер Хейнс?

— Да. Мы знакомы.

— Тогда вы, наверное, знаете, что его отец был убит в марте прошлого года, и убийца до сих пор не найден?

— Я этого не знала! — воскликнула Энн.

Джерард медленно перевел взгляд с ее спины на Гая.

— Я не знал этого тоже, — сказал Гай.

— Значит, вы не так близко знакомы?

— Я едва его знаю.

— Когда и где вы встретились?

— В… — Гай взглянул на Энн, — в Институте Искусств Паркера, кажется, в прошлом декабре. — Гай чувствовал, что попался в западню. Он повторил реплику, которую Бруно, не думая, бросил на свадьбе, — и только потому, что Энн ее слышала, а Энн, скорее всего, давно забыла об этом. Джерард, почудилось Гаю, смотрит на него так, будто не верит ни единому его слову. Почему Бруно не предупредил о Джерарде? Почему они окончательно не договорились о версии, которую однажды предложил Бруно, — что встретились они у стойки одного из центровых баров?

— А когда вы увиделись в следующий раз? — наконец спросил Джерард.

— Ну, мы, кажется, не встречались до моей свадьбы в июне. — Гай почувствовал, как невольно старается придать своему лицу недоуменное выражение, словно и не догадывается, к чему направлены все эти расспросы. Как удачно, подумалось ему, о, как удачно сложилось, что он уже успел убедить Энн, будто заявления Бруно об их старой дружбе — всего лишь его, Бруно, манера шутить. — Мы не приглашали его, — добавил Гай.

— Он просто взял и пришел? — Джерард, казалось, все понимал. — Но на вечеринку в июле вы его пригласили? — Тут он взглянул на Энн.

— Он позвонил, — пояснила та, — и спросил, можно ли ему прийти, и я… я сказала: «да».

Тогда Джерард спросил, не узнал ли Бруно о вечеринке от каких-нибудь своих друзей, которые получили приглашение, и Гай сказал, что это возможно, и назвал имя белокурой женщины, которая так жутко улыбалась Бруно в тот вечер. Других имен Гай назвать не смог. Он никогда не видел Бруно с кем-то еще.

Джерард откинулся в кресле и спросил с улыбкой:

— Он вам нравится?

— В достаточной степени, — вежливо ответила Энн, немного помолчав.

— Так себе, — сказал Гай, потому что Джерард ждал и от него ответа. — Довольно назойлив. — На правую его бровь падала тень. Гай опасался, не ищет ли Джерард шрамов у него на лице.

— Творит себе героя и преклоняется перед ним. То есть в каком-то смысле преклоняется перед силой, — Джерард улыбнулся снова, но улыбка уже не казалась искренной, а, возможно, и раньше таковой не была. — Извините, мистер Хейнс, за беспокойство.

Через пять минут он ушел.

— Что все это значит? — спросила Энн. — Он что, подозревает Чарльза Бруно?

Гай запер дверь на засов и вернулся обратно.

— Скорее всего он подозревает кого-нибудь из друзей Бруно. Он, возможно, думает, что Чарльзу что-то известно, — ведь Чарльз ненавидел своего отца. В этом Чарльз мне сам признавался.

— И ты думаешь, Чарльз действительно знает?

— Как тут скажешь. Не нам судить. — Гай взял сигарету.

— Боже мой. — Энн стояла и смотрела в угол дивана, туда, где Бруно сидел в тот вечер, словно все еще видя его там. — Чего только не случается в жизни! — наконец прошептала она.

36

— Послушай, — четко, напряженно выговаривал Гай в трубку. — Послушай, Бруно! — Бруно казался пьянее, чем когда бы то ни было, но Гай твердо решил любой ценой пробиться в его отуманенный рассудок. Потом ему вздумалось вдруг, что Джерард может находиться рядом, и голос смягчился, дрогнул из малодушной предосторожности. Гай выяснил, что Бруно в телефонной будке один.

— Ты Джерарду сказал, что мы встречались в Институте Искусств?

Бруно ответил, что да. Во всяком случае из его пьяного бормотания можно было понять, что да, так оно и было. Бруно хотел прийти. Гай никак не мог донести до пьяного сознания, что Джерард уже являлся сюда, допрашивал его. Гай швырнул трубку и дернул на себе воротник. Бруно не унимается, продолжает ему звонить! Приход Джерарда материализовал опасность, сделал ее внешней, вещественной. Гай чувствовал, что порвать с Бруно полностью является более насущным, чем даже вместе с ним сочинить версию, сходящуюся во всех деталях. А больше всего Гая бесило то, что из пьяной околесицы, которую нес Бруно, нельзя было понять, ни что происходит с ним, ни даже в каком он пребывает настроении.

Гай был наверху, в студии, вместе с Энн, когда зазвонил колокольчик.

Гай лишь слегка приоткрыл дверь, но Бруно распахнул ее настежь, прорвался, спотыкаясь, в гостиную и рухнул на диван. Гай замер над ним — сначала гнев, потом омерзение сковали ему язык. Жирный, красный затылок Бруно выпирал из воротника. Он казался скорее даже не пьяным, а раздутым, словно ядовитые соки смерти пропитали всю его плоть, даже глубокие впадины глазниц, отчего серые, налитые кровью глаза казались неестественно выпученными. Бруно глянул на него снизу вверх. Гай пошел к телефону вызывать такси.

— Гай, кто это там? — прошептала Энн с лестницы.

— Чарльз Бруно. Совсем пьяный.

— Нет, не пьяный! — внезапно воспротивился тот.

Энн спустилась на несколько ступенек и увидела Бруно.

— Может, мы сразу отведем его наверх?

— Ему тут нечего делать. — Гай рылся в телефонной книге, искал номер какого-нибудь таксопарка.

— Ес-с-сть чего! — зашипел Бруно, как проколотая шина.

Гай обернулся. Бруно смотрел на него одним глазом, и глаз этот был единственным, что еще жило на отекшем, омертвевшем лице. Бруно заунывно бормотал что-то себе под нос.

— Что он такое говорит? — Энн ближе подошла к Гаю.

Гай подскочил к Бруно и сгреб его за воротник рубашки. Нечленораздельное, мерное мычание действовало на нервы. Он попытался поднять Бруно, но тот только пускал слюни прямо ему в ладони.

— Вставай и убирайся отсюда!

И тут он услышал:

— А я все ей расскажу — я все ей расскажу — я все ей расскажу — я все ей расскажу, — бубнил Бруно, и дикий, налитый кровью глаз сверлил Гая. — Не гони меня, я все ей расскажу — я все…

Гай с отвращением отдернул руки.

— В чем дело, Гай? Что он говорит?

— Я отведу его наверх, — сказал Гай.

Собрав все силы, он пытался взвалить Бруно к себе на плечо, но обмягшее тело не поддавалось, висело мертвым грузом. В конце концов Гай оставил его лежать поперек дивана. Сам подошел к окну. Снаружи не было видно никакой машины. Бруно точно с неба свалился. Он теперь уснул и спал совершенно бесшумно, а Гай сидел рядом, смотрел на него и курил.

Бруно проснулся в три часа утра и выпил пару стаканчиков, чтобы прийти в себя. Через несколько минут он принял почти нормальный облик — только в лице осталась некоторая одутловатость. Он был счастлив, что оказался в доме у Гая, и совершенно не помнил, как туда попал.

— Я имел с Джерардом еще одну схватку, — улыбнулся Бруно. — Целых три дня. Читал газеты?

— Нет.

— Ну, ты даешь, даже газет не читаешь! — мягко упрекнул Бруно. — Джерард пошел по ложному следу. Мой кореш — забулдыга, Мэтт Левин. У него нет алиби на ту ночь. Херберт думает, что это мог быть он. Три дня я провел со всеми троими на очной ставке. Мэтт может погореть на этом.

— Его могут казнить?

Бруно задумался, все с той же улыбкой.

— Казнить не казнят, но посадят. На нем уже две или три мокрухи. Копы будут рады заполучить его. — Бруно вздрогнул и допил свой стакан.

Гая так и подмывало схватить тяжелую пепельницу, стоящую перед ним, и вдребезги разбить, расплющить безобразно раздутую голову Бруно, ослабить, наконец, напряжение, которое, он чувствовал, будет расти и расти, пока он не убьет Бруно или самого себя. Он крепко, обеими руками, схватил Бруно за плечи.

— Ты уберешься, наконец? Клянусь тебе, это в последний раз!

— Нет, — сказал Бруно спокойно, безропотно, нисколько не сопротивляясь, с тем безразличием к боли и смерти, какое Гай наблюдал уже во время той давней драки в лесу.

Гай отнял руки, закрыл ими лицо и ладонями почувствовал, как оно дрожит.

— Если твоего Мэтта осудят, — прошептал Гай, — я им все расскажу.

— О, вряд ли. У них мало доказательств. Это, милый, все несерьезно! — Бруно ухмыльнулся. — Мэтт — подходящий тип в свете подстроенных улик. А ты был бы неподходящим типом в свете улик достоверных. Ты же важная птица, Гай, Господи ты Боже мой! — Бруно вынул что-то из кармана и протянул Гаю. — Мне это попалось на прошлой неделе. Как здорово, Гай.

Гай поглядел на фотографию «магазина в Питтсбурге» с траурной черной оторочкой. Это был буклет Музея современных искусств. Он прочел: «Гай Хейнс, которому едва исполнилось тридцать, следует традиции Райта. Его особая, неповторимая манера отличается строгой простотой, лишенной, однако, холодности, и неподражаемой грацией, которую сам он называет «певучестью»»… Гай резко захлопнул книжицу, раздосадованный тем последним словом, что приписал ему искусствовед.

Бруно положил буклет обратно в карман. — Ты на коне. Будешь держаться как следует — никто тебя не заподозрит.

Гай скосил на него глаза.

— И все-таки неблагоразумно нам с тобою видеться. Зачем ты приходишь?

Но он сам знал, зачем. Затем, что его жизнь с Энн притягивала Бруно. Затем, что он и сам получал нечто от этих встреч — некое мучительное, противоестественное наслаждение.

Бруно глядел так, будто знал наперед все его мысли.

— Ты мне нравишься, Гай, но помни — против тебя у них гораздо больше, чем против меня. Если ты меня заложишь, я смогу вывернуться, а вот сам ты — нет. Херберт может вспомнить тебя, и это факт. Энн может вспомнить, как странно ты себя вел в то время. И царапины. И шрам. И все мелкие улики, которые сунут тебе под нос — пуля малого калибра, клочки от перчаток… — Бруно декламировал медленно и с любовью, словно смакуя старые воспоминания. — Против меня тебе не выстоять, поверь.

37

Как только Энн позвала его, Гай тотчас же понял, что она заметила вмятину. Он собирался сделать ремонт, но забыл. Сначала он сказал, что не знает, потом признался. Он брал яхту на прошлой неделе и врезался в бакен.

— Только не извиняйся, — насмешливо проговорила Энн, — это, право, пустяк. — Он встала и взяла Гая за руку. — Эгон мне сказал, что ты брал яхту. Так ты из-за поломки мне ничего не рассказывал?

— Наверное.

— Ты плавал один? — Энн чуть-чуть улыбнулась: Гай был не таким уж хорошим моряком, чтобы плавать в одиночку.

Бруно позвонил и настоял на том, чтобы покататься. Джерард зашел в тупик с Мэттом Левином — тупики преследовали его — и Бруно непременно хотел это отметить.

— Я плавал с Чарльзом Бруно, — сказал Гай. Нынче он захватил с собой свой револьвер.

— Это все прекрасно, Гай. Только почему ты с ним снова встречаешься? Я думала, он тебе так противен.

— Прихоть, — пробормотал Гай. — Я тогда два дня работал дома, взаперти. — Гай знал: Энн вовсе не находила, что все прекрасно. При ней «Индия», — ее медь и дерево, выкрашенное в белую краску, сияла незапятнанной чистотой, как статуэтка из золота и слоновой кости. А тут Бруно! Теперь она Бруно не доверяла.

— Гай, это не его мы встретили тогда вечером у твоего дома? Помнишь, он заговорил с нами в снегопад?

— Да, это был именно он. — Пальцы Гая беспомощно сжались, ощутив в кармане тяжесть револьвера.

— Почему он так привязан к тебе? — Энн как бы невзначай последовала за Гаем на палубу. — Ведь архитектура его не особенно интересует. Я это поняла из разговора с ним на вечеринке.

— Я тоже не особенно интересую его. Он просто не знает, куда себя девать. — Только бы отделаться от револьвера, подумал Гай, тогда можно спокойно разговаривать.

— Ты встретил его в институте?

— Да, он болтался по коридорам.

Как легко лгать, когда лгать необходимо! Но ложь уже опутала своими щупальцами его ноги, тело, мозг. Однажды он ошибется и скажет что-нибудь невпопад. Ему суждено потерять Энн. Может быть, он теряет ее сейчас, в этот момент, когда закуривает сигарету, а Энн стоит, прислонившись к мачте, и смотрит на него. Тяжесть револьвера пригибала к палубе, и Гай решительно повернулся и направился на корму. За спиной он услышал шаги Энн по деревянному настилу — легко, неслышно ступая в теннисных туфлях, она уходила в обратную сторону, к кубрику.

День выдался хмурый, предвещающий дождь. Медленно, с натугой «Индия» раскачивалась на зыблющей поверхности моря и казалась не дальше от серого берега, чем час тому назад. Гай облокотился о бушприт и посмотрел вниз, на свои ноги в белых штанах, на синий с золотыми пуговицами пиджак, извлеченный из рундука «Индии», принадлежащий, возможно, отцу Энн. Он мог бы стать моряком, а не архитектором, подумалось Гаю. В четырнадцать лет он страстно мечтал о море. Что тогда помешало ему? Какой стала бы его жизнь без — без чего? Без Мириам, конечно. Гай резко выпрямился и вынул револьвер из кармана пиджака.

Опустив локти на бушприт, он держал пистолет над водой обеими руками. Какая умная игрушка, подумалось ему, и как невинно она выглядит сейчас. Да и он сам… — и тут Гай разжал руки. Револьвер перевернулся разок, плавно, в совершенном равновесии частей, послушный, как всегда, — и, наконец, исчез.

— Что там такое?

Гай обернулся и увидел Энн, стоящую на палубе у каюты. Их разделяло десять или двенадцать футов, прикинул Гай. Он ничего, абсолютно ничего не смог придумать в ответ.

38

Бруно застыл в нерешительности перед стаканом виски. Стены ванной комнаты раскалывались на мелкие кусочки, словно на самом деле их здесь вовсе и нет, или он, Бруно, стоит совсем в другом месте.

— Мама! — в страхе проблеял он, но тут же устыдился и осушил стакан.

Потом на цыпочках вошел в комнату матери и разбудил ее, нажав на кнопку у постели, давая знать на кухню Херберту, что пора нести завтрак.

— А-ах! — зевнула она, потом улыбнулась. — Ну, как ты? — Похлопав сына по руке, она выскользнула из-под одеяла и отправилась в ванную.

Бруно спокойно сидел на ее кровати, пока она не вернулась обратно и не залезла снова под одеяло.

— Сегодня мы хотели встретиться с тем типом из бюро путешествий. Как его — Сондерс, что ли? Тебе бы лучше тоже пойти со мной.

Бруно кивнул. Речь шла о путешествии в Европу, которое можно было бы продлить до кругосветного. Нынче утром, впрочем, оно утратило всякое очарование. Вот если бы с Гаем объехать вокруг света. Бруно встал, размышляя, не выпить ли еще.

— Как ты себя чувствуешь? — Мать всегда не вовремя задавала вопросы.

— Хорошо, — сказал он и уселся снова.

В дверь постучали, и вошел Херберт.

— Доброе утро, мадам. Доброе утро, сэр, — сказал он, ни на кого из двоих не глядя.

Опершись подбородком на руку, Бруно хмуро глядел на бесшумные, начищенные, носками врозь поставленные башмаки Херберта. Последнее время Херберт сделался невыносимо наглым! Джерард вбил лакею в голову, будто он в этом деле — ключевая фигура и они вместе должны поймать истинного убийцу. Все превозносили Херберта за то, что он решился преследовать злодея. И отец оставил ему в завещании двадцать тысяч. Херберт мог позволить себе отпуск!

— Известно ли мадам, сколько человек ожидается к обеду — шесть или семь?

Когда Херберт заговорил, Бруно поднял глаза на его розовый, заостренный подбородок и подумал — Гай хватил его прямо сюда и свалил с ног.

— Ах, Боже, Херберт, я еще никому не звонила, но думаю, что семь.

— Прекрасно, мадам.

Ратледж Овербек Второй, подумал Бруно. Он знал, что мать в конце концов его пригласит, хотя и делает вид, что колеблется, так как не любит нечетных чисел. Ратледж Овербек был безумно влюблен в мать Бруно, во всяком случае всеми силами показывал это. Бруно хотел было наябедничать матери, что Херберт вот уже полтора месяца не отдает гладить его одежду, но чувствовал себя слишком гнусно, чтобы заводиться.

— Знаешь, я страшно хочу побывать в Австралии, — сказала мать, — откусив кусочек тоста и прислонив карту к кофейнику.

Какие-то мурашки пробежали у Бруно по ягодицам, словно с него сорвали одежду. Он вскочил.

— Мам, мне что-то холодно.

Во взгляде матери выразилось беспокойство, и это еще больше напугало его — он понял, что она ничем, абсолютно ничем не может помочь.

— В чем дело, милый? Чего ты хочешь?

Бруно опрометью бросился вон из комнаты, чувствуя, что его мутит. В ванной его встретила полная тьма. Шатаясь, он выбрался наружу и швырнул непочатую бутылку виски себе на постель.

— Что, Чарли? Что с тобой?

— Хочу лечь. — Он бросился в постель, но все было не то. Он махнул рукой матери, чтобы она ушла, и поднялся было, но едва сев, захотел лечь опять, и вскочил на ноги.

— Кажется, я умираю!

— Ложись в постель, милый. Что если я принесу тебе… принесу… горячего чаю?

Бруно сорвал с себя смокинг, потом пижамный жакет. Он задыхался. Мучительно не хватало воздуха. Он точно умирает!

Мать подбежала с мокрым полотенцем.

— Что у тебя, желудок?

— Все. — Бруно сбросил шлепанцы. Протащился к окну, чтобы открыть его, но окно уже было открыто. Он повернулся, весь липкий от пота.

— Мама, я наверное, умираю. Как ты думаешь, я умираю?

— Я принесу тебе выпить!

— Нет, позови врача! — вскрикнул он. — И выпить принеси тоже! — Неверной рукой он распустил шнурок, и штаны упали. Что это с ним? Не трясучка. Он слишком слаб, чтобы трястись. Даже руки слабые и какие-то задубелые. Он поднял ладони вверх. Пальцы согнулись и не хотели распрямляться.

— Мама, что это у меня с руками! Смотри, мама, что это, что это?

— Выпей!

Он услышал, как бутылка звякнула о стакан. Протопал в холл и застыл в ужасе, глядя на свои вялые скрюченные руки. Средние пальцы на той и на другой руке согнулись так, что почти касались ладони.

— Надень халат, милый! — шепнула мать.

— Позови врача! — Халат! Она еще говорит о халате! Ну и что такого, если он нагишом, какая теперь разница! — Мама, не давай им увезти меня! — Бруно схватился за нее, когда она подошла к телефону. — Запри двери! Знаешь, что они сделают со мной? — Он говорил торопливо, захлебываясь, воровато озираясь, потому что все тело постепенно теряло гибкость, и он уже знал, в чем тут дело. Он болен неизлечимо! Он останется таким на всю жизнь!

— Знаешь, что они сделают, мама: они наденут на меня смирительную рубашку и пить не дадут ни капли, и это меня убьет!

— Доктор Пэкер? Это миссис Бруно. Не могли бы вы порекомендовать мне, к какому врачу обратиться здесь поблизости?

Бруно завопил. Как доберется доктор в эту коннектикутскую глушь?

— Мамта… — Бруно разинул рот. Он не может говорить, язык не шевелится. Это дошло до голосовых связок!

— А-а-а-а! — Он вывернулся из-под смокинга, которым мать пыталась прикрыть его. Пусть Херберт пялиться, если хочет!

— Чарльз!

Он попытался показать на рот безумными, растопыренными руками. Подтащился к стенному зеркалу. Лицо было совершенно белое, плоское вокруг рта, будто кто-то стукнул туда доской, губы задрались, явив ужасный оскал. А руки! Он никогда уже не сможет удержать стакан, зажечь сигарету. Не сможет водить машину. Даже в клозет сам сходить не сможет!

— Выпей это!

Да, выпить, выпить. Он постарался всосать алкоголь одеревеневшими губами. Жидкость обожгла лицо, струйкой побежала по груди. Бруно дал знак, что нужно еще. Попытался внушить матери, чтобы та закрыла двери. О Боже, если это пройдет, он всю жизнь будет молиться! Бруно позволил Херберту и матери увести себя в постель.

— Me-по! — захлебывался он, дергал мать за халат, едва не опрокидывая ее на себя. Теперь по крайней мере он хоть мог за что-то ухватиться.

— Ме-пожволяй бе-дя увожить! — выдохнул он, и мать уверила, что никогда не позволит. И сказала, что запрет все двери.

Джерард, подумал Бруно, Джерард все копает под него, а он должен выстоять, выстоять. Не один Джерард — целая армия людей, которые распрашивают, стучат на пишущих машинках, бегают взад и вперед все с новыми и новыми уликами — теперь вот явились улики из Санта-Фе, — и однажды Джерард сложит их все вместе, и получится правильная картина. Однажды Джерард явится сюда и найдет его таким, как сейчас, станет его допрашивать, и он выложит все. Он убил человека. А теперь убивают его за то, что он убил человека. Он, наверное, не сможет совладать с собой. Он взглянул наверх, на светлое пятно в центре потолка. Вспомнилось круглое хромированное отверстие для спуска воды в бассейне у бабушки, в Лос-Анджелесе. Отчего в голову лезет такое.

Резкий, болезненный укол сразу привел его в чувство.

Молодой, какой-то нервный врач говорил с его матерью в углу затемненной комнаты. Но Бруно становилось лучше. Теперь его не увезут. Теперь с ним все в порядке. Он зря паниковал. Тайком, под простынею, он поглядел, как пальцы сгибаются. «Гай», — прошептал он. Язык ворочался с трудом, но говорить все-таки можно. Потом Бруно видел, как врач ушел.

— Мама, я не хочу ехать в Европу! — пробубнил он, едва мать подошла.

— Хорошо, хорошо, дорогой, мы не поедем. — Она осторожно присела рядом на постель, и он тут же почувствовал себя лучше.

— Врач ведь не сказал, что мне нельзя ехать, а? — как будто бы он не поехал, если бы хотел! Чего он боится? Даже не второго такого припадка! Он дотронулся до накладного плеча на материнском халате, но подумал о Ратледже Овербеке, которого ждут сегодня к обеду, и рука опустилась. Бруно был уверен, что у матери с этим Овербеком роман. Она слишком часто шляется в его студию в Сильвер-Спрингс и торчит там подолгу. Бруно не хотелось этого признавать, но как отвертишься, если все творится у тебя под носом? Этот роман — первый, и отец мертв, так почему бы ей не решиться. Но зачем она выбрала такое ничтожество? Сейчас, в полумраке комнаты, глаза ее казались темнее. Она так и не оправилась после смерти отца. Она и будет такой, вдруг понял Бруно, останется навсегда и никогда не станет опять молодой, прежней, какой он ее любил.

— Мама, не переживай так.

— Милый, обещай мне, что бросишь пить. Врач говорит, что это — начало конца. Пойми, сегодня утром было предупреждение. Твой организм предупреждает тебя. — Она облизала губы, и внезапная мягкость накрашенной, подведенной нижней губы так близко от его лица означала больше, чем Бруно мог вынести.

Он крепко зажмурил глаза. Если пообещает — солжет.

— Черт, у меня что, белая горячка? Никогда ведь не было.

— Нет, хуже. Я говорила с врачом. У тебя разрушаются нервные ткани, сказал он, и ты можешь умереть. Для тебя это хоть что-нибудь значит?

— Значит, мама.

— Так обещаешь? — она увидела, как сомкнулись веки и услышала вздох. Трагедия произошла не сегодня утром, подумалось ей, а годы тому назад, когда он впервые выпил в одиночку. И даже не первая выпивка была трагедией, потому что эта первая выпивка было не причиной, а следствием. Сначала все остальное потерпело крах — она и Сэм, друзья Чарльза, его надежды, его последние интересы. И, как бы она ни старалась, ей так и не удалось обнаружить, почему, откуда все началось, ведь Чарли всегда получал все, что хотел, и оба они — и она, и Сэм — делали все, чтобы воодушевить его, поддержать его интерес, к кому бы, к чему бы он ни обращался. Если бы только найти в прошлом точку, от которой все пошло… Она встала: ей самой было необходимо выпить.

Бруно осторожно попытался открыть глаза. Он ощущал блаженную, сонную истому. Он вдруг увидел самого себя на середине комнаты, словно на экране. На нем был красно-коричневый костюм. Он стоял посреди острова в Меткалфе. Он видел, как его тело, моложе, стройнее, чем сейчас, изгибается навстречу Мириам, прижимает ее к земле, переживал еще раз те короткие мгновения, что навсегда разделяли «до» и «после». Он еще раз проделал те особые движения, продумал особые, сверкающие мысли, которыми означены были те мгновения, — и ощутил, что такое не повторится никогда. Тогда, на яхте, Гай говорил, что чувствовал то же самое, когда строил «Пальмиру». Бруно был рад, что оба пережили свои особенные мгновения почти одновременно. Иногда ему казалось, будто теперь можно умереть без сожалений, ибо что еще может он совершить, достойное той ночи в Меткалфе? Разве все иное, что бы то ни было, не станет профанацией? Иногда, вот как сейчас, он чувствовал, что силы сякнут и что-то, может быть, любопытство, умирает в душе. Но он не огорчался, потому что ощущал в себе некую мудрость и подлинное удовлетворение. Лишь вчера ему хотелось объехать вокруг света. Зачем? Чтобы рассказывать потом, где он был? Кому рассказывать? Месяц назад он написал Уильяму Бибу, вызвавшись добровольцем для спуска в новой супербатисфере, которую вначале собирались испытывать без человека на борту. Зачем? Все казалось глупым по сравнению с той ночью в Меткалфе. Все, кого он знал, казались глупыми по сравнению с Гаем. Глупее всего — то, что он собирался в Европе узнать как можно больше женщин! Наверное, шлюхи Капитана отвратили его от любви — так что же? Многие считают, что секс не так уж хорош, как то принято говорить. Никакая любовь не длится вечно, считают психологи. Но он бы не сказал этого о Гае и Энн. Сам не зная, почему, он чувствовал, что их любовь продлится. И дело было не в том, что Гай безраздельно увлечен ею и не видит ничего вокруг. И не в том, что у Гая сейчас достаточно денег. Нет, тут что-то неуловимое, о чем Бруно до сих пор и не подозревал. Иногда он чувствовал, что вот-вот нападет на верную мысль. И ответ ему был нужен не из личных побуждений. Просто из чисто академического интереса.

Он повернулся набок, улыбаясь, щелкая крышечкой золотой зажигалки «Данхилл». Тот тип из бюро путешествий не увидит их ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо еще. Дома куда удобнее, чем в этой чертовой Европе. И тут есть Гай.

39

Джерард гнался за ним по лесам, размахивая всеми уликами — клочками перчаток, лоскутом пальто, даже револьвером, — потому что Джерард уже поймал Гая. Гай оставался где-то позади, привязанный к дереву, и из его правой руки струилась кровь. Если он, Бруно, не сможет сбить их всех со следа и пробраться к Гаю, тот истечет кровью. Джерард на бегу хихикал, словно они играли в какую-то забавную игру, и Бруно угадал, наконец, в какую. Еще минута — и Джерард запятнает его своими безобразными руками!

— Гай! — позвал он, но голос прозвучал слабо. И Джерард почти уже касается плеча. Когда Джерард коснется, игре конец!

Собрав все силы, Бруно, наконец, сел. Кошмар оседал, раскалывался на куски, как скала, высвобождая сознание.

Джерард! Он здесь!

— В чем дело? Что-то приснилось?

Розово-багровые руки прикоснулись к нему, и Бруно, извернувшись, вылез из постели.

— Вовремя! Я тебя разбудил, а? — рассмеялся Джерард.

Бруно так стиснул зубы, что они скрипнули. Он удрал в ванную, налил себе и выпил, даже не закрыв дверь. Лицо его в зеркале выглядело чертовски скверно.

— Прошу извинить за вторжение, но я обнаружил кое-что новенькое, — произнес Джерард напряженно, пронзительным голосом, каковой означал, что он празднует маленькую победу. — По поводу Гая Хейнса, твоего друга. Ведь это он тебе снился, правда?

Стакан треснул в руке у Бруно — он аккуратно подобрал из раковины все осколки и сложил их в зазубренное донышко. Затем с тоскою поплелся обратно к постели.

— Когда же ты познакомился с ним, Чарльз? Явно не в декабре. — Прислонившись к корзине с бельем, Джерард закурил сигару. — Ведь ты познакомился с ним полтора года назад, так? Ты встретил его в поезде, когда ехал в Санта-Фе, а? — Джерард выждал с минуту, потом извлек что-то из-под локтя и бросил на постель. — Помнишь это?

Это была книга из Санта-Фе, Платон, принадлежавший Гаю, все еще упакованный, с полустертым адресом на обертке.

— Конечно, помню, — Бруно оттолкнул книгу. — Я ее потерял по дороге на почту.

— Она так и лежала на полке в отеле «Ла Фонда». Как это тебя угораздило взять почитать Платона?

— Я нашел ее в поезде, — Бруно поднял глаза. — На ней был адрес Гая, так что я решил ее отослать. Нашел, кажется, в вагоне-ресторане, если уж на то пошло. — Он глянул Джерарду прямо в лицо, храбро встречая его острый, пристальный взгляд, за которым отнюдь не всегда что-то кроется.

— Так когда же ты познакомился с ним, Чарли? — повторил Джерард терпеливо, словно допрашивая ребенка, уличенного во лжи.

— В декабре.

— Ты, конечно, знаешь, что его жена была убита.

— Разумеется я об этом читал. А потом читал, что он строит клуб «Пальмира».

— И ты думал: «Как интересно — а я полгода назад нашел его книгу в поезде».

Бруно поколебался немного.

— Ну, да.

Джерард хмыкнул и опустил глаза, брезгливо улыбаясь.

Бруно вдруг почувствовал себя не в своей тарелке. Когда же это он видел такую улыбку, слышал такое хмыканье? Однажды он солгал отцу, совершенно очевидно солгал и цеплялся за эту ложь — и тогда ему стало стыдно от отцовского хмыканья, от недоверия в его глазах. Бруно вдруг понял, что взгляд его умоляет Джерарда о прощении, и нарочно отвернулся к окну.

— Значит ты звонил в Меткалф, даже не будучи знакомым с Гаем Хейнсом. — Джерард подобрал книгу.

— Я звонил?

— Несколько раз.

— Может, один раз, по пьяни.

— Несколько. О чем ты говорил?

— Об этой чертовой книге!

Если Джерард настолько хорошо его раскусил, он должен знать: такое как раз в его духе.

— Может, позвонил, когда услышал, что его жену убили.

Джерард покачал головой.

— Ты звонил до того, как ее убили.

— Ну так что? Может, и звонил.

— «Ну так что?» Я должен справиться у мистера Хейнса. Очень знаменательно, если иметь в виду твой интерес к преступлениям, что ты не звонил ему после убийства.

— Меня от убийств тошнит! — заорал Бруно.

— О, я верю тебе, Чарли, охотно верю! — Джерард не торопясь вышел из комнаты, спустился в холл и направился к матери.

Бруно принял душ и не спеша, с тщанием оделся. По поводу Мэтта Левина, вспомнилось ему, Джерард был куда более взволнован. Помнится, он лишь дважды звонил в Меткалф из отеля «Да Фонда», где Джерард, видимо, раскопал те счета. Можно будет сказать, что насчет других звонков мать Гая ошиблась, что звонил кто-то другой.

— Чего было нужно Джерарду? — спросил Бруно у матери.

— Ничего особенного. Спрашивал, не знаю ли я твоего друга, Гая Хейнса. — Мать начесывала волосы щеткой, и они стояли дыбом вокруг спокойного, усталого лица. — Это архитектор, да?

— Угу. Я его не очень хорошо знаю. — Бруно прошел по комнате следом за матерью. Она забыла те вырезки в Лос-Анджелесе — так он и предполагал. Слава Богу, он не стал ей напоминать, что знает Гая, когда появилась фотография «Пальмиры»! Где-то в подсознании он всегда полагал, что заставит Гая совершить задуманное.

— Джерард сказал, что ты звонил этому Гаю прошлым летом. В чем там дело?

— Ах, мама, твой Джерард с его дурацкими намеками мне до чертиков надоел!

40

Этим же утром, несколько минут спустя, Гай выходил из чертежной мастерской Хэнсона и Нэппа, такой счастливый, каким не ощущал себя вот уж несколько недель. Фирма приступила к работе над последними чертежами больницы, самыми сложными из всех, какие Гай когда-либо производил; были согласованы последние детали относительно стройматериалов, и рано утром пришла телеграмма от Боба Тричера, заставившая Гая порадоваться за старого друга. Боба включили в консультативный совет по строительству новой дамбы в провинции Альберта — этой работы он добивался последние пять лет.

Пока Гай проходил в двери между длинных, развернутых веером столов, чертежники поднимали головы и смотрели вслед. Гай кивнул на прощание старшему мастеру, и тот расплылся в улыбке. Малая искорка гордости вдруг вспыхнула у Гая в душе. А может, все дело в новом костюме, подумал он: это был всего лишь третий костюм в его жизни. Энн выбрала ткань в серо-синюю клетку. Энн сегодня утром подобрала шерстяной галстук томатного цвета — старый, но любимый галстук. У зеркала между лифтами Гай поправил узел. Выбился седой волос из густой черной брови, которая удивленно приподнялась. Гай пригладил волосы. В первый раз он заметил на себе седину.

Какой-то чертежник выскочил на площадку.

— Мистер Хейнс? Хорошо, что я вас застал. Вас к телефону.

Гай вернулся, надеясь, что это ненадолго: через десять минут он должен был встретиться с Энн и пойти с ней на ленч. Телефон стоял в пустом кабинетике рядом с мастерской.

— Алло, Гай? Слушай, Джерард нашел того Платона… Ага, в Санта-Фе. Теперь, послушай, это ничего не меняет…

Через пять минут Гай снова стоял у лифтов. Он всегда знал, что Платона могут найти. Ничего не изменилось, говорит Бруно. Бруно может ошибаться. А вдруг Бруно уже поймали. Гай сердито отмел эту мысль как совершенно невероятную. Это и было совершенно невероятно — вплоть до сегодняшнего дня.

Выйдя на яркий солнечный свет, Гай вдруг снова вспомнил о новом костюме и в бессильной злобе на самого себя сжал кулаки. «Я нашел книгу в поезде, понял? — втолковывал ему Бруно. — И в Меткалф тебе звонил по поводу книги. Но мы не встречались до декабря…» Столь отрывисто и тревожно Бруно никогда еще не говорил — голос был такой напряженный, так мучительно сдавленный, что Гай с трудом его узнал. Гай принялся раздумывать над историей, которую Бруно сочинил, — так, словно она была чем-то посторонним, существующим независимо от него, вроде образчика ткани, которую ощупываешь, прикидывая, можно ли сшить из нее костюм. Нет, дырок не наблюдалось, но еще неизвестно, долго ли приведется ее носить. Нет, недолго, если кто-нибудь вспомнит, что видел их вместе в поезде. Официант, например, который их обслуживал в купе Бруно.

Гай попытался дышать глубже, шагать спокойнее. Взглянул наверх, на маленький диск зимнего солнца. Его черные брови, в которых блеснула седина, одну из которых пересек белый шрам, ставшие, по словам Энн, еще гуще и кустистее за последнее время, разбили блистающий свет на мелкие частицы, предохраняя глаза. Откуда-то всплыло в памяти, что, если не отрываясь смотреть на солнце шестнадцать секунд, можно повредить роговицу. Энн тоже предохраняла его. Работа предохраняла. Новый костюм, дурацкий новый костюм. Он вдруг почувствовал себя совершенно не к месту, лишним, тупым и беспомощным. Закралась мысль о смерти. Она завораживала. Гай так долго чувствовал ее дуновение, что уже, наверное привык. Ну, вот и хорошо, что он боится. Гай нарочито распрямил плечи.

Когда он добрался до ресторана, Энн еще не пришла. Тогда Гай вспомнил, что она собиралась зайти за снимками, которых они нащелкали как-то в воскресенье, дома. Вынув из кармана телеграмму Боба Тричера, Гай перечитывал ее снова и снова:

«Назначен в комитет Альберты. Рекомендовал тебя. Это мост, Гай. Освобождайся как можно скорее. Согласие гарантировано. Подробности письмом».

Согласие гарантировано. Как бы ни строил он свою жизнь, в его способности построить мост никто не сомневается. Гай задумчиво посасывал мартини, оставляя поверхность напитка девственно гладкой.

41

— Я тут занялся немножко другим делом, — с довольным видом промурлыкал Джерард, глядя на машинописный рапорт, что лежал на столе. Он ни разу не взглянул на Бруно с тех пор, как тот зашел в кабинет. — Убийство первой жены Гая Хейнса. Так и не раскрытое.

— Ага, я знаю.

— Ты, полагаю, немало знаешь об этом. И теперь все расскажешь мне. — Джерард уселся поудобнее.

Было видно, что сыщик сильно продвинулся с того понедельника, когда нашел книгу Платона.

— Ничего я не знаю, — сказал Бруно. — Ведь никому ничего неизвестно, так?

— Но что ты думаешь? Ты наверняка много говорил об этом с Гаем.

— Не особенно. То есть вообще не говорил. Зачем?

— Ведь тебя интересуют убийства.

— Что вы имеете в виду — «убийства меня интересуют»?

— Ах, Чарльз, перестань: если бы даже я от тебя этого не слышал, то уж от отца твоего — тысячу раз! — вопреки своему обыкновению взорвался Джерард.

Бруно потянулся за сигаретой, но передумал.

— Да, я говорил с ним об этом, — спокойно, вежливо отозвался он. — Гай ничего не знает. Он в то время почти не виделся с женой.

— А ты как думаешь, кто это сделал? Тебе никогда не приходило в голову, что мистер Хейнс мог организовать сам? Может, тебе было интересно, как он это устроил и как вышел сухим из воды? — Джерард снова принял непринужденную позу — откинулся на спинку стула, заложив руки за голову, словно они обсуждают, какая прекрасная выдалась сегодня погода.

— Конечно же, я не думаю, что он это организовал, — ответил Бруно. — Вы, наверное, не осознаете, какого калибра человека подозреваете.

— Единственный калибр, в котором стоит разбираться, — это калибр оружия, Чарльз. — Джерард снял трубку. — И ты первый, возможно, с этим согласишься. — Алло! Пригласите, пожалуйста, мистера Хейнса.

Бруно чуть вздрогнул, и от Джерарда это не укрылось. Джерард молча смотрел на него, пока в холле, все приближаясь, звучали шаги Гая. Следовало ожидать, что Джерард это подстроит, твердил Бруно самому себе. Так что с того, что с того, что с того?

Гай явно нервничает, подумал Бруно, однако он всегда выглядит нервным, куда-то спешащим, и это снимает подозрения. Гай заговорил с Джерардом и кивнул Бруно. Джерард указал ему на последний оставшийся стул, с прямой спинкой.

— Я пригласил вас сюда, мистер Хейнс, с одной-единственной целью: задать вам очень простой вопрос. О чем Чарльз говорит с вами больше всего? — Джерард предложил Гаю сигарету из пачки, которая, похоже, пролежала здесь годы, подумал Бруно, — и Гай взял.

Бруно видел, как Гай раздраженно нахмурился, — это было именно то, что надо.

— Время от времени он говорил со мной о клубе «Пальмира», — ответил Гай.

— А еще о чем?

Гай взглянул на Бруно. Бруно, уперев большой палец в щеку, грыз ноготь указательного — так небрежно, что это даже казалось машинальным.

— Не могу сказать, — ответил наконец Гай.

— Он говорил с вами об убийстве вашей жены?

— Да.

— В каком тоне он говорил с вами об убийстве? — мягко спросил Джерард. — Я имею в виду убийство вашей жены.

Гай почувствовал, что краснеет. Он снова взглянул на Бруно, как и всякий другой поступил бы, подумал он, — как и всякий другой поступил бы, когда о человеке говорят в его присутствии, не обращая на него ровно никакого внимания.

— Он часто спрашивал, не знаю ли я, кто мог это сделать.

— И вы знаете?

— Нет.

— Вам нравится Чарльз? — толстые пальцы Джерарда ни с того, ни с сего слегка задрожали. Он принялся вертеть спичечный коробок над большим листом промокательной бумаги.

Гай вспомнил пальцы Бруно в поезде и спичечный коробок, упавший в бифштекс.

— Да, он мне нравится, — произнес Гай в некотором замешательстве.

— Он вам никогда не надоедал? Не навязывался?

— Не думаю, — сказал Гай.

— Вас не покоробило, когда он явился к вам на свадьбу?

— Нет.

— Чарльз когда-нибудь говорил вам, что ненавидит своего отца?

— Да, говорил.

— Говорил когда-нибудь, что хотел бы убить его?

— Нет, — ответил Гай так же сухо.

Из ящика стола Джерард извлек коричневый пакет с книгой.

— Вот книга, которую Чарльз собирался отправить вам. Очень жаль, но я не могу отдать вам ее сейчас: она еще может мне пригодиться. Как ваша книга попала к Чарльзу?

— Он сказал мне, что нашел ее в поезде. — Гай вглядывался в сонную, загадочную улыбку Джерарда. Нечто подобное он уже наблюдал в тот раз, у себя дома, но все же не до такой степени. Эта улыбка была вычислена, продумана — она должна была вызывать отвращение. Она была оружием, профессиональным приемом. Каково это, подумал Гай, день за днем встречать такую улыбку. Он невольно перевел взгляд на Бруно.

— А в поезде вы так и не встретились? — Джерард взглянул на Гая, потом на Бруно.

— Нет, — сказал Гай.

— Я разговаривал с официантом, который принес вам обоим обед в купе Чарльза.

Гай все смотрел на Джерарда. Этот жгучий, уничтожающий стыд, подумалось ему, хуже самой вины. И, выпрямившись на стуле, не сводя с Джерарда глаз, он чувствовал, как уничтожается весь, без остатка.

— И что с того? — взвизгнул Бруно.

— А то, что мне интересно знать, зачем вы оба тратили столько сил, — Джерард весело покачал головой, — пытаясь доказать мне, — будто встретились на несколько месяцев позже. — Он выжидал, и с каждой секундой напряжение росло. — Вы не хотите отвечать. Что ж, ответ очевиден. То есть только в виде предположения.

У всех троих в голове уже сложился этот ответ, подумал Гай. Он явственно проступал в воздухе, соединяя Гая и Бруно, Бруно и Джерарда, Джерарда и Гая. Ответ, который Бруно объявлял немыслимым, вечно недостающая составляющая.

— Может быть, ты ответишь мне, Чарльз, — ведь ты прочел столько детективов?

— Не понимаю, куда вы клоните?

— Через несколько дней, мистер Хейнс, была убита ваша жена. Через несколько месяцев — отец Чарльза. Мое первое, очевидное предположение — вы оба знали, что эти убийства произойдут…

— Ах, падло! — взвизгнул Бруно.

— … и обсуждали их. Это, разумеется, только предположение, если допустить, что вы встретились в поезде. Так где же вы встретились? — Джерард улыбнулся. — Мистер Хейнс?

— Да, — сказал Гай, — мы встретились в поезде.

— Так почему же вы так боялись признаться в этом? — Джерард ткнул в него своим веснушчатым пальцем, и Гай почувствовал опять, что как раз в приземленности этого человека и таится весь ужас.

— Не знаю, — сказал Гай.

— Может быть, потому, что Чарльз признался вам, что хотел бы подстроить убийство своего отца? А после вам стало неловко, мистер Хейнс, потому что вы знали?

Чувствуя подвох, Гай ответил с расстановкой:

— Чарльз ничего не говорил об убийстве своего отца.

Джерард вовремя перевел взгляд и уловил, как глаза Бруно сверкнули от удовольствия.

— Это, конечно, всего лишь предположение, — произнес Джерард.

Гай и Бруно вместе вышли из здания. Джерард отпустил их вместе, и они вместе брели по обширному кварталу, направляясь к скверу, где находилось метро и стоянка такси. Бруно оглянулся на высокое узкое здание, откуда они вышли.

— Ну и что же, у него все равно ничего нету, — сказал Бруно. — Как ни крути, а нету у него ничего.

Бруно был хмур, но спокоен. Гай вдруг вспомнил, с каким хладнокровием держался Бруно под натиском Джерарда. А Гай-то все время воображал себе, что Бруно впадет в истерику при малейшем давлении. Он бросил быстрый взгляд на длинную, сутулую фигуру, бредущую рядом с ним, и вновь, как тогда в ресторане, испытал дикое, безрассудное чувство локтя. Но ему было нечего сказать. Несомненно, подумал он, Бруно и сам должен догадаться, что Джерард не обязан делиться с ними всеми своими открытиями.

— Знаешь, а ведь это забавно, — продолжал Бруно, — ведь Джерард копает не под нас, а под кого-то другого.

42

Джерард просунул палец между прутьями клетки и помахал им перед пичужкой, которая в страхе забилась в угол. Джерард свистнул — нежно на одной ноте.

Стоя посередине комнаты, Энн с беспокойством глядела на него. Ей совсем не понравилось то, как он сообщил ей, что Гай солгал, и то, как затем отправился в дальний угол дразнить канарейку. За последние четверть часа она невзлюбила Джерарда, и поскольку в первый раз он ей показался приятным, собственная ошибка несколько раздражала.

— Как ее зовут? — спросил Джерард.

— Душка, — ответила Энн.

В смущении она чуть нагнула голову и повернулась на каблуках. В новых лодочках из крокодиловой кожи Энн почувствовала себя высокой и стройной — покупая их, она думала, что туфли понравятся Гаю и за предобеденным коктейлем вызовут улыбку на его лице. Но приход Джерарда все испортил.

— Как вы думаете, почему ваш муж не хотел говорить, что встретился с Чарльзом в позапрошлом июне?

В тот месяц, когда убили Мириам, снова подумала Энн. Она ничего больше не могла припомнить о позапрошлом июне.

— Тот месяц был для него очень тяжелым, — сказала она. — В тот месяц погибла его жена. Он мог забыть обо всем, что с ним происходило тогда. — Она нахмурилась, полагая, что Джерард слишком принципиальное значение придает своему маленькому открытию, что не так уж это и важно, раз потом Гай не встречался с Чарльзом целых полгода.

— Но только не об этом, — небрежно проронил Джерард, садясь на место. — Нет, я предполагаю, что Чарльз говорил в поезде о своем отце, признался, что желает его смерти, может быть, даже поделился с вашим мужем планами…

— Я не могу представить себе, чтобы Гай стал это слушать, — перебила Энн.

— Не знаю, — мягко продолжал Джерард, — не знаю, но подозреваю очень сильно, что Чарльз знал о том, что его отец будет убит, и тем вечером в поезде мог поделиться с вашим мужем. Это в характере Чарльза. А в характере вашего мужа, думаю, молчать об услышанном и впредь стараться избегать Чарльза. Я не прав?

Это может многое объяснить, подумала Энн. Но и делает Гая в какой-то степени сообщником. Кажется, Джерард как раз и хочет изобразить Гая сообщником.

— Уверена, что мой муж не потерпел бы Чарльза у себя в доме, — твердо сказала Энн, — если бы Чарльз поделился с ним чем-нибудь в этом роде.

— Завидная уверенность. И тем не менее… — Он не договорил, погрузившись в свои неторопливые размышления.

Энн неприятно было смотреть на лысый, покрытый веснушками череп — она отвернулась к кофейному столику, где стояла деревянная коробка для сигарет, и в конце концов взяла одну.

— Как вы думаете, миссис Хейнс, ваш муж подозревал кого-нибудь в убийстве своей жены?

Энн с вызывающим видом выпустила дым.

— Разумеется, нет.

— Видите ли, если тем вечером, в поезде, Чарльз заговорил об убийстве, он уж дошел до конца. И если ваш муж имел основания считать, что жизни его жены что-то угрожает, если он обмолвился об этом Чарльзу — тогда их соединила общая тайна, даже общая опасность. Это только предположение, — поторопился прибавить он, — знаете ли, сыщик обязан строить предположения.

— Но мой муж не мог ничего сказать о том, что его жене что-то угрожает. Я была рядом с ним в Мехико, когда стало известно об убийстве, и еще раньше, в Нью-Йорке.

— А как насчет марта этого года? — спросил Джерард тем же равнодушным тоном, потянувшись к своему бокалу. Бокал был пуст. Энн забрала его, чтобы наполнить снова. Энн стояла у бара, спиной к Джерарду, и вспоминала март, месяц, когда убили отца Бруно, вспоминала, как нервничал Гай в то время. Когда же это он подрался — в феврале или в марте? И не подрался ли он с Чарльзом Бруно?

— Как вы думаете, не мог ли ваш муж где-то ближе к марту встречаться с Чарльзом Бруно без вашего ведома?

Конечно, подумала она, это все объясняет: Гай знал, что Чарльз собирается убить своего отца, и пытался остановить его, дрался с ним в баре.

— Думаю, мог, — сказала она неуверенно. — Впрочем, не знаю.

— Постарайтесь вспомнить, миссис Хейнс, как вел себя ваш муж в марте месяце.

— Он очень нервничал. Но я, кажется, знаю, отчего.

— Отчего же?

— Из-за работы… — Почему-то ей не хотелось ничего больше говорить о Гае. Она чувствовала, что каждое ее слово Джерард прибавляет как мазок к некоей туманной картине, которую рисует для себя, в которой пытается представить Гая. Она выжидала, и Джерард тоже, словно заключив пари не прерывать молчания первым.

Наконец он стряхнул пепел с сигары и сказал:

— Если вы припомните что-нибудь из того времени, касающееся Чарльза, подумайте как следует и скажите мне. Можете звонить в любое время — и днем, и ночью. У телефона всегда кто-нибудь есть. — Он записал еще одно имя на своей визитке и протянул ее Энн.

Проводив его, Энн сразу пошла к кофейному столику убрать стакан. Из окна она видела, как Джерард сидит в машине, склонив голову, будто спит, — но, решила Энн, он, должно быть, делает записи. И, подумала она с внезапной тревогой, он, возможно, пишет, что Гай мог в марте встречаться с Чарльзом без ее ведома. Зачем она это сказала? Ведь ей известно все. Гай ведь сказал, что не видел Чарльза с декабря до самой свадьбы.

Когда часом позже вернулся Гай, Энн хлопотала на кухне возле духовки. Гай поднял голову, принюхиваясь.

— Рис с креветками, — сообщила Энн. — Надо было мне открыть форточку.

— Джерард был здесь?

— Да. Ты знал, что он собирается зайти?

— Сигары, — коротко бросил Гай. Джерард, конечно, рассказал ей о встрече в поезде.

— Что ему нужно было на этот раз?

— Он хотел больше узнать о Чарльзе Бруно. — Энн отошла к окну и кинула на мужа быстрый взгляд. — Не говорил ли ты мне, что подозреваешь его в чем-нибудь. А еще расспрашивал о марте месяце.

— О марте месяце? — Гай тоже шагнул к окну, где стояла Энн, где пол был немного выше.

Когда они поравнялись, Энн увидела, как сузились его зрачки. Едва заметные, в волос толщиной, шрамы остались на скуле с той мартовской или февральской ночи.

— Он хотел знать, не подозревал ли ты, что Чарльз в этом месяце собирался подстроить убийство своего отца.

Но Гай лишь смотрел на нее, так знакомо сжав губы, и ни тревоги, ни чувства вины нельзя было прочесть в его взгляде. Энн сделала шаг в сторону и спустилась в гостиную.

— Правда, как ужасно это звучит: «убийство»?

Гай вынул новую сигарету и постучал ею по циферблату часов. Ему было нестерпимо больно слышать, как Энн произносит слово «убийство». Вытравить бы навсегда из ее сознания малейшую память о Бруно.

— Ведь ты не знал тогда, в марте, правда же, Гай?

— Нет, Энн, не знал.

— А что ты сказала Джерарду?

— Ты не веришь, что Чарльз подстроил убийство своего отца?

— Я не знаю. Думаю, что это возможно. Но нас это не касается. — Прошло несколько секунд, прежде чем он осознал, что лжет.

— Да, верно. Это нас не касается. — Энн снова взглянула на него. — Джерард еще сказал, что ты встретился с Чарльзом в поезде в позапрошлом июне.

— Да, это так.

— Ну и… какая разница?

— Не знаю.

— Может быть, дело в том, что Чарльз сказал тебе в поезде? И поэтому ты его так не любишь?

Гай глубже засунул руки в карманы пиджака. Ему вдруг ужасно захотелось бренди. Он чувствовал, что выдает себя, что не сможет теперь ничего скрыть от Энн.

— Послушай, Энн, — торопливо заговорил он. — Бруно мне признался в поезде, что желает смерти отцу. Он не строил никаких планов, не называл никаких имен. Мне не понравилось, как он об этом говорил, поэтому с тех пор я и не люблю его. Но Джерарду я ничего не сказал, потому что не знаю наверняка, замешан Бруно в убийстве отца или же нет. Пусть полиция сама разбирается. Столько невинных людей попало на виселицу из-за неосторожно сказанных слов.

Поверит она ему или нет, подумал Гай, все равно он — человек конченный. Он дошел до самой низкой лжи, опустился до самого низкого в жизни поступка — переложил свою вину на другого. Даже Бруно не смог бы солгать так, оболгать так его, Гая. Чувствуя, как весь пропитывается ложью, теряет почву, он швырнул сигарету в камни и закрыл руками лицо.

— Я верю, Гай, что ты поступил, как должно, — мягко проговорила Энн.

Все лицо его лгало, лгал спокойный взгляд, твердая складка рта, чуткие, нервные руки. Он резко оторвал их от лица и сунул в карманы.

— Мне надо выпить.

— Это не с Чарльзом ты подрался в марте? — спросила Энн, уже подойдя к бару.

Запросто можно было солгать и тут, но у Гая больше не было сил.

— Нет, Энн.

Энн искоса метнула на него быстрый взгляд, и Гай понял, что она не верит. Думает, наверное, что он дрался с Бруно, чтобы остановить его. Чего доброго, еще и гордится им! Надолго ли хватит вот этой непрошенной, ненужной защиты? Долго ли еще все будет сходить ему с рук? Но Энн вряд ли просто так удовлетворится. Гай по опыту знал: она будет возвращаться к теме снова и снова, пока не выпытает всего.

А вечером Гай разжег первый в этом году огонь, первый огонь в их новом доме. Энн прилегла у камина, подложив под голову диванную подушку. Осенний холодок, вызывающий воспоминания, ощущался в воздухе, переполняя Гая мечтательной грустью и беспокойной энергией. Но энергия была веселой, как в осенние дни его молодости, — в ней таилось теперь неистовство отчаяния, словно жизнь со страшной силой низвергается в пропасть и сегодня, сейчас наступает последний прилив. И не доказывает ли близость конца то, что его ничуть не страшит впереди лежащая бездна? Разве не может Джерард догадаться теперь, зная, что они с Бруно встретились в поезде? Разве не может верная мысль осенить его — днем, ночью, в ту самую секунду, как толстые пальцы подносят сигару ко рту? Чего они еще ждут — Джерард, полиция? Ему казалось порою, что Джерард постарается собрать малейшие факты, идущие к делу, невесомейшие, микроскопические улики против обоих, а потом обрушит на них все разом и сровняет их с землей. Но пусть, подумал Гай, они сровняют с землей его самого — никто не посмеет сровнять с землей его здания. И он вновь испытал странное, тоскливое чувство — будто дух его отделяется от тела, даже от рассудка.

Ну, а вдруг в их с Бруно тайну так никто и не проникнет? У него бывали еще минуты, когда ужас перед содеянным сочетался с абсолютной беспечностью, когда он чувствовал, что их тайну хранит какое-то нерушимое заклятье. Может быть, думалось ему, он и не боится Джерарда или полиции только потому, что верит в нерушимость тайны. Если до сих пор, при всей их осторожности, после всех намеков Бруно никто не догадался — не значит ли это, что существует особая сила, делающая тайну непроницаемой?

Энн уснула. Гай посмотрел на мягкий изгиб ее лба, отливающего серебром в свете пламени. Потом нагнулся и поцеловал ее — нежно, чтобы не разбудить. Щемящая боль нашла выход в словах: «Я прощаю тебя». Гай хотел, чтобы Энн произнесла их — Энн, и никто другой.

Перед внутренним его взором чаша весов, несущая вину, безнадежно приникла к земле, так что нельзя было даже измерить отягощающий ее вес, но на другую чашу он упорно клал столь же безнадежно легкую, невесомую, как пушинка, мысль о самозащите. Он совершил преступление в целях самозащиты, рассуждал Гай. Но все никак не мог до конца убедиться в этом. Если поверить, что в душе у него — полная мера зла, должно поверить также и в естественное стремление дать этому злу какой-то выход. Время от времени Гай спрашивал себя, а не получил ли он, убивая, определенного удовольствия, какого-то первобытного, исконного удовлетворения — чем иным объяснить, что человечество не только до сих пор терпит войны, но и встречает их с энтузиазмом, как не тем, что всякое убийство таит в себе первозданную сладость? И, задаваясь этим вопросом слишком часто, Гай, наконец, пришел к выводу, что так оно и было.

43

Окружной прокурор Фил Хоуленд, подтянутый и сухопарый, четкий во всех своих проявлениях, в отличие от расплывчатого Джерарда, снисходительно улыбался сквозь сигаретный дым.

— Почему бы вам не оставить парня в покое? Вначале, уверяю вас, мы подошли к вопросу серьезно. И прочесали всех его друзей. Там не за что зацепиться, Джерард. Не можете же вы арестовать человека за его характер.

Джерард закинул ногу на ногу и позволил себе изобразить почтительную улыбку. Пробил его час. И удовлетворение усугублялось еще тем, что вот так он улыбался и во время других, не столь торжественных визитов к прокурору.

Кончиками пальцев Хоуленд придвинул машинописный лист к краю стола.

— Тут еще двенадцать имен, если вам это интересно. Список друзей покойного мистера Сэмюэла, который нам предоставили страховые компании, — невозмутимо, даже со скукой проговорил Хоуленд, и Джерард знал, что в данный момент скука эта усиленно подчеркивается: в распоряжении окружного прокурора — сотни сотрудников, и он может сплести сеть куда гуще, чем любой сыщик, и закинуть ее гораздо дальше.

— Можете его порвать, — сказал Джерард.

Хоуленд улыбнулся, чтобы скрыть изумление, но его большие темные глаза зажглись любопытством.

— Полагаю, вы его вычислили. Это Чарльз Бруно, конечно.

— Конечно. Только за ним другое убийство.

— Одно? Вы всегда говорили, что он способен на четыре или пять.

— Никогда я такого не говорил, — спокойно возразил Джерард. Он разворачивал на коленях какие-то бумаги, сложенные вчетверо, наподобие писем.

— Так кто же?

— Любопытно, да? Будто сами не знаете? — Джерард улыбался, не выпуская сигары изо рта. Он придвинул к себе поближе свободный стул и разложил по сиденью свои бумаги. Как бы много их ни было, он никогда ничего не клал на стол Хоуленда, и тот уже не трудился предлагать. Хоуленд не любил его и как человека, и как профессионала, и Джерард это знал. Хоуленд утверждал, что Джерард не желает сотрудничать с полицией. Но это полиция никогда не желала сотрудничать с ним, напротив, чинила препятствия, и тем не менее за последние десять лет Джерард раскрыл впечатляющее количество дел, которые полиции оказались не по зубам.

Хоуленд поднялся и, пружиня на длинных, худых ногах, не спеша направился к Джерарду и встал перед ним, опершись о край стола.

— Но проливает ли это какой-нибудь свет на наше дело?

— Беда полиции в том, что у нее одномерный способ мышления, — объявил Джерард. — А это дело, как и многие другие, протекает в двух измерениях. Его просто нельзя решить, если мыслить одномерно.

— Кого, когда? — вздохнул Хоуленд.

— Слышали про Гая Хейнса?

— Разумеется. Мы допрашивали его на прошлой неделе.

— Его жену. Одиннадцатого июня прошлого года в Меткалфе. Штат Техас. Она была задушена, помните? Полиции так и не удалось найти убийцу.

— Это Чарльз Бруно? — Хоуленд нахмурился.

— А вы знаете, что Чарльз Бруно и Гай Хейнс оказались в одном и том же поезде, который следовал на Юг первого июня? За десять дней до убийства жены Хейнса. Ну-ка, какой бы вы сделали вывод?

— Вы имеете в виду, что они были знакомы до июня прошлого года?

— Нет, я имею в виду, что они встретились в поезде. Теперь вы можете составить картину? Я вам дал недостающее звено.

Окружной прокурор слабо улыбнулся.

— Вы утверждаете, что Чарльз Бруно убил жену Гая Хейнса?

— Да, утверждаю. — Джерард кончил выкладывать бумаги и поднял глаза. — Следующий вопрос: какие у меня доказательства? Вот они. Все, что душе угодно. — Он указал на бумаги, пасьянсом разложенные на стуле. — Начинайте с нижнего ряда.

Пока Хоуленд читал, Джерард налил себе воды из бака, стоявшего в углу, и прикурил вторую сигару от первой. Последние показания — от таксиста, возившего Чарльза в Меткалф, пришли сегодня утром. Он не успел даже выпить за это, но, выйдя от Хоуленда, непременно пропустит три-четыре стаканчика в сидячем вагоне поезда, следующего в Айову.

Бумаги, которые он раскладывал, были собственноручными показаниями: коридорных отеля «Ла Фонда», некоего Эдварда Уилсона, который видел, как Чарльз уезжал из Санта-Фе на поезде восточного направления в день убийства Мириам Хейнс; шофера такси, который привез Чарльза в увеселительный парк «Царство веселья» на озере Меткалф; бармена в придорожном заведении, где Чарльз пытался достать спиртное, и, наконец, счетами за междугородные переговоры с Меткалфом.

— Не сомневаюсь, впрочем, что вам все это уже известно, — заметил Джерард.

— Большей частью — да, — спокойно отозвался Хоуленд, не прерывая чтения.

— Вы знали, что он провел сутки в Меткалфе как раз в тот день, да? — спросил Джерард без сарказма, так как был в слишком хорошем расположении духа. — Этого таксиста было очень трудно найти. Пришлось его выследить до самого Сиэттла: но стоило его отыскать, как он тут же все выложил. Такого, как Чарльз Бруно, люди не забывают.

— Значит, вы утверждаете, что Чарльз Бруно так любит насилие, — насмешливо заметил Хоуленд, — что убивает жену человека, которого встретил в поезде за неделю до этого? Совершенно незнакомую женщину? Или он знал ее?

Джерард еще раз хихикнул.

— Конечно, не знал. Мой милый Чарльз имел на этот случай свой план, — «мой милый» проскочило случайно, но Джерарду было все равно. — Неужели вы до сих пор не видите? Ясно, как дважды два. Тут только половина дела.

— Сядьте, Джерард, вы доведете себя до инфаркта.

— Вы не видите. Потому что вы не знали и не знаете Чарльза. Вас не интересует то, что он все свое время тратит на сценарии разных безупречных преступлений.

— Ну, хорошо, и к чему же сводится ваша теория?

— К тому, что Гай Хейнс убил Сэмюэла Бруно.

— О-о-о! — простонал Хоуленд.

Джерард улыбкой встретил глумливую ухмылку Хоуленда, памятную с тех времен, когда он ошибся в одном деле, несколько лет тому назад.

— Я еще не закончил копать Гая Хейнса, — сказал Джерард с напускным простодушием, затягиваясь сигарой. — Мне бы не хотелось спешить, только поэтому я и пришел сюда — чтобы вы меня не торопили. Не знаю, собрались ли вы брать Чарльза, со всеми этими данными против него.

Хоуленд пригладил свои черные усы.

— Все, что вы говорите, только укрепляет меня во мнении, что вам следовало уйти на покой лет пятнадцать тому назад.

— О, за эти пятнадцать лет мне удалось раскрыть несколько дел.

— Гай Хейнс? Такой человек? — Хоуленд снова рассмеялся.

— Против такого, как Чарльз? Послушайте, я ведь не утверждаю, что Гай Хейнс сделал это по собственной воле. Ему пришлось это сделать из-за непрошенной услуги Чарльза, который решил вдруг развязать ему руки и освободить от жены. Чарльз ненавидит женщин, — заметил он как бы в скобках. — Таков и был план Чарльза. Обмен. Нет улик, понимаете? Нет мотива. О, я прямо слышу его! Но даже Чарльзу человеческое не чуждо. Его слишком интересует Гай Хейнс, чтобы оставить его в покое. А Гай Хейнс слишком напуган, чтобы положить этому конец. Да, — Джерард так резко вскинул голову, что клацнули зубы, — Хейнс был принужден. И сколь безжалостно — возможно, никто никогда не узнает.

Джерард был так серьезен, что улыбка исчезла с лица Хоуленда. История маловероятна, а все же…

— Гм…

— Если он сам не расскажет нам, — добавил Джерард.

— И как вы собираетесь добиться этого?

— О, он может сознаться. Вина изнуряет его. А с другой стороны, можно поставить его перед фактами, сбором которых как раз сейчас и заняты мои люди. Да, еще одно, Хоуленд, — Джерард ткнул пальцем в кучу бумаг на стуле. — Когда вы и ваши — ваше стадо бизонов — станете проверять эти показания, не ходите к матери Гая Хейнса. Я не хочу, чтобы Хейнс был предупрежден.

— А, кошки-мышки с мистером Хейнсом, — улыбнулся Хоуленд и принялся звонить по делу, не слишком уж неотложному, а Джерард ждал, сожалея, что обязан был предоставить Хоуленду всю информацию по спектаклю Чарльза — Гая Хейнса и упустить из рук развязку.

— Хорошо, — Хоуленд глубоко вздохнул, — чего вы хотите от меня: чтобы я вот с этим начал обрабатывать вашего малыша? Думаете, он сломается и выложит свой блестящий план насчет архитектора Гая Хейнса?

— Нет, я как раз не хочу, чтобы вы его трогали. Я люблю чистую работу. Мне нужно еще несколько дней — может быть, недель, — чтобы закончить копать под Хейнса, а потом я столкну их друг с другом. Я вам отдал эти материалы на Чарльза, потому что отныне я лично выхожу из дела, во всяком случае те двое должны так думать. Еду в отпуск, в Айову. На самом деле еду, и сейчас же дам Чарльзу об этом знать. — Лицо Джерарда озарила широкая улыбка.

— Мне будет трудно сдержать ребят, — с сожалением произнес Хоуленд, — особенно на все то время, пока вы собираете улики против Гая Хейнса.

— Между прочим, — Джерард взял шляпу и взмахнул ею в сторону Хоуленда. — Вы не расколете Чарльза со всем этим, но я расколол бы Гая Хейнса с тем, что имею на сегодняшний день.

— Вы хотите сказать, что мы не сможем расколоть Гая Хейнса?

Джерард взглянул на него, стараясь изобразить презрение.

— Но ведь вы и не собирались его раскалывать, так я понял? Вы ведь думаете, что он тут не при чем.

— Поезжайте-ка в отпуск, Джерард!

Джерард аккуратно собрал свои бумаги и начал было засовывать их в карман.

— Я думал, вы их оставите.

— О, если вы полагаете, что они вам пригодятся, — Джерард услужливо протянул бумаги и повернул к двери.

— Может, все-таки скажете, чем вы собираетесь раскалывать Гая Хейнса?

Джерард презрительно хмыкнул.

— Этот человек мучается своей виной, — сказал он и вышел из кабинета.

44

— Знаете ли… знаете — в целом мире, — начал Бруно, и слезы показались у него на глазах, так что ему пришлось опустить голову и отвернуться к камину, — нет иного места, где бы я хотел быть сегодня вечером, кроме вашего дома, Энн. — Он небрежно облокотился на высокую доску камина.

— Мне очень приятно слышать это, — улыбнулась Энн, ставя на столик канапе с сыром и анчоусами. — Берите, пока не остыли.

Бруно взял бутерброд, зная, что вряд ли сможет проглотить хотя бы кусок. Стол выглядел так красиво, накрытый на двоих, — серая льняная скатерть, большие серые тарелки. Джерард уехал в отпуск. Они с Гаем разбили Джерарда в пух и прах, и можно теперь вздохнуть свободно! Бруно вдруг вздумалось, что он попробовал бы поцеловать Энн, не принадлежи она Гаю. Бруно выпрямился и расправил манжеты, гордясь своим истинно джентльменским поведением.

— Значит, Гаю там вроде бы нравится? — Гай сейчас находился в Канаде, в провинции Альберта, работал на строительстве большой дамбы. — Я рад, что кончились эти дурацкие допросы и он может работать спокойно. Вы себе представить не можете, как я рад. Для меня это праздник! — Он рассмеялся, вторя каким-то своим мыслям.

Энн глядела, как он, длинный, дерганый, склонялся над каминной доской, и спрашивала себя, не подпадал ли Гай, несмотря на всю свою ненависть, под то же очарование, что и она сейчас. Хотя вопрос о том, способен ли был Чарльз Бруно устроить убийство собственного отца, до сих пор оставался нерешенным — а она весь день провела с ним, только чтобы выяснить это. Бруно то отшучивался, то проявлял вдруг неожиданную осмотрительность. Он ненавидел Мириам так, словно знал ее. Энн удивило, что Гай настолько много рассказал ему о Мириам.

— Почему вы столь тщательно скрывали, что встретили Гая в поезде? — спросила Энн.

— Да просто не придал этому значения. В первый раз я что-то перепутал и сказал, будто мы встретились в институте. Ну, а потом пошли всякие вопросы, и Джерард выстроил из этого Бог знает что. Откровенно говоря, дело выглядело и впрямь куда как скверно. Мириам-то ведь убили, вы знаете, почти сразу же после нашей встречи. Думаю, со стороны Гая было очень благородно не впутывать в следствие первого встречного. — Бруно клокотнул, давясь смехом, и рухнул в кресло. — Я не хочу сказать, что я — на подозрении, о, вовсе, вовсе нет!

— Но ведь это не имеет отношения к расследованию гибели вашего отца.

— Разумеется, не имеет. Но Джерарду на логику наплевать. Ему лишь бы придумать что-нибуудь позаковыристее!

Энн нахмурилась. Она не могла поверить, что Гай стал бы подыгрывать Чарльзу лишь потому, что истинное положение вещей выглядело скверно, — и даже потому, что Чарльз рассказал в поезде о своей ненависти к отцу. Надо бы спросить Гая еще раз. О стольком надо бы спросить… Например, почему Чарльз так враждебно относится к Мириам, которую никогда не видел? Энн отправилась на кухню.

Бруно со стаканом в руке подошел к окну и стал смотреть, как в черном небе мигают красные и зеленые огоньки самолета. Похоже на физзарядку, подумал он: руки на плечи, руки врозь. Ему захотелось вдруг, чтобы Гай летел в этом самолете, летел домой. Он посмотрел на тускло-розовый циферблат своих новых часов и подумал, прежде чем различил крупные золотые цифры, что Гаю, наверное, понравится такая вещь из-за ее современного дизайна. Еще три часа — и пройдут сутки с тех пор, как он явился сюда: целый день они с Энн провели вдвоем. Он приехал накануне вечером, без звонка, и сделалось так поздно, что Энн оставила его ночевать. Он спал в комнате для гостей, там же, куда его уложили после вечеринки, и Энн перед сном принесла ему горячего бульону. Энн была к нему ужасно добра, и он действительно любит ее! Бруно повернулся на каблуках и увидел, что она выходит из кухни с тарелками.

— Знаете, Гай к вам прекрасно относится, — сказала Энн за обедом.

Бруно взглянул на нее, забыв уже, о чем они говорили.

— О, я все, что угодно, готов для него сделать! Я к нему страшно привязан — ну прямо как к брату. Думаю, это потому, что с ним столько всего приключилось сразу после нашей встречи в поезде.

Начал он весело, даже легкомысленно, но от подлинного чувства к Гаю перехватило дыхание. Он протянул руку к маленькому столику и принялся теребить подставку, где хранились трубки Гая. Сердце ширилось в груди. Тушеный картофель был превосходен, однако Бруно больше есть не решался. И также пить красное вино. Ему вдруг захотелось устроить так, чтобы его еще раз оставили ночевать. Сможет ли провести здесь и эту ночь, если почувствует себя плохо? С другой стороны, новый дом находился не так далеко, как то представляла Энн. А в субботу Бруно устраивал большую вечеринку.

— Вы точно знаете, что Гай приедет на выходные? — спросил он.

— Гай так сказал. — Энн в задумчивости ела овощной салат. — Не знаю, правда, будет ли у него настроение для вечеринки. Он, когда работает, не любит развлечений — разве что поездка на яхте.

— Я бы тоже с вами поехал. Если не помешаю.

— Пожалуйста. — И тут она вспомнила, что Чарльз уже плавал на «Индии»: навязался Гаю, разбил планшир — и внезапно почувствовала себя замороченной, обманутой, словно что-то действительно помешало ей вовремя вспомнить. И ей невольно пришло в голову, что Чарльз, наверное, может совершить все, что угодно, самые чудовищные поступки — и любого обвести вокруг пальца этим вот обворожительным простодушием, вот этой застенчивой улыбкой. Кроме Джерарда. Да, Чарльз Бруно мог подстроить убийство своего отца. Не будь это возможным, Джерард не стал бы обдумывать такую версию. Не исключено, что напротив сидит убийца. Страх охватил ее: она встала — слишком резко, словно опасаясь, — и понесла на кухню грязные тарелки. А с каким мрачным, безжалостным упоением рассказывал Бруно, как отвратительна ему Мириам. Он бы с радостью убил ее, подумала Энн. Смутное подозрение, что он мог действительно убить Мириам, пронеслось у Энн в голове, как гонимый ветром сухой листок.

— Значит, сразу после встречи с Гаем вы отправились в Санта-Фе? — прокричала она из кухни, едва не заикаясь от страха.

— Ага, — Бруно вновь уселся глубоко в большое зеленое кресло.

Энн уронила чайную ложечку, и та с ужасающим звоном запрыгала по кафелю. Странное дело, подумала Энн: Чарльзу, кажется, все равно, о чем с ним говорят, что спрашивают. Его ничто не смущает. Но от этого не легче: наоборот, такая реакция пугает и сбивает с толку.

— Вы были когда-нибудь в Меткалфе? — спросила она из-за перегородки, едва слыша собственный голос.

— Нет, — отозвался Бруно. — Не был, но всегда хотел побывать. А вы были?

Бруно, стоя у каминной доски, прихлебывал кофе. Энн сидела на диване, откинув голову, так что свет падал на изгиб шеи, выступающей из небольшого гофрированного воротничка. «Энн — мое солнышко», вспомнил Бруно слова Гая, однажды произнесенные. Если бы он задушил и Энн тоже, тогда бы они с Гаем могли действительно быть вместе. При этой мысли Бруно нахмурился, потом расхохотался, качнувшись в сторону.

— Что смешного?

— Я просто думал, — улыбнулся он, — думал о словах Гая — что все вещи имеют двойственную природу. Знаете: положительное и отрицательное — бок о бок. Всякое решение несет в себе повод для его отмены. — Он вдруг заметил, что тяжело дышит.

— Вы имеете в виду, что всякая вещь имеет две стороны?

— О, нет, это было бы слишком просто! — Как все-таки до женщин иногда туго доходит! — Люди, чувства — все, что угодно! Все двойственно! Два человека в каждом из нас. Где-то есть человек, полностью противоположный вам, ваша незримая половина, — живет где-то на этом свете и ждет в засаде. — Передавая то, что Гай говорил когда-то, Бруно весь трепетал, хотя выслушивать эти слова было не очень приятно, вспомнилось ему: ведь Гай сказал, что двое — смертельные враги, имея в виду его и самого себя.

Энн медленно приподняла голову со спинки дивана. Такие речи были в духе Гая, однако ей он этого никогда не говорил. Энн вспомнила анонимку, полученную прошлой весной. Чарльз вполне мог написать ее. Гай, наверное, имел в виду Чарльза, когда говорил о человеке в засаде. Одного лишь Чарльза Гай не приемлет столь неистово. И Чарльз, без сомнения, ненавидит Гая, обожествляя его.

— Дело даже не в добре и зле, а в том, как они проявляются в действии, — радостно проповедовал Бруно. — Кстати, не забыть бы рассказать Гаю, как я подарил тысячу долларов нищему. Я всегда говорил, что, когда у меня будут свои деньги, я подарю тысячу нищему. Так вот, я подарил — и вы думаете, он сказал мне спасибо? Двадцать минут мне пришлось убеждать его, что деньги не фальшивые! И потом — пойти в банк и разменять ему купюру! И тогда он повел себя так, будто я — законченный псих! — Бруно опустил глаза и покачал головой. Данный опыт он считал достопамятным — как этот ублюдок положительно обиделся на него в следующий раз, когда его увидел, прося милостыню на том же углу, между прочим, — за то, что Бруно не принес ему следующей тысячи! — О чем бишь это я?

— О добре и зле, — проговорила Энн.

Бруно сделался ей омерзителен. Теперь она понимала, какие чувства Гай испытывает к нему. Одного она не могла понять: отчего Гай его терпит?

— Ах, да. Ну, так вот, и то, и другое проявляется в действии. Возьмем, например, убийц. Гай говорит, что приговор суда не в состоянии никого исправить. Каждый человек судит себя сам, сам себе выносит приговор и казнит себя достаточно жестоко. На самом деле Гай слишком хорошо думает о людях! — Бруно засмеялся. Он был так пьян, что едва различал лицо Энн, но ему хотелось передать ей все, о чем они с Гаем говорили, — кроме той маленькой тайны, которую передавать нельзя.

— А если у человека нет совести — ведь он же не станет себя казнить?

Бруно устремил взгляд в потолок.

— Это верно. Совести нет у глупцов и злодеев. Глупцы обычно попадаются. Но если взять тех двоих, что убили жену Гая и моего отца, — Бруно изо всех сил старался казаться серьезным, — это, должно быть, незаурядные люди, как вы думаете, а?

— Значит, у них есть совесть и они не заслуживают того, чтобы попасться?

— О, не говорите так. Я так не думаю, конечно. Но ведь они страдают хоть немного. По-своему! — Он снова засмеялся, потому что был слишком пьян и сам не знал, к чему говорит все это. — Они вовсе не были психами, как там писали про того, кто убил жену Гая. Вот и видно, как мало судебные власти знают криминологию. Такое убийство совершается по сценарию. — Вдруг молнией пронеслась мысль, что у него-то и не было как раз никакого сценария, однако таковых набралась целая куча при убийстве его отца, что, собственно, служит достаточным доказательством. — В чем дело, что случилось?

Энн приложила ко лбу похолодевшие пальцы.

— Ничего.

Бруно подошел к бару, который Гай пристроил к камину, и плеснул виски для Энн. Бруно хотел бы иметь такой же бар и у себя дома.

— Почему у Гая в марте было исцарапано лицо?

— Исцарапано? — Бруно повернулся к ней. А Гай говорил, что Энн царапины не видела.

— Более чем исцарапано. Порезано. И рана на голове.

— Я ничего такого не видел.

— Он дрался с вами, так ведь?

В глазах Чарльза, устремленных на нее, появился странный розоватый блеск. Она не улыбалась, потому что не умела притворяться, и теперь была уверена. Энн чувствовала, что Чарльз готов наброситься на нее, ударить, но не сводила с него глаз. Если бы она рассказала Джерарду, подумалось ей, драка послужила бы доказательством того, что Чарльз знал о предстоящем убийстве. Потом она увидела, как губы Чарльза снова искривились в улыбке.

— Нет! — рассмеялся он и сел. — А как он сам объяснил свои царапины? Я ведь с ним не виделся в марте. Меня и в городе-то не было. — Бруно встал, внезапно почувствовав дурноту — не от вопросов, просто с желудком нехорошо. Не хватало еще, чтобы его скрутило сейчас. Или завтра утром. Нельзя здесь вырубаться, нельзя, чтобы Энн увидела это поутру!

— Я, пожалуй, пойду, — пробормотал он.

— Что с вами? Вам нехорошо? Вы как-то побледнели.

В ней не было сочувствия, он мог это определить по голосу.

Да и какая женщина способна на сочувствие, кроме его матери?

— Большое вам спасибо, Энн, за… за весь этот день.

Энн подала ему пальто, и он вышел, спотыкаясь, скрипя зубами при виде огромного расстояния, которое нужно пройти до машины, стоящей у обочины.

Когда через несколько часов приехал Гай, в доме было темно. Он крадучись пробрался в гостиную, увидел окурок в камине, подставку для трубок, сдвинутую набок, вмятину на диванной подушечке. Во всем был виден особый беспорядок, который не могли создать ни Энн, ни Тедди, ни Крис, ни Хелен Хейберн. Он так и знал!

Гай опрометью бросился в комнату для гостей. Бруно там не было, но на ночном столике валялась жестко скомканная газета, а рядом с нею, по-домашнему — десятицентовик и еще два цента. В окне занимался рассвет — тот самый рассвет. Гай отвернулся от окна, и затаенное дыхание со стоном вырвалось наружу. Зачем, зачем Энн так поступила с ним? Именно сейчас, когда это так невыносимо — когда лишь часть его пребывает в Канаде, а другая остается здесь, в когтях у Бруно, которого полиция преследует по пятам. Полиция дала ему лишь короткую передышку! Но теперь чаша весов переполнилась. Терпеть долее невозможно.

Он зашел в спальню, встал на колени перед Энн и в страхе принялся целовать ее — настойчиво, грубо, пока не ощутил, как ее руки обвились вокруг него. Гай спрятал лицо у нее на груди, в теплых складках простыни. Казалось, вокруг него, вокруг них обоих ревет бушующий шторм, и Энн — это точка тишины в эпицентре, а ее дыхание — единственный знак нормального ритма, присущего здоровому миру. Он разделся, не открывая глаз.

— Я по тебе скучала, — были первые слова Энн.

Гай стоял в изножье кровати, стиснув кулаки в карманах халата. Напряжение не ослабевало, а шторм теперь был заперт в оболочке его существа и свирепствовал там, не находя исхода.

— Я на три дня. Так ты скучала, значит?

Энн чуть сдвинулась в постели.

— Почему ты на меня так смотришь?

Гай не отвечал.

— Я с ним встретилась один только раз, Гай.

— Почему ты вообще с ним встречалась?

— Потому что… — Ее щеки вспыхнули, заметил Гай, стали такие же, как пятнышко на плече. Он расцарапал ей плечо своей бородою. Гай никогда так не говорил с Энн. И то, что она собиралась разумно все объяснить, раздражало его больше. — Просто потому, что он зашел…

— Он всегда просто заходит. Всегда просто звонит.

— А что?

— Он ночевал здесь! — взорвался Гай и различил ужас и отвращение в том, как Энн подняла голову, как дрогнули ее ресницы.

— Да. Позавчера, — ее ровный голос звучал вызывающе. — Когда он зашел, было уже поздно, и я ему предложила остаться.

Еще в Канаде Гаю приходило в голову, что Бруно может начать ухаживать за Энн только потому, что Энн принадлежит ему, Гаю, а Энн может поощрять Бруно только потому, что хочет узнать все то, чего Гай ей не рассказывал. Вряд ли Бруно зашел слишком далеко, но то, что он касался руки Энн, а она это позволяла, и сама причина, по которой она позволяла это, — все вместе взятое угнетало и мучило Гая.

— Он здесь был этим вечером?

— Почему это так беспокоит тебя?

— Потому, что он опасен. Он — полупомешанный.

— Нет, думаю, причина другая, — так же медленно и ровно проговорила Энн. — Не знаю, зачем ты его выгораживаешь, Гай. Не знаю, почему ты не хочешь признать, что это он написал письмо, которое я получила, что это из-за него ты в марте едва не лишился рассудка.

Гай весь напрягся, ощущая вину, приготовившись к защите. Выгораживать Бруно, подумал он, вечно нужно выгораживать Бруно! Бруно, разумеется, не мог признаться Энн, что послал письмо. Энн, как и Джерард, из разноречивых фактов составляла картину. Джерард отступился, но Энн не отступится никогда. Факты, которые находит Энн, неосязаемы — из них-то и сложится верная картина. Но картина еще не сложилась, еще нужно время, еще немного времени — немного времени, чтобы помучить его! Он отвернулся к окну, чувствуя, как тело наливается свинцом, не имея даже сил закрыть лицо или склонить голову. Ему уже не нужно было спрашивать Энн, о чем они с Бруно говорили вчера. Каким-то непостижимым образом он почувствовал, что они сказали друг другу, почувствовал, как много узнала Энн. Вот и кончается эта мучительная отсрочка. Она длилась долго, сверх всяких ожиданий, как иногда теплится жизнь в смертельно больном человеке, — но всему наступает конец.

— Скажи мне, Гай, — спокойно проговорила Энн, и в голосе ее больше не было мольбы: он звучал, как куранты, отбивающие очередной час. — Скажи мне, пожалуйста…

— Я скажу тебе все, — ответил он, все еще глядя в окно, однако слыша свои слова, веря в них, исполненный такого света, что Энн, несомненно, должна была различать, как сияет обращенная к ней половина его лица, как лучится все его существо, — и первой мыслью было разделить этот свет с нею, хотя и не сразу он смог оторвать взгляд от солнечных пятен на подоконнике. Свет, подумал он, победа над тьмою и тяжестью, невесомость. Он сейчас все расскажет Энн.

— Иди сюда, Гай. — Она протянула руки, и Гай сел рядом, обнял ее и крепко прижал к себе.

— У нас будет ребенок, — сказала Энн. — Нам надо быть счастливыми. Ты постараешься стать счастливым, Гай?

Он глядел на нее, и ему хотелось смеяться от счастья, от изумления, от того, что Энн так стесняется.

— Ребенок! — прошептал он.

— Чем мы займемся в эти дни?

— Когда, Энн?

— О, не так уж долго ждать. Думаю, в мае. Чем мы займемся завтра?

— Мы обязательно поедем кататься на яхте. Если волнение не слишком сильное. — И от собственного глупого, заговорщицкого тона он, наконец, расхохотался в голос.

— Ах, Гай!

— Ты плачешь?

— Как прекрасно, когда ты смеешься!

45

Бруно позвонил в субботу утром — поздравил Гая с назначением в комитет по строительству дамбы и спросил, придут ли они с Энн на вечеринку. Бруно ликовал, отбросив всякую осторожность, и призывал Гая присоединиться к торжеству.

— Я говорю со своего личного номера, Гай. Джерард вернулся в Айову. Приходи — мне так хочется, чтобы ты посмотрел мой новый дом. — И после: — Позови Энн.

— Энн вышла.

Гай уже знал, что следствие закончено. И полиция, и Джерард поставили его об этом в известность, поблагодарив за помощь.

Гай вернулся в гостиную, где они с Бобом Тричером заканчивали свой поздний завтрак. Боб вылетел в Нью-Йорк днем раньше, и Гай пригласил его к себе на уик-энд. Они обсуждали дамбу, и сотрудников по Комитету, и особенности местности, и ловлю форели — все, что только ни приходило в голову. Боб рассказал анекдот на франко-канадском диалекте, и Гай долго смеялся. Было свежее, солнечное ноябрьское утро, и они решили, что, когда вернется Энн, ушедшая за покупками, поедут на лонг-айлендский пирс и выйдут на яхте в море. От присутствия Боба Гай ощущал какое-то ребяческое, праздничное ликование. Боб означал Канаду и тамошнюю работу: проект, где была задействована та немалая часть его существа, в которую Бруно проникнуть не сможет. И тайная весть о предстоящем рождении ребенка располагала ко всем людям без различия, дарила чудесное над ними преимущество.

Едва лишь Энн показалась в дверях, как телефон зазвонил снова. Гай встал, но Энн уже сняла трубку. Ему как-то смутно подумалось, что Бруно всегда выбирает для звонка нужный момент. Потом, не веря своим ушам, Гай услышал, как разговор клонится к морской прогулке.

— Ну так приходите, — говорила Энн. — Ах, думаю, нам не помешает немного пива, если уж вы хотите непременно что-нибудь принести.

Гай поймал на себе недоуменный взгляд Боба.

— Что-то не так? — осведомился тот.

— Нет, ничего. — Гай уселся на место.

— Это Чарльз. Ты не будешь возражать, если он приедет, а, Гай? — Энн бодро вступила в комнату с пакетом из бакалейной лавки. — Он еще в четверг сказал, что хотел бы покататься с нами, и я его практически пригласила.

— Нет, я возражать не буду, — сказал Гай, не спуская с нее глаз. Этим утром она была в таком радостном, приподнятом настроении, что вряд ли могла кому-нибудь хоть в чем-нибудь отказать — но существовала, Гай знал, и другая причина, по которой Энн пригласила Бруно. Она хочет еще раз увидеть их вместе. И не может ждать ни единого дня. Он почувствовал прилив злобы, но тут же сказал себе, что Энн не отдает себе отчета, она просто не может отдавать себе отчет — и, дружище, ты сам виноват в той безнадежной путанице, в которую превратил свою жизнь. И он изгнал злобу из своей души, решил забыть на сегодня всю ненависть к Бруно и дал себе клятву весь день придерживаться принятого решения.

— Не мешало бы тебе подлечить нервы, старик, — сказал ему Боб, поднимая кофейную чашечку и с довольным видом осушая ее. — Хорошо хоть, ты теперь не хлещешь кофе с утра до ночи, как прежде. Сколько ты выпивал — чашек десять в день, а?

— Что-то в этом роде. — Борясь с бессонницей, Гай совершенно исключил кофе и теперь терпеть его не мог.

Они заскочили на Манхэттен за Хелен Хейберн и через мост Трайборо въехали на Лонг-Айленд. Под зимним солнцем берег рисовался с какой-то холодной отчетливостью, жидкие лучи ложились на бледный песок, нервно посверкивали в разгулявшихся волнах. «Индия» стояла, как айсберг на приколе, подумал Гай, вспомнив летнюю белизну яхты, пронизавшую собой те безоблачные недели. Свернув на автомобильную стоянку, он невольно загляделся на длинную, синюю машину с откидывающимся верхом — машину Бруно. Та лошадь на карусели, которую Бруно оседлал, припомнил сейчас Гай его рассказы, была темно-синяя, поэтому он и купил такую машину. Гай увидел Бруно, стоящего в тени пакгауза, увидел его всего, кроме лица: длинное черное пальто, башмаки малого размера, руки в карманах, знакомое встревоженное ожидание во всем очерке фигуры.

Бруно подобрал мешок с пивом и направился к их машине, застенчиво улыбаясь, — но даже на расстоянии Гай мог различить скрытое ликование, готовое прорваться наружу. На нем был темно-синий, в цвет машины шарф.

— Привет. Привет, Гай. Решил вот увидеться с тобой, пока время есть. — Взгляд, брошенный Энн, молил о помощи.

— Рады вас видеть! — сказала Энн. — Это мистер Тричер. Мистер Бруно.

Бруно поздоровался.

— Может, все-таки ты придешь ко мне сегодня, Гай? Будет большой праздник. Может, вы все придете? — Он с надеждой улыбнулся Хелен и Бобу.

Хелен заявила, что занята, а иначе пришла бы с удовольствием. Запирая машину, Гай взглянул на нее и увидел, как она опирается на руку Бруно, переобуваясь в мокасины. Бруно протянул Энн мешок с пивом, будто собираясь уходить.

Светлые брови Хелен в смятении взметнулись двумя желобками:

— Разве вы не едете с нами?

— Я не так одет, — слабо запротестовал Бруно.

— На яхте полно штормовок, — сказала Энн.

Им пришлось взять лодку на пристани. Гай с Бруно заспорили, кому грести, — вежливо, но не желая уступать. Хелен предложила им грести вместе. Гай греб глубоко и с размахом, и Бруно, сидя рядом с ним, на средней скамейке, весь сосредоточился, стараясь попадать в такт. Гай ощущал, как по мере приближения к «Индии» растет странное возбуждение Бруно. Два раза с него сдувало шляпу — наконец он встал и торжественно зашвырнул ее в волны.

— Все равно я шляпы терпеть не могу! — сказал он, покосившись на Гая.

От штормовки Бруно отказался, хотя волны то и дело захлестывали за борт. Было слишком ветрено, чтобы ставить парус. «Индия» вошла в Зунд под парами, и Боб стоял у штурвала.

— Выпьем за Гая! — вскричал Бруно, как-то странно запинаясь и захлебываясь. — Гай с утра подметил это за ним, еще с телефонного разговора. — Приветствую, поздравляю! — Он вдруг извлек очень красивую, с орнаментом из плодов, серебряную фляжку и протянул ее Энн. Как некий мощный, но грубо сработанный механизм, он никак не мог вписаться в нужный темп. — «Наполеон». Пять звездочек.

Энн отказалась, но Хелен, которая успела уже продрогнуть, выпила немного, за ней — Боб. Стоя под навесом, Гай держал руку Энн, спрятанную в варежке, и старался ни о чем не думать, ни о Бруно, ни о дамбе, ни о море. Он не мог смотреть, как Хелен кокетничает с Бруно, а Боб, стоя у руля, улыбается вежливо и немного смущенно.

— Все знают «Туманную росу»? — спросил Бруно, суетливо отряхиваясь, — вода попала ему на рукав. Глотнув из серебряной фляжки, он внезапно опьянел, словно переступил черту.

Бруно был обескуражен: никто больше не желал отведать его отборного коньяка, никто не хотел петь. Доканало его то, что Хелен заявила, будто «Туманная роса» наводит тоску. Он любил «Туманную росу». Ему хотелось петь, кричать, что-нибудь делать. Когда-то еще они соберутся все вместе, как сейчас? Он и Гай. Энн. Хелен. И друг Гая. Нахохлившись, Бруно забился в угол и стал озираться вокруг — на тонкую линию горизонта, которая то появлялась, то исчезала в бушующих волнах, на уменьшающуюся полоску земли за кормой. Он попытался было взглянуть на вымпел, что развевался на ветру под самым небом, но от колебаний мачты закружилась голова.

— Когда-нибудь мы с Гаем перевернем весь мир, как слюдяной шарик, и завяжем на нем бантик! — провозгласил Бруно, но никто его не слушал.

Хелен болтала с Энн, показывая руками что-то круглое. Гай объяснял Бобу устройство мотора. Когда Гай наклонился, Бруно заметил, что борозды на его лбу стали глубже, а глаза по-прежнему глядели печально.

— Да разве ты до сих пор ничего не понял? — Бруно потряс Гая за руку. — Неужели ты и сегодня должен быть таким серьезным?

Хелен начала было о том, что Гай всегда серьезный, но Бруно грубо оборвал ее: какого черта она суется, если не знает, до какой степени Гай серьезен и почему. Энн улыбнулась — Бруно с благодарностью улыбнулся в ответ и снова достал фляжку.

Но Энн продолжала отказываться, и Гай — тоже.

— Я принес это специально для тебя, Гай. Думал, тебе понравится, — сказал Бруно с обидой.

— Гай, выпей немного, — попросила Энн.

Гай взял фляжку и отхлебнул глоток.

— За Гая! За его талант, дружбу и помощь! — воскликнул Бруно и выпил следом за ним, — Гай — настоящий талант. До вас до всех это доходит? — Он оглядел присутствующих, ощутив внезапное желание обозвать их всех скопищем кретинов.

— Конечно, талант, — с готовностью подтвердил Боб.

— Вы — старый друг Гая, — Бруно поднял фляжку, — и я выпью за вас тоже!

— Спасибо. Да, мы старые друзья. Очень давно знакомы.

— Как давно? — ревниво осведомился Бруно.

Боб с улыбкой взглянул на Гая.

— Да лет десять, наверное.

Бруно нахмурился.

— А я знаю Гая всю жизнь, — сказал он мягко, но угрожающе. — Спросите его.

Гай ощутил, как Энн пытается вырвать руку из его судорожно сжавшихся пальцев. Услышал, как Боб неуверенно посмеивается, не зная, что думать. На лбу у Гая выступил холодный пот. Покой, как всегда, покинул его, весь, до последней капли. Как он только мог предположить, что способен вынести Бруно в обмен на еще один шанс?

— Ну-ка, Гай, давай скажи им всем, что я — твой самый близкий друг.

— Да, это правда, — промолвил Гай. Он отметил напряженную улыбку Энн, ее молчание. Догадалась ли она сейчас? Может быть, только и ждет, что в следующую минуту они с Бруно выразят это в словах? И внезапно все сделалось так, как тогда, в кофейне, в тот день перед ночью с пятницы на субботу, когда у него возникло ощущение, будто он уже рассказал Энн обо всем, что намеревается сделать. Ведь он, помнится, твердо решил ей все рассказать. И то, что так и не рассказал, и Бруно снова вьет из него веревки, казалось ныне достойной расплатой за очередную отсрочку.

— Конечно, я псих! — орал Бруно в лицо Хелен, которая пыталась отодвинуться. — Я такой псих, что схватил однажды весь мир за грудки и задал ему хорошую взбучку! Но никто об этом не догадывается, потому что мы приватно сводили счеты! — Он захохотал, и этот смех, он видел, отдался изумлением на расплывчатых, идиотских рожах, что окружали его, понудил их засмеяться тоже. — Мартышки! — радостно возопил Бруно.

— Кто он такой? — шепотом спросил Боб у Гая.

— Мы с Гаем — сверхчеловеки! — продолжал Бруно.

— Ну, ты, положим, сверхвыпивоха, — заметила Хелен.

— Это неправда! — Бруно попытался встать и рухнул на одно колено.

— Чарльз, пожалуйста, успокойтесь! — попросила Энн, но она улыбалась тоже, и Бруно лишь осклабился в ответ.

— Зачем она говорит, что я пью!

— Что это он такое имел в виду? — спросила Хелен. — Вы что, вдвоем раскололи кого-нибудь на бирже?

— На бирже, бл…! — Бруно осекся, думая об отце, — Йе-хо-о-о! Я из Техаса! Гай, ты в Меткалфе катался на карусели?

Гая передернуло, но он усидел на месте и даже не посмотрел в сторону Бруно.

— Л-ладно, я сяду, — сказал ему Бруно. — Но я в тебе разочаровался. Жестоко разочаровался! — Бруно потряс пустую фляжку и выкинул ее в море.

— Он плачет, — заметила Хелен.

Бруно встал и начал выбираться из кубрика на палубу. Ему захотелось уйти далеко-далеко, подальше от всех, даже от Гая.

— Куда это он? — спросила Энн.

— Пусть идет, — буркнул Гай, пытаясь зажечь сигарету.

Потом раздался всплеск, и Гай понял, что Бруно свалился за борт. Гай выскочил из кубрика прежде, чем кто-то успел открыть рот.

Гай ринулся к корме, на бегу пытаясь содрать с себя пальто. Он почувствовал, что кто-то сзади схватил его за руки — развернувшись, ударил Боба кулаком в лицо и бросился с палубы в море. Тогда замерли голоса, прекратился топот — все застыло в томительной неподвижности, а потом тело его стало пробиваться сквозь толщи воды. Он скинул пальто замедленными движениями, будто волны были так холодны, что от одного этого боль притупилась. Он высоко подпрыгнул и в какой-то неправдоподобной дали увидел голову Бруно, впечатанную в волны, как верхушка замшелой скалы.

— Тебе до него не доплыть! — прозвенел голос Боба, и тут же волна, плеснувшая в уши, заглушила его.

— Гай? — воззвал Бруно из моря, погибая, вопя из последних сил.

Гай выругался. Как это не доплыть! После десяти взмахов он выпрыгнул снова. Но Бруно уже не было видно.

— Там, Гай! — указывала Энн с кормы «Индии».

Гай не видел, где Бруно, но пробивался к тому месту, что осталось в памяти, а пробившись, нырнул, широко расставляя руки, пытаясь кончиками пальцев дотянуться, найти. Но вода не пускала. Он движется, словно в кошмарном сне, подумалось Гаю. Как на той лужайке. Волна накрыла его с головой, и он захлебнулся. «Индия» поворачивала, меняла курс. Почему они не направляют его? Им плевать — всем остальным плевать!

— Бруно!

Может быть, он — под одной из этих колеблющихся гор. Гай стал пробиваться вперед, потом понял, что не знает, куда плыть. Волна снова захлестнула его. Он проклинал чудовищную безобразную плоть океана. Где его друг, его брат?

Он снова нырнул так глубоко, как мог, распластавшись во всю свою смехотворно малую длину, широко растопырив руки. Но не было вокруг ничего, кроме безмолвной серой пустоты, заполнившей пространство, где теплилась одна лишь крохотная искорка сознания — его сознания. Нестерпимое одиночество пронзило молнией, обступило со всех сторон, грозя поглотить жизнь. Гай в отчаянии зажмурил глаза. Серую мглу сменил коричневый ребристый потолок.

— Вы нашли его? — сдавленно прошептал Гай, пытаясь подняться. — Сколько сейчас времени?

— Лежи спокойно, Гай, — послышался голос Боба.

— Гай, он ушел под воду, — сказала Энн. — Мы видели.

Гай закрыл глаза и заплакал, прекрасно отдавая себе отчет в том, что все, кто стоял вокруг, один за другим выходят из каюты и оставляют его — даже Энн.

46

Осторожно, чтобы не разбудить Энн, Гай выбрался из постели и спустился в гостиную. Он задвинул шторы и зажег свет, хотя прекрасно знал, что ничем не отгородиться от зари, которая проскальзывала сквозь жалюзи, сквозь зеленые занавеси, как серебристо-лиловая, бесформенная рыба. Всю ночь он лежал наверху, в темноте, и ждал ее, зная, что она придет за ним наконец и встанет у изножья кровати, страшась более, чем когда бы то ни было, мертвой хватки того механизма, который она запустит в действие, ибо теперь ему стало понятно, что Бруно нес половину вины. И если раньше вина была едва выносима, как вынести ее теперь, одному? Гай понимал — это невозможно!

Он завидовал Бруно, который погиб так внезапно и безропотно, такой бурной насильственной смертью и таким молодым. И так легко, как всегда и все делал в жизни. Гая охватила дрожь. Он неподвижно застыл в кресле, и его тело под тонкой пижамой напряглось и окоченело, как на первом рассвете. Потом, с судорожным стоном, всегда облегчавшим напряжение, Гай встал и отправился наверх, в студию, еще не разобравшись как следует, что собирается делать там. Он взглянул на большие глянцевые листы чертежной бумаги на своем рабочем столе: их было четыре или пять, и они лежали так, как Гай их оставил, делая наброски для Боба. Гай сел и начал писать поперек листа, из левого верхнего угла, — сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Он написал о Мириам и о поезде, о телефонных звонках, о Бруно в Меткалфе, о письмах, о револьвере, о собственном крахе, о ночи с пятницы на субботу. Как если бы Бруно был жив. Гай привел все известные ему подробности, которые помогли бы понять этого человека. Он исписал четыре чертежных листа. Свернул их, положил в специальный конверт и запечатал его. Долго смотрел на конверт, наслаждаясь некоторым, пусть неполным, облегчением, удивляясь, что все это теперь обрело самостоятельное существование, причем без особых трудов. Он и раньше много раз писал страстные, неразборчивые признания, но, поскольку знал, что никто никогда не увидит их, они так и не покидали его по-настоящему. А это признание было адресовано Энн. Энн коснется конверта. Ее руки будут держать листы, ее глаза пробегут по строчкам.

Гай прикрыл ладонями воспаленные, измученные глаза. Многочасовое писание изнурило его и почти что вогнало в сон. Мысли скользили, ни на чем не задерживаясь, и люди, о которых он писал — Бруно, Мириам, Оуэн Маркмен, Самюэл Бруно, Артур Джерард, миссис Маккослэнд, Энн, — люди и их имена плясали на самом краешке сознания. Мириам. Странно: теперь он видел ее яснее, чем когда бы то ни было. Он постарался описать ее для Энн, дать ей правильную оценку. И это заставило оценить Мириам также и для себя. Как человек она немногого стоила, подумал он, — по стандартам Энн, по всеобщим стандартам. Но она была живым существом. Немногого стоил и Самюэл Бруно — жестокий, алчный делец, которого ненавидел сын и не любила жена. Кто был по-настоящему опечален смертью Мириам или Сэмюэла Бруно? Да горевал ли кто-нибудь вообще — может быть, родные Мириам? Гай вспомнил, как ее брат выступал свидетелем на следствии: не горе читалось во взгляде крошечных глаз, а злобная, животная ненависть. И ее мать, как всегда, мстительную, коварную, не заботящуюся о том, на кого упадет вина, — лишь бы упала на кого-нибудь — не сломало, не смягчило горе. Да есть ли необходимость — даже если бы было желание — ехать к ним, чтобы им предоставить мишень для их ненависти? Станет ли им от этого легче? Или ему? Вряд ли. Если кто-то и любил Мириам по-настоящему, так это Оуэн Маркмен.

Гай отнял руки от глаз. Имя всплыло в памяти непроизвольно. Он совсем не думал об Оуэне, когда писал письмо. Оуэн лишь смутно маячил на заднем плане. Гай придал больше значения Мириам, чем ему. Но Оуэн, должно быть, любил ее. Ведь он собирался на ней жениться. Она носила его ребенка. А вдруг Оуэн все свое счастье полагал в Мириам. А вдруг в месяцы после убийства он познал такую же скорбь, что и сам Гай в то время, когда Мириам умерла для него в Чикаго. Гай напряг память, стараясь поподробнее вспомнить, как вел себя Оуэн Маркмен на следствии. Злобный, отталкивающий вид, точные, невозмутимые ответы, и вдруг — обвинение в ревности… Невозможно догадаться, что в самом деле творилось у него на душе.

— Оуэн, — сказал себе Гай.

Он медленно поднялся. Мысль вызревала в нем, еще когда он пытался вызвать в памяти длинное, смуглое лицо, высокую, сутулую фигуру Оуэна Маркмена. Он поедет к Маркмену, поговорит с ним, расскажет ему все. Если он и должен кому-то сознаться, то именно Маркмену. Пусть Маркмен убьет его, если захочет, позовет полицию — все, что угодно. Но он должен рассказать ему — с глазу на глаз, без утайки.

Внезапно это обернулось насущной необходимостью. Разумеется. Один шаг влечет за собой другой. Отдав личный долг, он примет любое бремя, возложенное законом. Он тогда будет готов. Сегодня же можно сесть на поезд, после того как они с Энн ответят на вопросы, связанные с гибелью Бруно. Полицейский сказал им явиться утром в участок. Даже на самолет можно успеть, если повезет. Где это? Хьюстон. Если, конечно, Оуэн все еще там. Лишь бы Энн не надумала провожать его в аэропорт. Она должна думать, что Гай летит в Канаду, как и предполагалось. Он не хотел пока, чтобы Энн узнала. Сначала — свидание с Оуэном: оно не терпит отлагательств. Гай весь как-то преобразился, словно сбросил старую, изношенную одежду. Он ощущал свою наготу, но не боялся больше.

47

Гай сидел в самолете, направлявшемся в Хьюстон, на откидном сиденьи. Он себя чувствовал жалким, взвинченным, столь же неуместным и неправильным, как и нелепый нарост сидения, что выдавалось в проход, нарушая симметрию кресел. Ненужный, неправильный, он все же был убежден: то, что он делает, совершенно необходимо. Он зашел уже слишком далеко, преодолел столько трудностей на своем пути, — и это придало ему некую упрямую решимость.

Джерард явился в полицейский участок слушать показания по поводу гибели Бруно. Сказал, что прилетел из Айовы. Скверно, что Чарльз погиб, но Чарльз всегда был так неосторожен. Скверно, что это случилось на яхте Гая. Гай оказался способен отвечать на вопросы с совершенным безучастием. Подробности того, как тело ушло под воду, представлялись абсолютно лишенными смысла. Гая больше беспокоило присутствие Джерарда. Не хотелось бы, чтобы Джерард выследил его в Техасе. Для пущей безопасности Гай даже не сдал билет на самолет до Канады, который вылетал несколько раньше. Потом ждал в аэропорту битых четыре часа. Но опасности вроде и не было: Джерард ведь сказал, что в этот день возвращается поездом в Айову.

И все же Гай еще раз оглядел пассажиров, более пристально, чем он на то осмелился при посадке. Никто, казалось, не обращал на него ни малейшего внимания.

Толстый конверт захрустел во внутреннем кармане, когда Гай склонился над бумагами, которые разложил у себя на коленях. Это были оставленные Бобом отчеты по строительству дамбы. Гай вряд ли смог бы читать журнал, в окно глядеть ему не хотелось, но он знал, что бессознательно, причем с легкостью, примет к сведению то, что требуется. Между листками, напечатанными на ротапринте, попалась страничка, вырванная из английского журнала по архитектуре. Один абзац Боб обвел красным карандашом:

«Гай Дэниэл Хейнс — самый значительный из архитекторов, пришедших с Юга Америки. Уже в своей первой самостоятельной работе, выполненной в двадцать семь лет, — простом трехэтажном здании, ныне известном под названием «Питтсбургский магазин», Хейнс провозгласил принципы грации и целесообразности, которых впоследствии упорно придерживался и благодаря которым его искусство достигло нынешних высот. Если бы мы задались целью определить особенности таланта Хейнса, нам пришлось бы взять за основу это уклончивое, неуловимое определение: «грация», ибо до Хейнса современной архитектуре данное качество не было присуще. Заслуга Хейнса в том, что свое собственное понятие грации он сделал для нашего времени классическим. Главное здание широко известного комплекса «Пальмира» в Палм-Бич, Флорида, получило название «американского Парфенона».

Сноска внизу страницы гласила: «Ко времени опубликования статьи мистер Хейнс был назначен в Консультативный комитет по строительству дамбы в провинции Альберта, Канада. По его словам, мосты всегда увлекали его. Он считает, что эта работа счастливо займет его на ближайшие три года».

«Счастливо», — повторил Гай. Как это они догадались втиснуть такое слово?

Пробило девять, когда Гай пересекал в такси главную улицу Хьюстона. В аэропорту он взял телефонный справочник и нашел имя Оуэна Маркмена, сдал багаж на хранение, поймал машину. Вряд ли все пройдет так гладко, подумал он. И не воображай, что, приехав в девять вечера, застанешь его дома, притом одного, готового усесться в кресло и выслушать постороннего человека.

Его, наверное, нет дома, или он там больше не живет, или даже вообще уехал их Хьюстона. Возможно, придется потратить несколько дней.

— Остановитесь у этой гостиницы, — сказал Гай шоферу.

Выйдя из такси, Гай снял номер. То, что он оказался способен на обычную, тривиальную предусмотрительность, несколько приободрило его.

Оуэн Маркмен больше не жил по указанному адресу на Клеберн-стрит. Это был небольшой многоквартирный дом. Жильцы, которые попались Гаю в подъезде, между ними и управляющий, разглядывали его с каким-то подозрением и не дали почти никаких сведений. Никто не знал, где сейчас проживает Оуэн Маркмен.

— Вы, случайно, не из полиции? — спросил, наконец, управляющий.

Гай невольно улыбнулся.

— Нет.

Гай уже собрался было уходить, когда один из жильцов остановил его на ступеньках и с той же подозрительностью поведал, что Маркмена можно найти в определенном кафе в центре города.

И в конце концов Гай нашел его в аптеке-закусочной, где тот сидел у стойки с двумя женщинами, которых не представил. Оуэн Маркмен попросту слез со своего табурета, выпрямился во весь рост, и карие его глаза широко раскрылись. Длинное лицо как-то отяжелело и выглядело менее красивым, чем помнилось Гаю. Оуэн тщательно запрятал руки в разрезные карманы короткой кожаной куртки.

— Вы меня помните? — сказал Гай.

— Еще бы.

— Мне хотелось бы поговорить с вами, если вы не возражаете. Это совсем недолго. — Гай огляделся. Лучше всего пригласить его в номер, прикинул он. — Я снял номер в Райс-отеле.

Маркмен медленно смерил Гая взглядом с ног до головы и после долгого молчания произнес:

— Ладно.

Проходя мимо кассы, Гай заметил полки с бутылками. Раз уж он пригласил Маркмена, надо предложить ему выпить.

— Вы шотландское любите?

Увидев, что Гай покупает бутылку, Маркмен немного расслабился.

— Хорошая марка, но неплохо бы туда чего-нибудь добавить.

Гай еще купил несколько бутылок кока-колы.

Они молча доехали до гостиницы, молча поднялись на лифте и зашли в комнату. Как бы начать, размышлял Гай. Он придумал с дюжину вариантов, но все их отмел.

Оуэн уселся в кресло, то с откровенной подозрительностью разглядывая Гая, то со смаком потягивая виски с кока-колой из длинного стакана.

Гай начал, запинаясь:

— Что…

— Что? — переспросил Оуэн.

— Что бы вы сделали, если бы узнали, кто убил Мириам?

Оуэн со стуком опустил ноги на пол и выпрямился в кресле. Его черные, густые брови сошлись над переносицей.

— Это вы, да?

— Нет, но я знаю, кто.

— А кто?

Что же он чувствует, сидя вот так, насупив брови, спросил себя Гай. Ненависть? Досаду? Гнев?

— Я знаю, и очень скоро узнает полиция. — Гай поколебался. — Это один человек из Нью-Йорка, его звали Чарльз Бруно. Он вчера погиб. Утонул.

Оуэн сел немного глубже и сделал глоток.

— А вы откуда знаете? Он сознался?

— Я знаю. И знал уже давно. Вот почему я чувствую, что и сам виноват. Ведь я не выдал его. — Гай облизал губы. Каждый слог стоил неимоверных трудов. Почему он раскрывается с такими предосторожностями, в час по чайной ложке? Он что, все это выдумал — радость, облегчение, которые должны наступить, когда он все выложит начистоту? — Вот в чем я обвиняю себя. Я… — Оуэн пожал плечами, и это смутило Гая. Он следил, как Оуэн допивает стакан, потом машинально встал и сделал ему еще один коктейль.

— Вот в чем я обвиняю себя, — повторил он. — Я должен обрисовать вам обстоятельства. Все это так непросто. Видите ли, я встретил Чарльза Бруно в поезде, когда ехал в Меткалф. В июне, как раз перед тем, как ее убили. Я ехал, чтобы получить развод. — Он судорожно сглотнул. Вот они те слова, которые не говорились никому и никогда, он произносит теперь по собственной воле — но они почему-то выходят будничными, чуть ли не постыдными. В горле запершило, и Гай никак не мог прокашляться. Он изучал длинное, смуглое, внимательное лицо Оуэна. Брови у того немного разгладились. Он снова положил нога на ногу, и Гай вдруг вспомнил серые рабочие башмаки из воловьей кожи, которые Оуэн надевал на следствие. Теперь на нем были обычные коричневые туфли с эластичными вставками по бокам. — И…

— Ну, ну? — подбодрил Оуэн.

— Я назвал ему имя Мириам. Сказал ему, что ненавижу ее. У Бруно была идея насчет убийства. Двойного убийства.

— Го-споди! — прошептал Оуэн.

Это «господи» так напомнило Бруно, что Гая посетила ужасная, невыразимо чудовищная мысль: ведь он завлекает Оуэна в ту же ловушку, что Бруно уготовил ему: Оуэн же, в свою очередь, прельстит иного встречного, а тот — следующего, и не прервется вовеки цепочка попавших в западню и расставляющих сети. Гай вздрогнул и сжал кулаки.

— Ошибкой было говорить с ним. Ошибкой было посвящать первого встречного в свои личные дела.

— Он вам сказал, что собирается ее убить?

— Да нет же, конечно, нет. У него просто возникла такая идея. Он был сумасшедший. Психопат. Я ему сказал, чтобы он заткнулся и убирался ко всем чертям. И я отделался от него! — Гай снова был в том купе. Открывал дверь, шел по коридору. Слышал, как брякнула тяжелая дверь, ведущая в тамбур. Он и вправду тогда думал, что отделался!

— Вы ведь не велели ему убивать.

— Нет. Он даже не говорил, что собирается это сделать.

— Почему бы вам не пропустить хороший стаканчик? И почему вы не сядете? — тягучий, гортанный голос Оуэна вернул Гая в гостиничный номер. Голос походил на безобразную глыбу, крепко вросшую в пересохший грунт.

Гай не хотел садиться и не хотел пить. В купе у Бруно он пил точно такое виски. Это был конец — а Гай не хотел, чтобы конец смыкался с началом. Он чуть пригубил виски с водою, который налил себе лишь из приличия. Когда он повернулся, Оуэн подливал себе еще — и продолжал подливать, словно показывая, что вовсе не собирался делать это за его спиною.

— Ну, хорошо, — протянул Оуэн, — если, вы говорите, этот тип был чокнутый… Так ведь и суд в конце концов решил, что тут псих поработал, а?

— Да.

— То есть, конечно, я понимаю, как вам пришлось погодя, но если, как я понял, тут были одни только разговоры, не знаю, почему вы должны так сильно себя корить.

Гай смотрел на него, не смея поверить. Неужели это все, что он может сказать? Или он просто не уяснил себе до конца?

— Но послушайте…

— А когда вам все стало ясно? — карие глаза Оуэна как-то потускнели.

— Месяца через три после того, как это случилось. Но послушайте, если бы не я, Мириам сейчас была бы жива. — Оуэн снова потянулся к стакану. Гай прямо чувствовал вкус тошнотворной смеси кока-колы и виски на крупных губах Оуэна. Что Оуэн сделает в следующую минуту? Вскочит на ноги, отшвырнет стакан, свернет ему шею, как Бруно — Мириам? Он даже не мог представить себе, чтобы Оуэн спокойно остался в кресле, но секунды шли, а тот не двигался.

— Послушайте, я должен был рассказать вам, — настаивал Гай. — Я думал, вы — единственный человек, которому я причинил зло, единственный, кто из-за меня страдал. Ведь у нее был ребенок от вас. Вы собирались на ней жениться. Вы любили ее. Вы…

— Ах, черт, да не любил я ее! — Оуэн взглянул на Гая с тем же выражением.

Гай в изумлении уставился на него. Не любил ее, не любил, звучало в ушах. Он мысленно обратился вспять, пытаясь заново построить уравнение, которое больше не сходилось.

— Не любили ее? — тихо переспросил он.

— Нет. Ну, то есть не так, как вы, сдается мне, это себе представляете. Я, понятно, не желал ей смерти — само собой, все бы сделал, чтобы она осталась жива, — и все же рад был, что жениться на ней не надо. Это она женитьбы добивалась. Поэтому и завела ребенка. От мужчины, я бы сказал, тут мало что зависит. Правда ведь, а? — Оуэн глядел на него с пьяным глубокомыслием, дожидаясь ответа, и четкий изгиб его крупного рта был такой же, как на следствии, и Оуэн так же ждал, что скажет Гай, как расценит его обращение с Мириам.

Гай нетерпеливо махнул рукой и отвернулся. Уравнение не сходилось. Не было во всем этом никакого смысла — одна горькая насмешка. Не было для него никакой причины торчать сейчас здесь — одна лишь насмешка над самим собою. Не было никакой причины обливаться потом, жестоко терзать себя в этом гостиничном номере ради чужого, равнодушного человека — одна лишь насмешка, горькая насмешка.

— Так как вы думаете, а? — не отставал Оуэн, протягивая руку за бутылкой, что стояла рядом на столике.

Гай не мог выдавить из себя ни единого слова. Горячий, нерассуждающий гнев поднимался в нем. Он ослабил узел галстука, расстегнул рубашку и взглянул на открытое окно, ища коробку кондиционера.

Оуэн пожал плечами. Он, казалось, не чувствовал жары в своей открытой рубашке и расстегнутой кожаной куртке. Гаю вдруг безумно захотелось вцепиться в горло Оуэну, избить его, распластать — все, что угодно, лишь бы он не сидел вот так, удобно развалясь, довольный собою.

— Послушайте, — тихо начал Гай, — я…

Но Оуэн сам заговорил в ту же минуту и продолжал говорить, протяжно, с ленцой, не глядя на Гая, который стоял посреди комнаты, открыв рот.

— …во второй раз. Женился через два месяца после развода, и тут же начались всякие заморочки. Не знаю, было бы с Мириам как-нибудь по-другому, но думаю, честно, что было бы еще хуже. Луиза снялась и укатила два месяца тому, да еще чуть дом не подожгла, большой дом, где квартиры сдаются. — Он лениво склонился к бутылке, что стояла теперь у самого его локтя, налил себе еще — и Гай почувствовал неуважение, даже прямое презрение к себе в том, как Оуэн распоряжался спиртным. Гай вспомнил собственное поведение на следствии, мягко говоря, недостойное супруга погибшей. За что же Оуэн станет уважать его?

— И что самое скверное — мужику всегда больше достается, а бабы, они умеют зубы заговаривать. Вот Луиза, например, — она может вернуться в тот дом, и ее примут, как миленькую, а стоит мне…

— Послушайте! — крикнул Гай, не в силах больше терпеть. — Я… Я тоже убил человека! Я тоже убийца!

Оуэн снова поставил ноги на пол, сел прямо и даже перевел взгляд с Гая на окно и обратно, словно прикидывая, можно ли удрать или придется защищаться, но изумление и страх так нечетко, вполсилы пробивались сквозь пьяный дурман, что все вместе казалось издевательством, насмешкой над признанием Гая.

— Как это так? — спросил Оуэн.

— Послушайте! — снова заорал Гай. — Послушайте, я конченый человек, я уже все равно, что мертв, так как собираюсь донести на себя — немедленно! Ведь я убил, понятно вам? Да не глядите вы так, словно вас это не касается, и не разваливайтесь вы больше в этом кресле!

— Это почему ж бы мне и не развалиться в кресле? — Оуэн снова налил себе виски и кока-колы и теперь держал стакан обеими руками.

— Да разве для вас ничего не значит, что я — убийца, что я отнял чужую жизнь — а на это никто на свете не имеет права?

Оуэн кивнул вроде, а может, и нет. Во всяком случае он сделал неторопливый глоток.

Гай, не отрываясь, смотрел на него. Слова, непроизносимые сплетения тысяч и тысяч слов, казалось, сгущали кровь в его жилах, и жар волнами поднимался вверх от стиснутых кулаков. Были среди этих слов проклятия Оуэну, фразы, целые куски из написанного утром признания, и теперь все они слиплись в один ком, потому что пьяный кретин в кресле не желал их выслушать. Пьяный кретин упорно изображал безучастие. Гай подумал, что, наверное, не похож на убийцу, в этой белоснежной рубашке, с шелковым галстуком, в темно-синих брюках, и даже его изнуренное лицо вчуже не могло казаться лицом преступника.

— Это недоразумение, — вслух произнес Гай, — что никто не знает, как выглядит убийца. Убийца выглядит, как любой из нас! — При приближении последних слов он приложил костяшки пальцев ко лбу и снова опустил руку, не в силах сдержать себя. Так в точности говорил Бруно.

Гай вдруг бросился к столику, налил себе виски на три пальца и залпом выпил.

— Рад видеть, что вы решили составить мне компанию, — промямлил Оуэн. Гай уселся напротив Оуэна, на кровать, аккуратно застеленную зеленым покрывалом. Внезапно накатила усталость.

— Так для вас это ничего не значит, да?

— Ну, мне приходилось уже общаться с парнями, которые замочили кого-нибудь. Да и с бабами тоже. — Он хихикнул. — Бабы как-то даже больше распускают руки.

— Но я не распускал руки. У меня нет такой привычки. Я сделал это совершенно хладнокровно. Без всякой причины. Разве вы не видите, что это хуже всего? Я это сделал из-за… — Гай хотел сказать, что сделал это из-за тайной червоточины; оттого, что меры порочности, наличествовавшей в нем оказалось достаточно, но он знал, что такие материи для Оуэна — пустой звук, ибо Оуэн человек практический. Настолько практический, что даже не соберется ударить его, или убежать, или вызвать полицию, потому что гораздо удобнее сидеть, развалившись в кресле.

Оуэн покачал головой, словно и в самом деле размышлял над словами Гая. Глаза у него слипались. Он извернулся и вытащил из бокового кармана кисет, а из нагрудного — папиросную бумагу.

Гаю показалось, что действия эти заняли долгие часы.

— Вот, возьмите, — сказал он, протягивая свои сигареты.

Оуэн с сомнением посмотрел на пачку.

— Это какие?

— Канадские. Совсем неплохие. Попробуйте.

— Спасибо, но я, — Оуэн зубами затянул кисет, — предпочитаю свои. — По крайней мере минуты три он сворачивал самокрутку.

— Это все равно, что достать пистолет прямо в парке и пристрелить кого-нибудь, — начал Гай снова, решившись продолжать, хотя говорил он словно бы с неодушевленным предметом, вроде диктофона, вделанного в кресло, с той лишь разницей, что слова не задерживались, не проникали внутрь. Дойдет ли до Оуэна, что Гай может пристрелить его, прямо здесь, в гостиничном номере?

— Меня к этому принудили, — говорил Гай. Так я и в полиции скажу, но какая разница: главное, я сделал это. Видите ли, я вам должен изложить идею Бруно. — Оуэн теперь хотя бы смотрел на него, без особого увлечения, конечно, однако доброжелательно, с вежливым пьяным вниманием. Гай решил, что не позволит себе теперь из-за этого прерваться. — Идея Бруно состояла в следующем: мы убьем друг для друга — он убьет Мириам, а я — его отца. Потом он поехал в Техас и убил Мириам, за моей спиною. Без моего ведома или согласия, понимаете? — слова выходили не те, получалось отвратительно, однако Оуэн по крайней мере слушал. По крайней мере выходили хоть какие-то слова. — Я об этом ничего не знал, и даже не подозревал серьезно. Несколько месяцев. А потом он стал преследовать меня. Стал уверять, что сможет свалить на меня вину за смерть Мириам, если я не исполню свою часть его проклятого плана, понимаете? То есть, если не убью его отца. Вся идея основывалась на том, что убийства получались беспричинными. Без личных мотивов. И ни одного из нас не могли бы выследить. Если бы, конечно, мы не встречались. Но это уже другой вопрос. Главное — я все же убил. Я сломался. Бруно сломал меня — письмами, шантажом, бессонницей. И он довел меня до сумасшествия. Теперь слушайте: я верю, что каждый может сломаться. Я могу сломать вас. При тех же обстоятельствах я бы сломал вас и заставил убить. Другими способами, не такими, какие Бруно использовал со мной, — но заставил бы. А иначе на чем, вы думаете, держатся тоталитарные режимы? Или вы, Оуэн, никогда не думаете о таких вещах? Во всяком случае вот это я и заявлю в полиции, хотя легче не будет — они скажут просто, что не следовало ломаться. Легче не будет, потому что они скажут, что я — слабый. Но мне теперь все равно, понимаете? Я теперь могу все, что угодно, принять, понимаете? — Он склонился, заглядывая Оуэну в лицо, но Оуэн вряд ли способен был что-либо понимать. Он покачивался в кресле, подперев рукою склоненную голову. Гай не может сделать так, чтобы Оуэн понял, не может встряхнуть его, заставить осознать самое главное — но все это уже не важно. — Я вытерплю все, что бы они ни сделали со мной. То же самое я завтра повторю в полиции.

— А вы можете доказать? — спросил Оуэн.

— Что доказать? Что тут доказывать, когда я убил человека?

Бутылка выскользнула из пальцев Оуэна и упала на пол, но виски оставалось так мало, что вылилось всего несколько капель.

— Вы архитектор, да? — осведомился Оуэн. — Я теперь вспомнил. — Он неуклюже подобрал бутылку, но оставил ее стоять на полу.

— Какая разница?

— Я просто думаю.

— Что вы думаете? — нетерпеливо спросил Гай.

— Просто вы, мне сдается, немножко тронутый — если хотите знать мое мнение. Я не говорю, что вы и в самом деле такой. — И сквозь пьяный туман на лице Оуэна проступил элементарный страх, что Гай сейчас встанет и ударит его. Когда же Оуэн увидел, что Гай не двигается с места, он снова уселся поудобнее, еще глубже забравшись в кресло.

Гай пытался нащупать какую-нибудь конкретную мысль, чтобы изложить Оуэну. Не хотелось терять слушателя, даже такого безучастного.

— Послушайте, как вы относитесь к тем вашим знакомым, которые кого-то убили? Как вы с ними обходитесь? Проводите время так же, как и с любым другим?

Настойчивость Гая, казалось, заставила Оуэна призадуматься. Наконец он ответил, расслабленно моргая:

— Ну что ж, живи и жить давай другим.

Гнев снова завладел Гаем. На какой-то момент словно раскаленные тиски сжали и тело его, и мозг. Для того, что он чувствовал, не находилось слов. Или слов скопилось слишком много, чтобы начать. Лишь одно из них обрело форму и прорвалось сквозь стиснутые зубы:

— Кретин!

Оуэн чуть дернулся в кресле, но безмятежность пересилила. Он, казалось, не мог решить, улыбнуться ему или нахмуриться.

— Да мне-то какое дело? — твердо произнес он.

— Как какое? Ведь вы — член общества!

— Ну, так пускай общество и печется, — отозвался Оуэн, лениво махнув рукой, глядя на бутылку, где виски оставалось на донышке.

Какое мне дело, повторил про себя Гай. Это и вправду его позиция или он просто пьян? Наверное, все-таки позиция. Зачем ему сейчас лгать? Потом Гай вспомнил, что подобной позиции придерживался и сам, когда подозревал Бруно, — еще до того, как Бруно развязал свою травлю. Неужели это позиция большинства? А если так, то что есть общество?

Гай повернулся к Оуэну спиной. Он прекрасно знал, что такое общество. Но, пришло ему в голову, думая об обществе сейчас, в применении к нынешней своей ситуации, он имеет в виду закон и его неумолимые правила. А общество — это люди: как Оуэн, как он сам, как, скажем, Бриллхарт из Палм-Бич. Интересно, донес бы на него Бриллхарт? Нет. Гай не мог представить себе, чтобы Бриллхарт донес. Любой человек понадеялся бы на кого-нибудь другого, а тот, другой, — еще на кого-нибудь, и в конечном итоге этого не сделал бы никто. А правила, а закон — так ли уж они важны? Разве не закон связывал его с Мириам? Ведь убит человек, и, значит, люди должны решать. И если людей — от Оуэна до Бриллхарта — это не волнует в достаточной степени, чтобы выдать убийцу, то почему он должен волноваться? Что это взбрело ему в голову сегодня утром — пойти и сдаться в полицию? Что это за мазохизм? Нет, сдаваться не надо. Что, собственно, остается теперь у него на совести? Кто из людей теперь донесет на него?

— Разве какой-нибудь шпик, — проговорил Гай. — Шпик, думаю, может донести.

— Вот это верно, — согласился Оуэн. — Грязный, вонючий шпик. — Он громко, с облегчением расхохотался.

Нахмурившись, Гай глядел прямо перед собою. Он старался нащупать мысль, блеснувшую в отдалении. Закон и общество — разные вещи, вот исходная точка. Общество — это люди: он сам, Оуэн, Бриллхарт — и они не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон — имеет.

— И все же предполагается, что закон выражает волю общества. Но он не выражает. Или выражает — но только волю людей, когда они сообща, — прибавил Гай, сознавая, что, как всегда, возвращается вспять, не достигнув цели, пытаясь прояснить, до невозможности усложняет вопрос.

— Гм-м? — промычал Оуэн. Он откинул голову на спинку кресла, черные волосы разметались по лбу, глаза почти совершенно закрылись.

— Нет, сообща люди могут лишь линчевать убийцу, но предполагается, что как раз от этого закон и должен гарантировать.

— Никогда не одобрял суды Линча, — вставил Оуэн. — Нечестно это! Пятно на всем Юге — неспр-в-дливо!

— Я исхожу из того, что если общество не имеет права отнимать жизнь у человека, то и закон такого права не имеет тоже. То есть, если считать, что закон — собрание установлений, навязанных сверху, в которые никто не может вмешиваться, которых ни единое живое существо не смеет касаться. Но в конце-то концов закон имеет дело с людьми, с живыми существами. Такими, как вы или я. В частности, мой случай. Рассмотрим сейчас именно мой случай. Но тут логика. Знаете ли вы, Оуэн, одну простую вещь? Логика не всегда срабатывает, когда речь идет о людях. Она хороша, когда вы возводите здание, потому что ваш материал подчиняется ей, но… — последний довод развеялся прахом. Выросла какая-то стена, и следующее слово об нее разбилось — просто потому, что Гай не в силах был больше думать. Он говорил громко, отчетливо, зная при этом, что Оуэн не слышит, даже если и пытается слушать. И все же Оуэн пять минут назад действительно с полным равнодушием относился к его вине.

— А как присяжные, интересно, — вымолвил Гай.

— Какие присяжные?

— Суть ли присяжные двенадцать живых человеческих существ или же воплощение закона? Это интересный угол зрения. Полагаю, на каждый предмет можно взглянуть под интересным углом зрения. — Он вылил остатки виски в стакан и выпил залпом. — Но не думаю, чтобы это интересовало вас, Оуэн. Что вообще интересует вас?

Оуэн молчал и не двигался.

— Вас ничего не интересует, правда? — Гаю на глаза попались огромные, потрепанные туфли Оуэна, неуклюже поставленные пятками на ковер, носками внутрь. Их сморщенная, бесстыдная, массивная тупость показалась вдруг квинтэссенцией всей человеческой тупости. И старая ненависть к косной тупости тех, кто стоял на пути прогресса, на пути его, Гая, трудов, вспыхнула с новой силой, и, не успев осознать, что он делает и зачем, Гай злобно пнул по туфле, по самой середине. Но Оуэн не пошевелился. Работа, подумал Гай. Да, нужно вернуться к работе. Додумать можно потом, как-нибудь на досуге, а сейчас — работать.

Гай взглянул на часы. Десять минут первого. Спать здесь не хотелось. Интересно, есть ли ночной самолет. Как-нибудь можно же отсюда выбраться. Хотя бы поездом.

Он встряхнул Оуэна.

— Оуэн, Оуэн, проснитесь!

Оуэн что-то пробормотал.

— Думаю, вам лучше выспаться дома.

Оуэн сел прямо и произнес совершенно отчетливо:

— Сомневаюсь.

Гай схватил свой пиджак, валявшийся на кровати. Огляделся, нет ли чего еще, — но он не мог здесь ничего оставить, так как ничего не приносил. Надо бы позвонить в аэропорт, подумал он.

— Где тут клозет? — Оуэн встал. — Мне что-то нехорошо.

Гай никак не мог найти телефон. По ночному столику, однако, тянулся провод. Он заканчивался под кроватью. Телефон валялся на полу, трубка была снята — и Гай тотчас же понял, что это не случайно: обе части были подтянуты к самой ножке кровати, а трубка зловеще развернута к креслу, где только что сидел Оуэн. Гай медленно подтащил телефон к себе.

— Эй, есть тут где-нибудь клозет? — Оуэн распахнул дверцу стенного шкафа.

— Там, внизу, в холле. — Голос Гая дрожал. Он подержал трубку перед собою, потом приложил к уху и услыхал осмысленную тишину подключенной линии.

— Алло, — сказал Гай.

— Здравствуйте, мистер Хейнс. — Голос был глубокий, вежливый, чуть резковатый.

Рука Гая конвульсивно стиснула трубку, словно тщась раздавить ее, но потом он молча признал свое поражение. Словно крепость пала, великолепное здание в его мозгу развалилось на куски, развеялось прахом без единого звука.

— Не было времени установить диктофон. Но я почти все слышал из коридора. Мне можно зайти?

Джерард, должно быть, заслал своих шпионов в нью-йоркский аэропорт, подумал Гай, а сам вылетел следом, чартерным рейсом. Все возможно. И вот результат. А он еще имел глупость снять номер под собственным именем.

— Заходите, — отозвался Гай. Он повесил трубку, глядя на дверь. Сердце билось как никогда, так тяжело и быстро, что Гай подумал: несомненно, близится смерть. Бежать, пронеслось у него в голове. Прыгнуть на него, отшвырнуть, едва откроется дверь. Это твой последний шанс. Но Гай не двинулся с места. Он смутно слышал, как в углу, за его спиною, Оуэна стошнило в раковину. Потом кто-то поскребся в дверь, и Гай пошел открывать, думая: надо же, чтобы в конце концов все случилось именно так, чтобы его застали врасплох, с посторонним, едва ли не первым встречным, который ничего не понял, которого рвет в углу комнаты в раковину, — и мысли несобраны, хуже того: наполовину выболтаны, нескладно и в суматохе. Гай открыл дверь.

— Здравствуйте, — сказал Джерард и зашел, как всегда, не снимая шляпы и размахивая руками.

— Кто это? — спросил Оуэн.

— Друг мистера Хейнса, — промолвил Джерард непринужденно и все с тем же серьезным выражением на круглом лице вдруг подмигнул Гаю.

— Думаю, вам хочется улететь в Нью-Йорк сегодня же ночью?

Гай всматривался в знакомое лицо Джерарда — крупная родинка на щеке, яркие, живые глаза: Джерард подмигнул ему, подмигнул несомненно. А ведь Джерард — тоже закон. И Джерард на его стороне более, чем кто бы то ни было, ибо Джерард знал Бруно. Гай теперь это понял — собственно, он понимал всегда, только не отдавал себе отчета. И понял также, что должен был столкнуться с Джерардом лицом к лицу. Так было задумано с самого начала. Это было неизбежно и предрешено, как вращение Земли, и никакой софистикой нельзя было освободиться от этого.

— Так как? — спросил Джерард.

Гай попробовал заговорить и произнес совсем не то, что намеревался:

— Возьмите меня.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.