— Так оно и было.
Может, поискать счастья в Кизыл-су? В Красноводске найти работу труднее, чем разыскать иголку в сыпучем песке. Завтра же надо поехать в Кизыл-су.
Твердое решение всегда придает бодрости. Кайгысыз поужинал хлебом и чаем в убогой чайхане на окраине города, лег спать.
Трудно уснуть на полу, на грязной кошме. В комнате народу — ногу поставить некуда. Нестерпимая духота, клопы кусаются, как дикие звери. Кайгысызу не спалось. Спасаясь от нудной бессонницы, он прислушался к негромкому разговору соседей по ночлежке,
— Значит, говоришь, не здешний? — слышался густой бас.
— Иомуд я. Мой дом в Гаяли.
— А где же этот Гаялй?
— На востоке. Недалеко отсюда.
— Как можно ночевать в такой дыре, если дом близко?
— Жду утреннего поезда.
— Собрался ехать?
— Только куда ехать-то? Где удастся заработать на хлеб, чтобы дети не голодали, туда и поеду.
Наступило долгое молчание, слышался храп из дальнего угла. Затем басовитый парень, будто обдумав обстоятельно свой вопрос, снова завел разговор:
— Почему же на родине нельзя заработать? Скудные края?
— На родине? На моей родине — воды целое море и океан рыбы. Только закрыто для меня море.
— Не умеешь плавать?
— Хочешь доплыву до Кизыл-су?
— Так в чем же дело?
— Нет у меня ни баркаса, ни снастей. Работал на хозяйском баркасе за половину улова, окрутил шельмец— стал работать за треть, а потом за четверть, а когда я заупрямился, и вовсе в шею вытолкал. Дети мои сидят голодные, почтеннейший…
— Так, значит?
— Вот и еду на заработки,
— Заработки, значит?
— А чего тут смешного?
— А разве не смешно? И я про себя тоже самое могу рассказать.
— Это как же?
— А так, что в огромном Чарджуйском уезде не нашлось для меня ни пяди земли, ни глотка воды.
— Подумать только…
— На всем хозяйская печать. Запор даже на полноводной Аму-Дарье.
— Нет, ты скажи мне, как же так получается? Когда мы над своей землей станем хозяевами?
— Когда настанет конец света.
Кайгысыз уже не слышал, о чем толковали дальше коечные соседи. Конец света! По сути он уже настал для них, для этих закаспийских бродяг и для тысяч других, двинувшихся в бесплодные путешествия или приросших к месту и молча умирающих в нищете. Земля, вода, морские богатства — всё захвачено цепкими руками кучки стяжателей. Так и будет, и ничего не спасет неимущего, никакой обетованный край, никакие люди добрые. Так и будет до тех пор, пока труженик не станет первым человеком на земле.
Кайгысыз задремал, и снова сквозь духоту, вонь, плотный, как вата, воздух ночлежки, слышался жалобный, как стон, вопрос: «До каких же пор?..»
Утром, проснувшись, он огляделся вокруг — вчерашних соседей не было. Но разговор остался в памяти и ясно, что решение ехать в Кизыл-су нелепо. Никому он не нужен на рыбных промыслах, как не нужен был бы баям-скотоводам. То, что сумеет неграмотный, темный дехканин, не под силу туркмену-интеллигенту, окончившему русско-туземную школу. Его и за харчи нигде держать не станут.
Надо подаваться в Асхабад. В Бахардене он написал маленькую статейку о методах преподавания в туркменской школе. Послал в Асхабад, статью напечатали. Правда, денег не прислали. Но все-таки есть предлог зайти в газету, посоветоваться, зацепиться.
Кайгысыз ехал в бесплацкартном. Билет стоит полцены, вагон набит до отказа. Тут не увидишь чисто выбритых, усатых щеголей. Кругом халаты, заплаты, да порыжевшие, вытертые до кожи тельпеки. Поезд движется медленно, останавливается не только на всех станциях, но и на разъездах, кажется, поднимет путник на насыпи руку — тоже остановится. Тоскливо тащится состав го степи, как гусеница по песку, в вагоне — шутки, смех, но и обстоятельные беседы. Верно говорят старые люди: веселье побеждает грусть, память — скуку.
Старичок с удивленно поднятыми бровями, сморщенным в гармошку лбом вспоминает про выборы аульного старшины:
— Кто не знает, что старшина, который работает на белого царя, сам царь в ауле? Каждый бай хочет иметь такого царя из своего рода, каждый бай дает взятки, чтобы иметь своего царя. Если один бай заваливает уездного начальника коврами, то другой наполняет его карманы деньгами. Если одного поддерживает начальник, то другого — его помощник…
— Верно, верно! — удивился молодой скуластый парнишка, — в нашем ауле всех наших кур Сары-Салпы подарил полковнику. Всех сожрала его толстая жена!
— А у нас три раза выбирали старшину и все голоса поровну! — крикнул кто-то из глубины вагона.
— Подумаешь новость! Начальники и толмачи нарочно так считают, чтобы по три раза получать взятки.
— И вот в четвертый раз вожди родов собрали весь аул, даже жен. Приехал на выборы и сам воинский начальник — полковник. Весь народ согнали на широкую
площадь посреди села, справа — один род, слева — другой. Наших чуть не вдвое больше. Мы и не беспокоимся — наш старшина будет. А полковник, как посмотрел, что народу не поровну, как нахмурился, как рассердился и давай лопотать по-своему. Толмач перевел, что он велит всем выстроиться и пройти перед ним. Наших погнали первыми. Полковник кричит: «Давай, давай!..» Торопит и сам считает двоих за одного. А когда пошел другой род, он совсем заторопился и посчитал одного за двух. Так и вышло, что тех оказалось на сорок человек больше, и объявили, что старшина выбран из их рода. Мы подняли шум, кричим:
— Неправильно подсчитали.
— Начинай сначала!
— Обман!
— Не позволим!
Полковник и кричит и бормочет — не слушаем! Толмач суетится — не замечаем! Пошли всей толпой на полковника, он пятился, пятился, да и скрылся в доме бывшего старшины. Но на пороге кто-то успел схватить его за пуговицу. И покатилась по земле блестящая пуговица, как золотая монета. И вдруг женщина крикнула: «Держите полковника!» Тут-то он и выстрелил из пистолета, Да не один и не два раза… Толмач крикнул: «Бей кровника!» Налетели полицейские джигиты и пошли хлестать нагайками направо и налево… Кончилось тем, что увезли четверых связанных из нашего аула…
Усач с подстриженной, как щетка, бородой сказал:
— Не убивайся, старик. Известно… От сильного пахнет цветами… Всюду одно и то же.
— А где же справедливость?
— В кармане полковника.
Старик с удивленными бровями не сдавался.
— Я слышал, что русские — человечные, добрые. А это… Куда это годится?
Кайгысыз невольно перебил его.
— Правильно слышал, ага.
— Где же тут правда?
— Полковник — не народ.
— Ты хочешь сказать, что он не русский? Так кто же?
— Полковник — цепная собака царя.
— А царь кто?
— Волк. Что же знает волк о цене мула?
— Вот это верно! — старик погладил бороду, ласково посмотрел на Кайгысыза. — Сказал ты верно, только я одного не могу понять…
— Чего же? — спросил Кайгысыз.
— С виду ты похож на узкобрюких, развращенных туркмен-толмачей, а говоришь, как…
— Я не толмач, дорогой ага.
— А кто же?
— Учитель.
— Непонятное слово.
— Учитель… — мулла.
— Русский мулла? Так бы и сказал, что учишь детей грамоте. А где, в каком мектебе?
— Теперь нигде. Выгнали меня с работы.
— Вон оно что… — старик помолчал, потом сказал. — А ты когда-нибудь слышал, что у того, кто говорит правду, нет друга?
— Приходилось, — засмеялся Кайгысыз.
— Чего же распускаешь язык? Если будешь говорить про царя, как сейчас — плохо тебе придется.
Эта мудрость знакома Кайгысызу, и к чему скрывать — справедлива. Но не всякому дано поступать претив совести.
Он и так проявил осторожность. Хотел взять на Красноводском вокзале билет до Кизыл-Арвата. В Кизыл-Арвате вагоноремонтный завод, там может самые передовые рабочие во всем Закаспии. Когда в России или в Баку начинаются забастовки, — отдается в Кизыл-Арвате. Только не пришлось взять билет в этот город. Рабочий азербайджанец, бежавший оттуда, рассказал на вокзале Кайгысызу, что там начались аресты, полиция бесчинствует, и теперь легче верблюду пройти в игольное ушко, чем уволенному с работы туркмену найти работу в Кизыл-Арвате. Вот и не стал Кайгысыз пробивать лбом стену, вот и едет теперь в Асхабад…
На площади перед асхабадским вокзалом выстроились в ряд новенькие фаэтоны, сытые лошади били копытами, чутко пошевеливали ушами, будто гордились разноцветными кисточками на лбу, яркими — желтыми, красными, зелеными сетками под глазами. Кайгысыз на мгновение задержался взглядом на экипажах. Почему-то на этот раз он не замечал разноликой, разноплеменной толпы, как бывало в Мерве. Разукрашенные лошади, блеск черного лака экипажей воплощали Для него сейчас жизнь иного мира, с другими радостями и заботами, жизнь легкую и плавную, подобно движению дутых шин по асфальту. Он поправил сверток со своими пожитками и широким, размашистым шагом направился на Ско-беяевскую площадь, где помещалась редакция газеты.
Обращаться в областное управление в поисках работы не было смысла. Еще в Мерве Кайгысыз наслышался о старшем писаре губернаторской канцелярии Сулейман-беке. Он имел большое влияние на губернатора, доходы его были баснословны, недавно купил дом в Баку. Естественно, что он очень дорожил своим местом и близко не подпускал к канцелярии интеллигентных туркмен, боясь конкуренции. Изредка он брал в секретари или в толмачи сыновей местных богачей и освобождался от них, как только замечал проблески деловых качеств. Впрочем, даже если бы Кайгысызу представилась возможность устроиться секретарем, он не выдержал бы и двух дней. Кому охота лизать сапоги Сулейман-бека.
Редакция помещалась в низких полутемных комнатах с окнами в сад. Газета издавалась на русском языке, но было и туркменское приложение, и когда Беляев, редактор туркменского отдела, радушно встретил Кайгысыза, у него забрезжила надежда, что вот, наконец, и кончились его скитания.
Сидя в удобном низком кресле, Кайгысыз обстоятельно и ничего не тая рассказал, как его уволили из школы, как он обивал пороги в Красноводске, какие разговоры ведет народ в поезде. Беляев, невзрачный мужчина в яркой тюбетейке, поправляя пенсне на черном шнурочке, согласно кивал головой, как бы подтверждая справедливость впечатлений Кайгысыза.