– Это было миллион лет назад!
– Вовсе нет: мне было десять, тебе двенадцать. Помнишь, как ты толкнул мальчишку на пляже, потому что он хотел со мной дружить?
– Он был придурок.
– А сколько раз по утрам ты вламывался ко мне в ванную, когда я чистила зубы, говорил: «Не смотри», – и писал?
– Да, было такое, – тихо согласился Касс.
Я не унималась. Год за годом он вытворял нечто подобное. Я даже удивилась, сколько всего помню. Как мы с ним валились на диван, обессилев от смеха, лазили по деревьям, прятались под кроватью, часами отсиживались в глубине темной кладовки. Уезжая от нас после выходных, он писал мне записки. На День святого Валентина, робея, положил мне на колени шоколадку. А когда я подхватила ангину, лежал рядом со мной в кровати; я раньше и подумать не могла, что можно с такой нежностью держаться за руки. Как мы учились ставить засосы друг у друга на руках. Как я порезала палец, а он засунул его в рот и высосал кровь. Всего лишь несколько недель назад на вечеринке Касс едва не врезал парню за то, что я с ним целовалась!
– Я тебе нравлюсь, – сказала я. Касс лежал ко мне лицом, глаза его блестели. – И всегда нравилась.
– А я никогда этого и не отрицал.
– Я имею в виду, как девушка. – Я откинула одеяло. – Хочешь, докажу?
Он медленно расплылся в улыбке.
– Каким же образом, интересно?
И тут меня осенило, точно молния прорезала темноту: доказать это можно одним-единственным способом. Как же я раньше не догадалась? Я выбралась из кровати, встала в одном белье на шершавый коврик, поддела пальцем лямку бюстгальтера, спустила с плеча. Я не сводила глаз с лица Касса. Он наблюдал за моими руками. Я медленно скинула вторую бретельку.
– Останови меня в любой момент, – сказала я.
Его глаза сверкали.
Я расстегнула бюстгальтер на спине. Никто еще не видел этого моего нового тела. В одиннадцать у меня начала расти грудь, в двенадцать – волосы на лобке. Месячные начались, когда мне было почти тринадцать. С тех пор грудь оформилась, бедра раздались, появились женственные изгибы.
Я бросила лифчик на пол, чувствуя себя невестой, которая скидывает фату. Смотри на меня. Это я.
Я старалась не прикрываться руками, не сутулиться, чтобы казаться меньше, чем на самом деле. Я сильная. Я красивая.
Я стояла, дышала, он лежал, смотрел на меня.
– Черт бы тебя побрал, Лекс, – сказал он.
Смелее, подумала я. Наберись смелости. Он всегда тебя любил. Он любит все твои укромные местечки.
– Я же тебе сказала, останови меня в любой момент.
Я поддела большими пальцами трусики. Сердце мое стучало так громко, что Касс наверняка его слышал, и в этом была какая-то особенная близость.
«Почему рядом с тобой труднее дышать?» – спросил меня однажды Касс.
«Когда ты произносишь ее имя, у тебя меняется голос», – заметил как-то Джон. Словно все знал.
Я медленно стягивала трусики, представляя, будто я – красавица-ведьма, которая влетела в окно к Кассу и опустилась на ковер, а он мальчишка-девственник, лежит в кровати и любуется мной, как зачарованный.
В глазах его блеснули слезы: до того я была прекрасна. Пусть я была неуклюжим подростком, и мне пришлось схватиться за стол, чтобы не упасть, когда я снимала трусы, – но я же была и ведьмой, чьи глаза метали молнии. Кассу всегда нравилась моя необузданная натура.
Я стояла перед ним голой, он пожирал меня глазами, пялился на грудь, живот, бедра, снова на грудь.
– Ты же меня любишь, – проговорила я.
Я шагнула к нему, и он вздрогнул, словно от прикосновения. Я почувствовала запах собственного обнаженного тела. Интересно, учуял ли его Касс?
– Ты меня любишь, – повторила я. – И всегда любил. – Я шагнула ближе.
– Что ты хочешь?
– Доказать это.
Он покачал головой.
– Ну не так же.
– А как иначе? Ты упорно все отрицаешь.
Касс вытер глаза тыльной стороной ладони.
– Оденься, пожалуйста.
– Не хочу. – Я дрожала. Меня бесило, что он расплакался, того и гляди, скажет, мол, ничего такого не имел в виду, я все неправильно поняла, все перепутала, выставила себя дурой. – То есть ты меня не хочешь, и чтобы я была с другим, тоже не хочешь? Так, что ли?
– Не глупи.
– Ну а что тогда? Ты ведешь себя определенным образом, говоришь мне всякое, а потом притворяешься, будто ничего не было. Зачем ты так поступаешь?
Он поднял с пола платье и швырнул мне.
– Оденься.
– Нет. – Я швырнула платье ему. С каждым словом, с каждым жестом я тряслась, как желе, но и идти на поводу у Касса больше не собиралась. Если я уступлю, если прикроюсь или спрячу себя, мне конец. Я же невеста-воин с гордо поднятой головой, и волосы мои треплет буря. Я сражаюсь за правду.
– Посмотри на меня, Касс – нет, не отворачивайся. Ты всю жизнь со мной заигрываешь.
– Бред.
– Ты говорил, что любишь меня. Говорил ведь? Ты сказал мне это, когда мы целовались у тебя на кровати.
– Я не это имел в виду.
– И сейчас ты смотрел, как я раздеваюсь, и ни словом не возразил.
– Я думал, ты перестанешь. Надеялся, что ты себя уважаешь.
– То есть я все это выдумала? – Меня охватила ярость. – Да ты же весь в него! В своего долбаного папашу!
– Заткнись!
Но меня уже было не остановить. Как же я раньше-то не замечала?
– Ты тоже играешь в горячо-холодно. Ты, как злой колдун, внушаешь другим, что они сошли с ума.
– Чушь какая-то. – Касс перевернулся и закрыл глаза, словно это что-то изменит.
– Ты даже хуже него, – не унималась я. – Потому что при всем при этом стараешься быть идеальным сыном. Все эти годы ты подначивал меня делать то, на что у тебя самого не хватало смелости. Типа ты такой послушный, а я в итоге отдуваюсь за нас обоих. Ты втихую подбивал меня на проделки. Ты заигрывал со мной, целовал меня, а теперь всплескиваешь руками – мол, надо же, какой ужас! И если твой отец об этом узнает, ты же снова окажешься не при делах, так? И как я только тебе поверила?
– Уходи, – процедил Касс.
– И куда ты предлагаешь мне идти?
Он убрал ладонь с глаз.
– Тогда хотя бы оденься. Где твоя гордость?
– Убирайся, – ответила я.
– Что?
– Иди спать в общую комнату. Тебе сразу надо было это сделать. Вали отсюда.
Он ошеломленно моргнул. Сейчас, поди, скажет: «Это моя комната, сама вали». Нет, даже в глаза не глядит.
Касс собирал свою одежду, я стояла в чем мать родила и смотрела на него. Я закрыла все свои окна, захлопнула все двери, воздвигла в душе баррикады. Я сообщила, что уйду с рассветом. Запретила звонить мне.
– На свадьбу можешь взять с собой подружку, но только чур не Керис, потому что ты ее недостоин. И впредь даже не смей с нами разговаривать.
– Я думал, свадьбы не будет? – удивился Касс. – У тебя же вроде был план.
– Отстань.
У меня дрожали руки. Мне казалось, будто я наблюдаю за собой со стороны, точно за актрисой в кино.
Касс оставил мне одеяло. На пороге обернулся.
– Я не хотел тебя обидеть.
– Это ты так просишь прощения?
Он пожал плечами. На меня по-прежнему не смотрел, словно моя нагота жгла ему глаза.
– Знаешь, что тебе нужно сделать? – бросила я. – Тебе нужно до конца жизни поступать вопреки тому, что говорит отец.
Касс кивнул. И вышел. Я еще долго смотрела на закрытую дверь.
32
– Ты часом не заболела? – спросила мама, когда я отказалась от обеда, и пощупала мне лоб. – Вроде не горячий.
Джон уставился на меня темными жуткими глазищами.
– Заболела оттого, что всех достала, это уж точно.
– Может, это из-за таблеток? – не сдавалась мама. – Что если у них побочные эффекты?
– Если ты так волнуешься, прочитай инструкцию, – ответил Джон. – Но я думаю, что она просто придуривается.
Прошла неделя, как я вернулась из Манчестера, а он все зудит. Так себя вести недопустимо. Мало того, я воровка и лгунья. Как я посмела беспокоить Касса во время сессии? Как могла украсть деньги и сбежать? Я несколько раз просила прощения, но Джон все равно отвез меня к доктору Лиману.
Пять миллиграммов риталина дважды в день внушили мне чувство отстраненности, как будто все вдруг потеряло смысл – даже разбитое сердце.
– Не хочешь есть, тогда иди заниматься, – велел Джон.
– Может, ей лучше отдохнуть? – засомневалась мама.
– У нее же каникулы для подготовки к экзаменам. Не зря же они так называются, – возразил Джон.
С каждым прожитым днем я становилась все ближе к земле. Еще немного – лягу и уже не встану.
Мама приоткрыла окно, в комнату хлынул холодный воздух и шум автомобилей.
– Иди сюда, Лекс, хоть глотни свежего воздуха.
– Ну что за ерунду ты несешь, – сказал Джон. – Там больше углекислого газа, чем кислорода. Если она нездорова, пусть ляжет в постель. Или пусть идет заниматься. Хватит уже слоняться по квартире, нужно собраться. Через две недели наша свадьба. Мы все должны быть счастливы.
Мама не сводила с меня глаз.
– И все-таки ты выглядишь ужасно.
Виновата печаль. От таблеток в голове стоял туман, но я все равно не могла не думать о Кассе и обо всем, что потеряла. Вдобавок меня мучил стыд. Я разделась догола, встала перед ним, а он велел мне одеться. Потом прислал письмо, просил прощения, что позволил всему этому зайти так далеко. Дескать, до него дошло, что всякий раз, как мы «были близки», он был пьян. Прощу ли я его? Не рассказывала ли я кому-нибудь о случившемся? Потом прислал еще несколько писем, покороче, – писал, дескать, постоянно думает о том, что превратился в собственного отца. Неужели правда? Обещал обсудить это со своей мамой, потому что у него уже голова кругом.
И ни в одном его письме не было строчки: «Я тебя люблю, вернись ко мне, я без тебя задыхаюсь».
– Хочешь, я заварю тебе ромашковый чай? – предложила мама. – С медом.
Отчего бы в самом деле не стимулировать худшие из побочных эффектов, указанных на упаковке. Если у меня обнаружат закупорку артерии в мозгу или нарушение функции печени, я несколько недель проведу в кровати, может, меня даже положат в больницу, на попечение внимательных медсестер. И мне придется пропустить свадьбу. Мне дадут письмо в школу, что я не могу сдавать экзамены. А потом отправят в какой-нибудь санаторий на море, на свежий воздух, будут возить в кресле-каталке.