Они меня вылечили. Зачем это им надо, не понимаю? Зачем меня лечить? Чтобы отправить на тот свет здоровеньким? Это даже обидно. Кругом полно больных и голодных, а лечат меня. Смертника. Вот так.
Гуманизм, милосердие – прекрасные штуки. На прошлой неделе приходил психолог с учениками. Светили мне фонариком в зрачки, издали, конечно, тесты какие-то проделывали. Заставляли верёвочку в кольцо протаскивать, будто я обезьяна какая безмозглая. Так меня затрепали, что я не выдержал и рыкнул на них. Как следует. В бэд-дог стиле.
Пробрало.
Разом все отскочили от клетки, побледнели и сразу же давай чиркать в свои блокнотики: «немотивированная агрессия», «психопатические реакции», «крайняя степень опасности», «социопатия»… Правду, короче, писали. Фотографировали тоже, много и с удовольствием. А перед уходом психолог сказал этим своим ученикам, что, мол, несмотря ни на что, несмотря на всё, что я натворил, со мной надобно поступить гуманно. Ибо тварь я бессловесная, живая машина, не ведал, что творил, одним словом, старая песня, инстинкты, рефлексы и никакой тебе души.
Ученики согласно закивали головами, умные такие, многие в очках. Тогда я решил немного развлечься – скучно ведь в клетке, – втянул посильнее воздух, как бы определяя, кто из них пахнет лучше, вкуснее и аппетитнее, задержал дыхание – чтобы глаза покраснели.
И облизнулся.
И психолог и его команда рванули так, что создали в двери небольшой затор. А один даже блокнот свой бесценный потерял. Удрали, оставив после себя в воздухе запах больницы. Спирт, лекарства, резиновая обувь. Хоть какое-то разнообразие. А то тут обычно всё смертью пахнет.
Или ещё вот приходили. Тоже на прошлой неделе. Две дамочки с фотоаппаратами. Не знаю уж, кто их пустил, обычно ко мне никого не пускают. Нельзя меня беспокоить, а то в ярость впаду. Дамочки угостили меня домашними сырными шариками и печеньем, а потом давай проливать надо мной слёзы и причитать. Я не виноват, что я такое несчастное существо, жертва этого жестокого мира, неправильного устройства общества. Утешать меня давай, говорили, что уже начат сбор подписей за моё помилование, что меня непременно спасут и отправят на особый остров, где я буду жить счастливо и уже точно никого не прикончу. И фотографировали меня с разных сторон. И так и сяк.
Этих я не стал пугать, таких даже пугать бесполезно. Зоозащитники, хуже них только вегетарианцы, впрочем, первые часто ещё и вторые. Взять бы их, и в палеолит на недельку…
Наверное, не подействовало бы, они неисправимы. Интересно, думал я, каким же надо быть полным придурком, чтобы подписаться под прошением о моём помиловании? Я бы сам себя никогда не помиловал.
Если бы, конечно, не знал всей правды. Но правду знаю только я. И ещё… И всё.
Сбор подписей. Нет, идиоты. Этот мир катится в пропасть, и толкают его туда идиоты и гуманисты.
Я надеюсь, это будет газ. Мне хочется, чтобы это был газ. Я слышал по телевизору, что газ – это приятно и безболезненно. Раз, и всё – сон в мятных объятиях тишины, покой. Раз – и ты уже на зелёном лугу, в краях, богатых дичью, в месте, где нет никого, кто был бы тебе неприятен. Газ или выстрел из револьвера. Наверное, в ухо, я видел, полицейский застрелил так Айка. И это тоже нормально. Во всяком случае, не больно. Тоже раз – и всё.
Но на выстрел мне рассчитывать не приходится – эти умники в белых халатах наверняка собираются изучить мой мозг. Разрезать его, положить в спирт, поставить на полку, а потом показывать всем. Смотрите – это мозг того самого! Да-да, знаменитого… Впрочем, не буду забегать вперёд. Лучше скажу, почему я всё это тут рассказываю.
А рассказываю я всё это потому, что мне совершенно нечего делать. Целыми днями я лежу на полу клетки, смотрю в стену. Иногда смотрю телевизор. Читаю что-нибудь в журналах. Этот тип, что за мной присматривает, ничего, кроме журналов, не читает. Ни разу не видел у него книжки. Его стол расположен достаточно близко от меня, и мне всё прекрасно видно, хотя первое время было трудно привыкнуть читать вверх ногами.
Но с этим я справился.
Никто ко мне не приходит. Из тех, кого я бы хотел видеть. И последние дни я проведу в одиночестве.
Па от меня отказался, это показали по телевизору. Его спросили, почему я такой, а он понёс что-то об ответственности и о просчётах в воспитании… А потом докатился до позорного – заявил, что у нашей бабки тоже постоянно случались всевозможные заскоки, но ему про это вовремя не сказали, так что он не виноват. А что касается меня, так я вообще… Племенной брак.
И в конце добавил, что очень сожалеет о случившемся. Что если бы он знал, то утопил бы меня и моего братца в ведре ещё в младенчестве. Дальше я не стал даже слушать.
Ма сказала, что ей страшно – столько лет она провела под одной крышей с монстром! Как на пороховой бочке.
Ли ничего не сказала, её по телевизору не показывали. Это хорошо. Если бы ещё и она что-нибудь сказала… Не знаю, как стал бы жить. Повеситься тут нельзя.
Никто не пришёл. Никто. Они оставили меня одного.
Так вот, возвращаясь к теме. Скорее всего, это будет дротик, они это любят. Так останавливают бешеных собак. Умелец подносит ко рту длинную железную трубку, надувает щёки и плюёт. Я видел такое однажды. Они так застрелили бродяжку. Швырк – и красная стрела прямо в холку! Бедняга мучился сорок минут – сердце оказалось слишком сильным, долго гоняло яд. Тогда они просто его додушили. Со мной они поступят так же. Подойти на расстояние шприца они побоятся, значит, остаётся дротик. Они загонят мне его в шею и уйдут, чтобы не смотреть. У них ведь тонкие гуманистические нервы. Я останусь один с этим дротиком.
Я уже даже привык к одиночеству.
Впрочем, не совсем к одиночеству. Этот тип со мной почти всё время. Сидит, смотрит телик. Жуёт свою чесночную колбасу, этот запах лишает меня сна, но ничего поделать нельзя – он ест её постоянно, отчего мой мозг просто взрывается! Наверное, он это специально – чтобы я помучился дополнительно.
Смотрит телик, жуёт, а сам всё время на меня поглядывает – а вдруг я просочусь через прутья или каким-то образом отопру электронный замок? И выскочу! И выпрыгну! И понесу клочки по закоулочкам! Ведь в газетах так много написали о моей необычайной хитрости, о моём необычайном интеллекте, о моём змеином коварстве.
Тип сидит тут круглые сутки, уходит совсем редко. Трудоголик. Старается держаться от меня подальше, но иногда любопытство всё-таки берет верх, и он подходит ближе. Кстати, еду он мне подаёт только на лопате. И всё время кивает в сторону пожарного щита, где между багром и топором висит короткий чёрный арбалет с заряженным шприцем. Вроде как если я буду сопротивляться, то он непременно засандалит мне в бок эту штуку. Словно я сам не понимаю.
Иногда он тоже меня фотографирует. Наверное, потом продаёт фотки своим приятелям. Или в Сеть грузит. Или они грузят. А сегодня притащил какого-то парня, наверное, своего сына – от парня так же пахло чесночной колбасой, семейные запахи – самые сильные.
– Смотри, близко не подходи, – советовал он мальчишке, хотя тот и так близко не подходил, стоял у самой двери почти.
– А он совсем не страшный, – сказал мальчишка. – Обычный. Я таких сто раз видел… У тёти Анны такой же, она с ним в молочную кухню ходит!
– Это он только с виду такой, – заверил страж. – А стоит отвернуться… Однажды мне чуть полруки не оттяпал!
Это он нагло врал. Но я не стал вступать в спор, мне было лень. Даже наоборот, мне вдруг захотелось сделать мальчишке приятное, чтобы он потом рассказывал обо мне своим приятелям, детям и внукам. Я незаметно подобрался и, когда мой сторож достал фотоаппарат, с рёвом бросился на решётку. Клетка дрогнула, мальчишка завопил, а его папаша с перепугу сел прямо в ведро уборщика с водой. Смеху-то было.
Как только он выбрался из этого ведра, так сразу выпроводил своего сына и схватился за арбалет.
Теперь от него пахло не только чесночной колбасой, но ещё и страхом.
– Прибью тебя, тварь ненормальная! – шипел он. – Скажу, что ты бежать пытался…
Я знал, что он не выстрелит, и был спокоен. Потому что это случится не сейчас, позже. Я знаю это. Я это чувствую.
Это произойдёт через неделю.
А мальчишка правильно испугался. Нас надо бояться. И держаться от нас подальше. Мы – не игрушки. Если честно, то я бы запретил таких, как я, – я опасен, тут страж прав.
– Сволочь… – Страж щурился и думал, чем бы меня уязвить.
Огнетушителем – это очень неприятно. А следов никаких – пеной в морду – так нахлебаешься, что лучше не надо. Но он, конечно, не додумался. Просто постучал по клетке лопатой.
– Я бы тебя уже давно… – прошептал страж. – Жаль, нельзя…
– Не, – возразил я. – Не осмелишься. Кого охранять тогда будешь? Лабрадоров? Болонок чесоточных? Так за них и не платят ничего. Другое дело я.
– Ты мне погавкай!
И опять постучал лопатой, разозлить меня хотел.
Сфотографировать хотел – чтобы пострашней я выглядел. Но я назло сделал сиротскую морду – такого сразу пожалеть хочется, погладить, дать косточку.
– Погоди-ка, чего придумал…
Страж направился к огнетушителю. Он не так глуп, как кажется на первый взгляд, догадался.
– Я тебя сейчас… – приговаривал он. – Ты у меня сейчас… Будешь знать, как на людей кидаться…
Но до огнетушителя дело не дошло. Явились двое. Серьёзные люди, по запаху серьёзные – масло, железо, порох. С оружием, значит. В облаках одеколона, у одного «Фаренгейт», у другого «Клипер», «Клипер» – недешевый парфюм, я всего два раза встречал, один раз у губернатора – он общался с населением на соседней улице – и я слышал, как от него пахнет старыми парусниками и бочковым виски. С тех пор я знаю, что «Клипер» – это серьёзно.
Страж исчез по кивку Фаренгейта.
Приблизились ко мне, смотреть стали. Не боялись ничего.
– А он интересный, – сказал Клипер через пару минут. – Кажется…
– Бродяга? – негромко спросил Фаренгейт.
Клипер пожал плечами.