облако . И Арсений, вместо того, чтоб действовать, заворожено смотрел его прихотливые переливы, как будто бы любуясь диковиной.
Полупрозрачное и текучее, и такое мягкое – на вид – облако ударило в живот и грудь Веспова словно гранитный вал. Конечно же, это именно и был он – знаменитый плевок диавола , о котором его неустанно предупреждал Учитель. Отрава, месть изгоняемого, опаснейшая из всех напастей, какие только может испытать на себе практикующий экзорсист.
И вот, Арсений упал, бесчувственный, около ножек этой ветхой кушетки, на которой была распростерта женщина, освобожденная только что. И не омылся водою на семи травах , не выпил, совершая крестное знамение, святой воды, когда его привел в сознание ее муж… А следовало бы! Очень, очень следовало бы так сделать. Немедленно по близком знакомстве с плевком диавола. Но изгоняющий был как выжатый. Он полностью отупел от жестокой усталости напряженных дней. И он – ни о чем не вспомнил. Не только, что немедленно сразу после, но даже и вообще…
Мы грешные, как и все, – говорил, бывало, учитель Веспова. – Мы в состоянии ошибиться… но помните: изгоняющий – в точности, как сапер – ошибается один раз!
Исторгнутые демоны мстят; отрава, что изрыгают некоторые из них, содержит эмбрионы хлума и сарги . Сие есть преисподние существа иного порядка, чем те, которые стремятся своей волевой энергией одержать людей. Для хлума, сарги и некоторых других человек скорей инкубатор (как в американском фильме «Чужие», – усмехнулся тогда учитель, рассказывая).
Хлум вызревает медленно. Почти что не сокращая, даже, срок пребывания на земле носителя своего. Но человек становится безразличным и тусклым. И у него выпадают волосы. И он перестает различать цвета.
Иное дело сарг а . Его вынашивание откликается в тебе болью. Приступы ее коротки, как удар штыка, но почти что невыносимы. Нередко получивший в тело саргу помирает на третий или четвертый приступ, не выдержав такой боли. А демону безразлично. Он может перескочить в любого, кто окажется рядом с умершим, и дозреть в нем. Затем он разрывает изнутри носителя своего и проваливается в один из Нижних Миров. И там из него вырастает неописуемое чудовище, творящее уже такие зло и кошмар, о которых, милостью Божией, даже невозможно помыслить здесь, на земле…
Как я об этом расскажу Дайне? – думал Арсений. А с губ сорвалось само. И Дайна только стала тогда белее лицом и спросила:
– Хлум это… или сарга?
– Сарга.
Он мог бы и солгать, в принципе. Он мог бы и вообще ничего Дайне не говорить. Но между этими двумя людьми так уж повелось изначала, что не было у них друг с другом ни в чем никакой неправды. И очень они дорожили этим. И просто не могли уже ни о чем говорить иначе, нежели как оно вправду есть.
…Итак, ты носитель сарги, – мысленно произнес изгоняющий, глядя в зеркало. И отвернулся. И обхватил голову руками. – За что? Почему не с кем-то другим?! Я послужу инкубатором для уродливой потусторонней твари. Меня зароют в землю и позабудут… За что?!
Арсений запрокинул голову вверх и отнял от глаз ладони. Промысел или случай, но вышло так, что перед его потерявшимся, тусклым, почти уже как неживым взором оказался иконостас. И встретились глаза изгоняющего с устремленным во глубину их взглядом одного из святых. Арсений созерцал печальное лицо Государя, пронзительное в своем спокойствии. Тогда невольно вдруг припомнились слова песни, которую поет праведница земли русской:
Дай ему власть победить
полчищатьмы!
И вслед перед мысленным взором Веспова прошло все, что испытал русский царь… и как при этом держался.
Арсений отошел от иконостаса и зеркала и упал в свое любимое кресло, скрипнувшее истертой кожей. Он здесь обыкновенно обдумывал сложные ситуации, искал выход…
Ну, нет уж! – усмехнулся он зло через минутки три. – Пусть эта чертова мерзость и свила себе гнездо в моей плоти, но до моей души когтям ее не добраться! Я посвященный Меркнущего Терновника. Изгоняющий. И даже если суждено мне будет умереть, я умру таким же, как жил!
Придвинув кресло к столу, Арсений чертил на листе бумаги замысловатые загогулинки, обдумывая свой план.
…Оно напоминало корабль, обветренное серое здание в неприятных разводах. Точнее – давно и прочно севший на мель океанский лайнер. Обшарпанные седые стены и подслеповатые окна составляли резкий контраст ухоженному и ярко зеленевшему около них газону.
Арсений умел неплохо ориентироваться не только в потусторонних мирах, но также и в мире сем. Поэтому через пятнадцать уже минут он сидел в кабинете одного из капитанов этого корабля, и основательный хозяин кратко и точно, квалифицированно отвечал на вопросы гостя. Сей капитан был обладатель имени-отчества очень запоминающихся, ибо такие точно изобразили в своем романе незабвенные Ильф и Петров: Гелла Гивиевич.
– Очередь ко мне ты сам понимаешь сейчас какая, – произносил Гелла, глядя на украшающую стену кабинета его изысканную картину. – Но я тебя положу, конечно, без всякой очереди. Но только, ты же ведь и сам понимаешь, тут и на без очереди есть очередь. Поэтому я тебя на следующей неделе резать не смогу. А то, ты знаешь, меня тут самого начнут резать. Но только совсем не так, как я режу. Гораздо хуже. (И капитан Гелла усмехнулся, показывая изгоняющему сплоченный ряд золотых коронок.) Не обессудь. А вот недельки через полторы-две…
Чем больше изгоняющий слушал речь, тем четче он понимал, что здесь – вот в этом, конкретно, месте – план его не сработает. И даже не потому, что эта проволочка во времени могла оказаться роковой. И не потому также, что Веспов усомнился в профессионализме работавшей тут команды – таких сомнений у изгоняющего не возникло. Но… в этом заведении, в ауре его не хватало чего-то главного. Чего-то, что могло бы послужить Веспову точкой опоры в критическую минуту.
Арсений встал и произнес на прощание:
– Спасибо. Хорошо. Я подумаю.
Но четкое решение обозначилось у него в сознании уже до того момента, как он затворил за собою дверь.
Арсений Веспов попал в автомобильную пробку и вынужден был попусту тратить время. Бездействие угнетало. Тогда изгоняющий нашарил в бардачке старую, потертую по бокам кассету.
Учитель Веспова не любил, когда его слова записывали на пленку. Считал, что диктофон есть уступка лени вместо того, чтобы тренировать умение схватывать сразу суть. Но изгоняющий упросил Учителя позволить ему сделать несколько записей. Этот голос – всегда спокойный и твердый – дарил ощущение уверенности: победа будет достигнута, какою бы безнадежной ситуация ни казалось.
Арсений утопил кассету с записью в деку.
– Немногие слыхали о нас, – говорил Учитель, – но, вероятно, вовсе никто не знает, как мы живем… и отчего умираем. Официальная церковь полагает нас презренными колдунами. Или же – в лучшем случае – самозванцами, которые отбивают хлеб у настоящих рукоположенных. И если нас хоронят на православном кладбище – а не за оградой его – то мы должны воспринимать это как большую милость… Да, нашей жизни и нашей смерти едва ли кто позавидует. Но, тем ни менее, мы не должны допустить, чтобы на земле пресеклось наше древнее ремесло. Потому что официальная церковь одна не справится. Тому есть много причин… Когда последний изгоняющий исчезнет с лица земли – мир этот наполнится бесноватыми, пускающими изо рта пену и готовыми раздирать друг друга на части. Страстям не станет предела. И возгорится темный огонь… и отравит реки, как сказано. И этот мир потеряет свое лицо. И уподобится преисподним юдолям, которые лежат ниже… Поэтому: да не будет!.. да сохраняется на земле наше древнее ремесло!
Арсений припарковал свой немолодой уже «Форд» в неприметном сквере, который нашел по карте. Вход в здание украшали редкие тоненькие колонны. Овальная клумба с осенними цветами окружала статую святого Пантелеимона Целителя. Святой приоткрывал свой ларец, приготовляя другой рукой лжицу для целебного снадобья. Взгляд наклоненной каменной головы его был, казалось, одновременно рассеян и предельно сосредоточен, какой бывает у человека, вглядывающегося умом в тайну.
Сей медицинский центр был гораздо менее «раскручен», чем тот, здание которого напоминало обшарпанный океанский лайнер. Однако из этой хирургической школы восходили настоящие звезды. Как утверждали знающие, некоторые традиции учреждения были переняты и сохраняемы бережно с дореволюционных еще времен.
– Я вас положу в понедельник и прооперирую через два дня, – говорил Веспову доктор медицинских наук Андреев, усталый человек с проседью на висках, с внимательными глазами, держащийся с естественным достоинством опыта, позволяющего спасать жизни. – Раньше не получается никак… Тут у меня еще конференция во вторник… Впрочем, вы загляните завтра. Я постараюсь как-то выкроить время… Но, предупреждаю, это будет разве если что чудо.
И чудо произошло. Андреев госпитализировал Веспова на следующий же день. И операцию назначил на понедельник.
Арсений поднимался по лестнице на указанный этаж и поглядывал в окна, выходившие во двор здания. Двор представлял собой круглое замкнутое пространство. Это был новый корпус, и спроектирован он был весьма добротно. Арсений даже порадовался, что не все, верно, разворовали во времена повальной приватизации, на медицину еще выделяются в его стране какие-то средства.
По верхним этажам корпуса шли пояса из сплошных балконов, которые позволяли прогуливаться, обходя все внутреннее пространство.
А это вот уже глупость, подумал Веспов. Учитывая беспощадность болезни, с которой здесь лежат люди, не трудно себе представить, какой соблазн у них явится, когда они начнут совершать прогулки на такой высоте…
Неистовый и внезапный удар оглушающей боли опрокинул Веспова на лестничную площадку. Арсений понял, что происходит с ним, только уже после того, как начал кричать. Тогда он замолчал и услышал – потому что слух его обострился от этой неимоверной боли, – как тонко звенит стекло в раме окна площадки, срезонировавшее от крика.