Он обвил ее рукой за талию, аккуратно приподнял, и они переместились в центр кровати. Придавливая ее своим весом, он заходил в нее медленно, упиваясь ее нежной, упругой плотью.
Затем начал чередовать быстрые короткие толчки и тягучие скольжения внутрь, до упора.
Она изгибалась под ним, встречая его выпады, и ее внутренние мышцы начали пульсировать.
Она мотала головой, вцепившись ему в плечи, больно врезавшись в его кожу ногтями. Адам взмолился, чтобы она оставила ему шрамы. Выпустила кровь. И пусть рана не зарастает. Он уже пометил ее тело, теперь ее очередь.
Из всех шрамов, которые он получил, шрамами от нее он будет гордиться.
Ее отметина будет прекрасной.
А остальные — просто следы неудач и эгоизма. Следы безрассудной жизни юнца, который думал только о своем удовольствии, считал проблемы своей жены пустыми и ставил свою репутацию выше ее комфорта.
Он за все заплатил. Он заслужил свой нынешний облик. И многое другое.
Чего он не заслужил, так это сладких телодвижений Белль и нежности, с которой она произносила его имя. Он не заслужил ее любви, будучи отвратительным чудовищем.
Однако он ее принимал, не находя в себе сил отвернуться, отвергнуть ее любовь.
Он яростно бился о девушку бедрами и вдруг почувствовал, как внутри ее что-то взорвалось. Она задергалась и впилась зубами ему в плечо, когда оргазм накрыл ее. Это выражение первобытного собственнического инстинкта подтолкнуло к концу и Адама.
Он с ревом вонзился в ее прекрасное тело, закрепив свою метку, на что не имел никакого права.
Ничего этого он не заслуживал. И силы у него были только на то, чтобы сдаться.
Ее отметина станет последней радостью, когда Белль уедет.
Когда наслаждение прошло, он понял, что должен ее отпустить.
И пропади пропадом заголовки. Главное — ее счастье.
Ей нельзя здесь оставаться. Она не должна жить в мрачном, угнетающем дворце, населенном демонами. Не должна связывать себя с человеком, которого едва знает. Не должна его любить. Только не его.
И не важно, любит он ее в ответ или нет. В один прекрасный момент он мог ее сломать. Как сломал всю свою жизнь.
Единственным для него выходом из ситуации было раствориться в собственном мраке. Только тогда Белль спасется. А он перестанет быть опасным для других.
Тяжело дыша, Адам перекатился на спину и уставился в потолок, который рассматривал бессчетными ночами, снова и снова прокручивая в себе чувства. Момент, когда он прикоснулся к Ианте, а ее кожа оказалась холодной. Она умерла, не успев дождаться скорой помощи.
Сам того не осознавая, он протянул руку и погладил Белль по щеке. Живая. Теплая. Светлая.
Если он ее не отпустит, она не выдержит. Он отлично понимал, чем все кончится: тьмой и холодом.
— Ты должна уйти.
До сих пор не выправив дыхание, Белль пыталась вернуться на землю, хотя оргазм разорвал ее тело на кусочки и лишил сил. А тут еще Адам сказал, что ей нужно уходить.
— Будем спать у меня в комнате? — Рано она радовалась прогрессу в их отношениях. Адам наконец-то пустил ее к себе, а теперь вздумал убраться из спальни. На несколько шагов она все-таки продвинулась, но что уж злиться, если они оказались такими крохотными?
— Нет, — отрезал он. — Дело не в комнате. Ты должна вернуться в Калифорнию. К Тони.
— О чем ты говоришь? — Паника в ее душе зашевелилась, как стая перепуганных мышей. — Я не хочу никуда идти. Мы помолвлены. Ты только что подарил мне кольцо.
— Можешь оставить его у себя. Мне все равно. Продай его, если твоему отцу для лечения понадобятся деньги.
— Ничего не понимаю… Мы занимались любовью! Мы…
— Это была ошибка. От начала до конца. Я повел себя эгоистично. Ты пожертвовала собой ради моей репутации, а ведь я этого не просил, Белль. Ты не должна была подвергать себя такому испытанию.
— Я сама выбрала этот путь, — заартачилась она. — Потому что люблю тебя.
Он вздрогнул.
— Нет, не любишь. Прочти пару статей о наших отношениях, Белль. У тебя стокгольмский синдром. Я отрезал тебя от внешнего мира, и ты начала сочувствовать своему захватчику.
— Мерзавец! Расскажи еще о моих чувствах, психолог-дилетант! У меня есть свое мнение. И о своих чувствах я знаю сама.
— Это ты так думаешь, — уколол он ее.
— Хочешь внушить мне, что я безумна? — вскипела Белль. — С каких пор ты отрицаешь мои чувства?
— Ты о них ничего не знаешь.
— По-твоему, женщины слишком пустоголовы, чтобы понять собственное сердце?
— Нет. Просто ты не знаешь того, с кем решила разделить ложе. Я никогда не рассказывал до конца, что произошло в тот вечер, когда моя жена умерла. Я никогда не объяснял, почему считаю себя монстром. Из-за шрамов? — Адам поднялся, заиграв мускулами. — Плевать я хотел на шрамы. И на потерю смазливой мордашки. К черту эту ерунду! Я стал монстром задолго до аварии, и последующие события лишь обнажили мою сущность. Уродливую. Себялюбивую. По крайней мере, теперь моя физиономия может служить предупреждением.
— Прекрати. Ты снова возвращаешься к фактам, о которых я не хочу слышать. Да, это трагедия. Но сейчас ты бежишь от действительности, которую не в состоянии принять. За годы затворничества ты успел забыть, каково жить при свете.
— Я прекрасно помню, каково жить при свете. Я бы украл его у тебя, Белль, правда. Выпил бы его до дна, и ты стала бы мрачной, как я.
— Может, тебе стоит мне поверить? Я знаю, чего хочу и как с этим справиться.
— Рассказать, какой из меня муж? — Адам покачал головой. — Я эгоист. Репутацию и свое личное счастье я ценю превыше всего. Моя жена была на последних сроках беременности, когда умерла. В тот вечер ей не хотелось посещать празднество. Она хотела остаться дома и отдохнуть. Но я сказал, что это даже не обсуждается. Что меня должна увидеть публика. Что мы обязаны там появиться парой, ведь нас ждала пресса. Я хотел, чтобы она появилась, сияя от счастья. Красавица-принцесса, носящая в себе будущее нации. Большинство изданий нас обожало, остальные преследовали. Популярность — палка о двух концах. О ней и о нас витали сплетни, которые я собирался развеять. И, несмотря на то, что она хотела посидеть дома, я настоял на выходе в свет.
— Адам… — Белль пыталась отдышаться, но боль, исходящая от него, наваливалась на нее и душила. Было трудно даже сидеть, не то что говорить. — Не вини себя. Ты же понятия не имел, что случится авария! Ты же не мог предугадать…
— Конечно, не мог. Но это уже не важно. Я не умею предсказывать будущее. Поэтому я обвинил фотографа, которому втемяшилось сделать снимок, и он сунул камеру прямо в лицо моей бедной жены. Он хотел вызвать очередную волну подлых комментариев о ее прошлом, о том, что до свадьбы у нее была вполне определенная репутация и я не могу быть уверен, что ребенок от меня. — Его лицо перекосило от злобы. — Разумеется, ребенок был мой. Я знал Нанту. Знал, какая она, и знал, что она мне верна. Но пресса решила сделать из нее карикатуру. Я в этом не виноват. Но я не могу себя простить за то, что насильно выставил ее на всеобщее обозрение, и при таких обстоятельствах. Я не послушал ее, когда она жаловалась на усталость. Я не ценил ее должным образом. Я любил покрасоваться. Любил выглядеть частью этого блестящего мира. Почему, думаешь, я отгородился от него после смерти Ианты?
Белль почувствовала, как будто ее ранили в грудь, и парчовое покрывало уже пропиталось кровью. Понятно, что Адам закрылся от мира. Он винил себя в том, что любил выходить в свет, наслаждаясь своим статусом. В конце концов, это его и предало. Неудивительно, что он выбрал затворничество. Отрезал себя от народа, от женщин, даже от слуг — которых, судя по всему, любил. Он закрылся от всего, кроме своей боли. И его покои стали мавзолеем — в честь его собственного провала.
Памятник его горю и мукам. Но не ей его судить. Ее собственная жизнь казалась монументом боли после материнского предательства, монументом страха вновь оказаться отвергнутой. Но себя она никогда не винила. Белль понимала, что корнем зла была ее мать, в которой четырехлетняя девочка не смогла найти любовь.
Адам же утопал в муках совести. Это было не просто горе, боль утраты. Он поселил боль в себе, решив наказать себя до конца жизни.
И этим он измучит их обоих. Белль вспомнила его слова, когда они приземлялись в Санта-Милагро. О том, что в глубине души он не хочет расставаться со своей болью и мраком.
Уготовив самому себе вечные муки, Адам сыграл роль судьи, присяжных и палача в одном лице. Как бы ей хотелось избавить его от этого!
Но она не могла. Она прекрасно осознавала, сидя перед ним с распахнутой душой и телом, что не избавит его от мук, если он сам этого не захочет. А жить в этих стенах… с постоянными разногласиями… будет равноценно медленной смерти. Разумеется, не в буквальном смысле. Несмотря на то, что о нем говорили в свете и что он сам о себе говорил, Адам не был чудовищем. Но что касалось эмоций…
Как жить с мужчиной, намеренно отвергающим любовь, которую она закопала глубоко-глубоко в своем сердце?
Покидать Адама ей не хотелось. Она бы осталась с ним навсегда, и пусть это кончится саморазрушением, но, падая вниз, она будет окружена сиянием блаженства. Во всяком случае, о такой страсти ей прежде приходилось лишь мечтать.
Белль положила руку ему на плечо.
— Я люблю тебя, — повторила она. — И никакие твои слова это не изменят. По-твоему, если ты откроешь мне свои темные стороны, все станет по-другому? — Ее сердце как будто зажали в тиски. — Адам, я всю жизнь скрывала свои чувства и желания. Я считала себя счастливой. Я думала, что спокойное шествие по жизни — и есть счастье. Но оно оказалось вовсе не спокойным и не счастливым. Гораздо охотнее я бы боролась здесь с тобой. Справлялась бы с твоей болью, с твоим жутким негативом, сражалась бы с тобой, кричала на тебя, занималась бы с тобой головокружительным сексом. Я не хочу возвращаться домой, в безопасное гнездо. Я больше не хочу плыть по течению. Мне нужны настоящие эмоции. Настоящая жизнь. Сумасшествие, которое происходило между нами. Не пытайся ограждать меня от него, ведь это лучшее, что со мной случалось. Ты — лучшее, что со мной случалось.