меня было стопроцентное алиби, но им-то казалось, что это дело яснее ясного, такой, знаете ли, банальный любовный треугольник. Я не отрицаю, да и тогда не отрицал, что Рут и я были очень близки, я и сейчас страстно обожаю ее, –
сказал он довольно небрежным тоном. – Но ведь она планировала развестись с Марком.
– И выйти замуж за вас?
– И выйти замуж за меня. Так что от смерти Марка я ничего не выгадывал.
– Зато Рут – да.
– И она тоже – нет. Он оставил ей лишь минимум, ниже которого нельзя по закону. Марк изменил из-за меня завещание незадолго перед своей гибелью и оставил почти все свое состояние Стивену. Во всяком случае, у Рут, так же как и у меня, было стопроцентное алиби, поэтому ваши обвинения в наш с нею адрес я отвергаю.
Однако в гневе Марбурга не было подлинно сильного чувства. Как и его страсть, этот гнев принадлежал к той части его личности, которую он продал за деньги. За моей реакцией он наблюдал внимательно, подобно адвокату, нанятому им для самого себя.
– Расскажите мне об этом алиби. Просто любопытства ради.
– Я не обязан, но расскажу. Охотно. Когда Марк был убит, Рут и я ужинали с друзьями в Монтесито. Был званый дружеский вечер, более двадцати приглашенных.
– Почему же полиция не поверила в ваше алиби?
– Они поверили, когда выехали на место с проверкой.
Но это было лишь на следующий день. Им хотелось, чтобы преступником оказался я, ход их мыслей мне был ясен.
Обвинять Рут непосредственно они боялись, но рассчитывали выйти на нее через меня.
– На чьей стороне был Стивен?
– К тому времени он уже несколько лет находился за границей. Когда убили отца, он был в Лондоне, изучал экономику. В то время я даже не был с ним знаком. Но он очень любил отца, и смерть Марка явилась для него тяжелым ударом. У него был нервный срыв, он буквально рыдал во время телефонного разговора. За все время, что я его знаю, это было, пожалуй, последним проявлением живого человеческого чувства с его стороны.
– Когда это было?
– Рут позвонила ему сразу же после того, как Луп сообщил ей по телефону об убийстве, когда мы еще сидели у ее друзей в Монтесито. По правде говоря, разговор с Лондоном для нее заказывал я и слышал его весь – она сняла трубку в другой комнате. Эта весть буквально подкосила его. Если откровенно, мне было его очень жаль.
– А как он отнесся к вам?
– Думаю, в то время он даже не подозревал о моем существовании. А после этого я почти на год уехал. Эта идея пришла в голову Рут, и идея, надо сказать, неплохая.
– Почему? Потому что Рут зависит от Стивена в финансовом отношении?
– Возможно, это сыграло свою роль. Но дело в том, что она очень любит его. Ей хотелось устроить свою жизнь так, чтобы иметь при себе нас обоих, и она сделала это. –
Марбург говорил о своей жене так, словно она являлась некоей природной силой или демиургом, всесильным божеством. – Она дала мне. . ну, что-то вроде именной стипендии в Сан-Мигель де Альенде. Буквально через несколько минут после того, как Стивен прилетел из Лондона, я улетал в Мехико. Рут не хотела, чтобы мы встречались в аэропорту, но я мельком увидел Стивена, когда он вышел из самолета. В то время он далеко не так тщательно соблюдал условности. Носил бороду и усы, отпускал длинные волосы. К тому времени, когда я наконец познакомился с ним, он уже успел закостенеть: деньги старят человека.
– И сколько времени вы отсутствовали?
– Почти год, как я сказал. Фактически, за этот год я и сформировался как художник. До этого у меня вообще не было приличного образования, я не рисовал с модели, не имел возможности общаться с настоящими живописцами.
В Мексике я полюбил свет и цвета. И научился передавать их на полотне. – Сейчас со мною говорила та часть Марбурга, которая принадлежала ему самому. – Из любителя я стал художником-профессионалом. И эту возможность мне предоставила Рут.
– А чем вы занимались до того, как стали художником?
– Я был чертежником геологического отдела. Работал в одной нефтяной компании. Скучное было занятие.
– «Корпус Кристи Нефть и Газ»?
– Да, верно. Я работал у Марка Хэккета. Там и познакомился с Рут. – Он помолчал и в отчаянии опустил голову. – Значит, вы подозреваете меня и проводили расследование?
Вместо ответа я задал ему еще один вопрос:
– Как вы ладите со Стивеном?
– Прекрасно. Идем каждый своим путем.
– Позавчера вы сказали, что было бы здорово, если бы он вообще не вернулся. И добавили, что тогда его коллекция картин перешла бы к вам.
– Это шутка. Вы что, черного юмора не понимаете?
Я ничего не ответил, и он посмотрел мне прямо в глаза:
– Надеюсь, вы не считаете, что я имею хоть малейшее отношение к тому, что приключилось со Стивеном?
Я так и не стал отвечать ему. Весь остаток пути до
Вудлэнд-Хиллз он дулся на меня.
Глава 26
Зайдя в дешевый ресторанчик на бульваре Вентура, я заказал не вполне обычное для завтрака блюдо – бифштекс.
Затем я взял со стоянки свою машину и поехал вверх по склону, туда, где жили Себастьяны.
Была суббота, поэтому даже в такую рань на лужайках для игры в гольф тут и там уже собрались игроки. Не доезжая до дома Себастьянов, я обратил внимание на почтовый ящик у соседнего дома с фамилией «Генслер». И
постучал в дверь.
Мне открыл светловолосый мужчина лет сорока. Его взгляд, встревоженный и чего-то опасающийся, еще сильнее оттенялся голубыми навыкате глазами и почти полным отсутствием бровей.
Я сказал, кто я, и спросил, могу ли видеть Хэйди.
– Дочери нет дома.
– Когда она вернется?
– Точно не скажу. Я отправил ее в город к родственникам.
– Вам не следовало этого делать, мистер Генслер. Люди из отдела по работе с трудными подростками наверняка захотят побеседовать с нею.
– Не понимаю, зачем.
– Она – свидетель.
Лицо и даже шея у него побагровели.
– Никакой она не свидетель. Хэйди – порядочная чистая девочка. С дочерью Себастьянов она знакома только потому, что мы случайно живем на одной улице.
– Быть свидетелем – не позорно, – сказал я. – Или даже знать, что кто-то попал в беду.
Вместо ответа Генслер резко захлопнул дверь прямо у меня перед носом. Я проехал вверх, к дому Себастьянов, полагая, что Хэйди, должно быть, сказала отцу что-то такое, что перепугало его.
Перед домом стоял «лендровер» доктора Джеффри.
Когда Бернис Себастьян впустила меня, по ее лицу я понял, что случилось еще какое-то несчастье. Ее лицо осунулось настолько, что скулы, и без того обтянутые кожей, обозначились еще резче, а запавшие глаза метались, словно два тусклых огонька, мерцающие в темноте.
– Что стряслось?
– Сэнди покушалась на самоубийство. Спрятала одно лезвие отца в своей собаке.
– В собаке?
– В своем плюшевом спаниеле. Бритву, наверное, взяла, когда была в ванной. Пыталась вскрыть вены на запястье.
Хорошо, что я стояла и слушала за дверью. Услышала, как она вскрикнула, и успела остановить ее, пока она не разрезала себе руку слишком глубоко.
– Она сказала, почему сделала это?
– Сказала, что не имеет права жить, что она – ужасный человек.
– Это на самом деле так?
– Нет.
– Вы объяснили ей это?
– Нет, я не знала, что надо говорить.
– Когда это случилось?
– Только что. Доктор еще у нее. Извините, пожалуйста.
Дочь была ее, но дело вел я. Пройдя за нею до двери комнаты Сэнди, я заглянул внутрь. Девушка сидела на краю кровати с забинтованным левым запястьем. На пижаме были видны пятна крови. За прошедшую ночь внешность ее как-то особенно изменилась. Глаза приобрели более темный оттенок. У рта появилась жесткая складка. Сейчас она была не слишком красивой.
Отец сидел на кровати, неестественно держа ее за руку.
Рядом стоял доктор Джеффри и говорил, обращаясь к ним обоим, что Сэнди нужно положить в больницу.
– Рекомендую психиатрическую клинику в Уэствуде.
– Это не безумно дорого? – спросил Себастьян.
– Не дороже, чем в других больницах. Хорошее психиатрическое лечение всегда недешево.
Весь сникнув, Себастьян покачал головой.
– Не знаю, как буду расплачиваться за это. Я сделал все, что мог, чтобы занять денег для внесения залога.
Сэнди тяжело подняла веки. Покусывая губы, она сказала:
– Пусть меня посадят в тюрьму. Это ничего не будет стоить.
– Нет, – ответила мать. – Мы продадим дом.
– Только не сейчас, – встрепенулся Себастьян. – На нынешнем рынке мы не вернем даже своих денег.
Дочь вырвала у него свою руку.
– Ну почему вы не дали мне умереть? Это решило бы все проблемы!
– Случай тяжелый, – констатировал Джеффри. – Я вызову «скорую».
Себастьян поднялся.
– Позвольте, я ее отвезу. За «скорую» надо платить.
– Простите, но в таких обстоятельствах необходима «скорая».
Я прошел за Джеффри в кабинет, где стоял телефон. Он позвонил и положил трубку.
– Да? – он жестко и вопрошающе посмотрел на меня.
– Насколько серьезно она больна?
– Не знаю. Очевидно, у нее было какое-то потрясение.
Но я не специалист по психиатрии. Поэтому я хочу немедленно направить ее к психиатру. Необходимо обеспечить ее безопасность.
– Думаете, она опять будет покушаться?
– Мы должны исходить из такого предположения. Я бы сказал, весьма вероятно, что будет. Она говорила мне, что планировала сделать это над собой уже несколько месяцев.
Этим летом она принимала ЛСД, и у нее была плохая реакция. Последствия сказываются до сих пор.
– Она сама вам сказала?
– Да. Именно этим можно объяснить ее личностные изменения за последние месяцы. Для этого достаточно одной дозы если она неверно подействует на организм.
Сэнди утверждает, что больше она не принимала – только одну дозу в кусочке сахара.
– Она сказала вам, где взяла его?
– Нет. Очевидно, кого-то выгораживает.
Я достал кусочки сахара, взятые на кухне Лупа, и протянул один из них Джеффри.