Солнышко выглянуло, нежданный гость. От свежего воздуха закружилась голова.
Глубоко под туманом, на дне двора, чернели полосы грязи. Ночью тут катали телеги, что ли?
— Слушай, — сказал из комнаты Радель. — Это же конфетка. Сахарный пирог. И я его так подам, что церковники слопают и еще попросят. Оно и Соледаго убедит. И Маренга, если постараться.
Ласточка повернулась к говорившему. Холодный воздух потек ей за шиворот. Светлое утро стояло перед глазами, и она, как ни смаргивала, не могла разглядеть лица Раделя.
— Конечно, старый вояка Кавен в гробу перевернется, — говорил тот, шурша пергаментом. — Но нам надо думать о живых. Наш Вентиска — это прямо таки кара божья, ниспосланная на головы убийц святого старца. А? Звучит неплохо.
Ласточка молчала, боясь спугнуть удачу.
— Ну-ка, позови его ко мне, — велел лорд. — Скажи охранникам за дверью, если парень пьян, пусть принесут его. — Бледная рука сжалась в кулак. — И пусть готовят белый флаг. Переговоры. Я сам поговорю с Мэлом.
Глубоко внизу, во дворе, кто-то закричал. Неразборчиво, кажется, по-найльски. Затрубил рожок.
Ласточка выглянула — сквозь туман, по внутренней галерее стены, словно рыбы в илистой воде, проносились белые тени. Одна, другая… третья.
Крики внизу. Коротко взлаяла собака.
— Что там? — спросил Радель.
Пересекая следы тележных колес, по двору бежал человек. Белая тень — с галереи или откуда еще — нагнала его, опрокинула ничком, сорвалась дальше. Белая на белом, почти не видно.
Под стеной донжона пробежали еще двое, черные, с мечами. Ува-увауваааааааа, выл рожок. Кричали по-найльски.
— А-ай! — откликнулась Ланка. — Ай, мамочки! Ай, не могу!
— Там урсино, — сказала Ласточка, повернувшись в комнату, но голос потонул в воплях.
Радель ее не услышал.
Когда Мэлвир выбрался из шатра, уже рассветало. Энебро давно ушел, а молодой рыцарь долго сидел без сна, думая о предстоящем штурме.
За несколько долгих недель он уже свыкся с мыслью о том, что каждую часть победы, даже самую маленькую, приходится выгрызать зубами. Никакого геройства. Никакой славы. Только унылая постоянная работа.
Мельник, пахарь, жнец, любой крестьянин или ремесленник поняли бы его.
В уме он разделил приготовления по борьбе с разбойниками на множество мелких частей. Закончив одну, тяжелую и нудную, следовало переходить к следующей. И так — до конца.
Соледаго окинул взглядом просыпающийся лагерь. Шатры, наспех разгруженные телеги, пятна погасших кострищ. Тянуло холодным ветром с Лисицы, медленно несущей темные воды вдоль пологого берега. Ровно шумели сосны на левом, высоком и отвесном, источенном ласточкиными норами. На торчащих балках заснеженной пристани лениво переговаривались две галки.
Он вспомнил красивое и надменное лицо Тальена, поморщился. Дезертирство с поля боя каралось повешением. Что вступило в голову гордому и надменному дракониду, если он позволил себе поступить подобным образом…
Черт его разберет. Предатель.
Вереть, углами и зубцами башен проступавшая в тумане, местами уже была подцвечена лучами восходящего солнца. Дневное светило, яркое, праздничное, проглядывало сквозь седую взвесь, расплываясь по ней топленым золотом. Оранжевые лучи окаймляли тяжелую, смутно видимую громаду крепости.
Туман все наползал, уплотнялся, поднимаясь с реки и из низин, солнце полосовало его, как мечом. Башни и стены вдруг засияли таким нестерпимым светом, каким горит во время святой мессы чаша священника.
Мэлвир сморгнул, прогоняя резь в глазах.
Странно.
Вереть, разбойничье гнездо, нора каторжников и душегубов…
Золотое сияние сбивало с толку, превращая суровую северную крепость в ангельский город из детских сказок.
Это нечестно, подумал рыцарь. Нечестно, когда нельзя понять, что перед тобой — твердыня зла или замок небесных жителей.
Нечестно.
Холодное ноябрьское солнце поднималось все выше. Ветви облетевших деревьев обволокло золотым, алым, багряным.
День Цветения.
Сегодня мы покончим с той мерзостью и возрадуемся.
Наполненная негреющим светом ладья всплывала по серым волнам. Снег, слабый и местами прорванный, лежал на взгорках и ровной земле, на палых листьях, на скатах крыш.
«Возвеселитесь, живые и мертвые…сила, слава на небесах и для праведных вечная радость…».
Пахло морозным воздухом, тлеющей листвой, угольями от костра. Речной засыпающей водой, дохлыми перловицами, известью.
От Верети, по развороченному осадными башнями полю двигался ровным шагом всадник на светлой лошади. Вот он попал в косой сноп солнечных лучей, шею и голову лошади окрасило розовым и золотым. Блеснуло стремя, пряжка на поясе, полосы металла на наруче. Серые или седые волосы свисали на плечи, кольчужный капюшон откинут.
На мгновение у Мэлвира мелькнула шальная мысль, что это сам демон Шиммель, полновластный хозяин окрестных лугов и болот, едет сразиться с ним в поединке.
Однако лошадь и всадник заехали в глубину тумана и пропали, как не было.
Даже глухой стук копыт сделался не слышен, только базарили галки и жалостно нудел отчитываемый оруженосец у какого-то из рыцарских шатров.
Глава 31
— А здесь, господин хороший, надо уже слегу брать, — сказала Котя.
Впереди, сквозь зеленоватый туман, проступала мутная мгла. На краю Чаруси было так же душно и влажно как в глубине, но по ногам тянуло сквозняком.
Радо перескочил темный ручеек с бурой накипью по берегам.
— Посеял я где-то слегу. Хорошо еще, меч при мне.
— Держитесь тогда за мной, добрый господин, след в след… эх, рыцарские шпоры и пояс чудикам отдали…
— Котя, отстань. Слушай, а где чудики-то? Проводники наши где?
Чудей след простыл. Вот только что косматая копешка в бусах маячила перед носом, а вторая, с хохлом из перьев цапли — по правую руку. А теперь нет никого.
Котя заозиралась. Тишь, гладь, кочки торчат, рыжая осока, желтенький гусиный лук. Падают капли. По разноцветной грязи текут ручьи.
Ой, батюшки-светы, это не ручей!
Котя вскинула руку, но Радо уже увидел, судя по сиплому вздоху за спиной.
По цветной грязи потоком земляного масла текло змеиное тело. Совершенно бесшумно. Мох и осока плыли отражениями в черных боках, расчерченные косой сеткой чешуй. На мгновение Коте показалось, что это их с Радо несет вдоль неподвижно лежащего гада, словно вся Чарусь отчалила с исконного места и пустилась вплавь.
Взгляд метнулся вперед — между кочек черным грибом вырастала голова, плоская, треугольная, с соляной короб размером. Котя ясно видела желтый глаз, похожий на накрытый льдинкой листочек смятого, а потом расправленного сусального золота, прорезанный вертикальной щелью зрачка.
— Чертовы чудики, — пробормотал Тальен. — Надули нас, паскудцы. Но глянь, до чего хороша тварюка!
— Это князь-змея, — шепотом сказала Котя, покрепче сжимая слегу. — Помните, дядь Зарен сказывал?
— Это не змея, — вполголоса ответил рыцарь. — Это вурм.
— А?
— Вурм. Бескрылый и безногий дракон. И далеко не самый крупный. Я читал, были такие, что могли дважды опоясать город.
— Что же они жрут, такие здоровые?
— Девственниц, естественно. Надо было тебе все-таки распрощаться с самым дорогим…
Котя надулась и замолчала. Черная голова покачивалась над осокой. Коте казалось, что вурм смотрит прямо на нее.
Девушка переложила слегу в левую руку, а правой потянула из-за пояса топор.
— Не надо бояться, — сказал Тальен.
— А я и не боюсь.
— Тогда убери топор. Я думаю, разойдемся. Раз он сразу не напал.
— Пусть попробует!
— Стой спокойно.
Голова на длинной шее с шумом упала в осоку как подрубленное дерево. Маслянистая струя медленно потекла по грязи, истончаясь. За спиной Коти лязгнул вернувшийся в ножны меч.
— Ццц! — Котю подергали за штанину. — Не цапал цец, ццц! Не цапал! Пойцем, покацем! Цзуб покацем.
— Что? — спросила Котя, пытаясь разжать стиснутые на слеге пальцы.
— Цзуб!
— Дуб, — перевел Тальен. — Они все-таки покажут нам дуб.
Просыпайся, сын.
Когда Кай поднял со стола тяжелую, налитую похмельем голову, во дворе уже кричали, хрипели и умирали его люди.
Последнее, что он помнил — как держал за ворот недовольного Чуму и признавался тому в любви, как девке.
Потом похоже дотащился до комнаты, где поселил найлов, уже в полном беспамятстве, и уснул, не дойдя до кровати и не сняв сапог.
Сны ему снились скверные.
Посвист поземки, скрип выдираемых из земли морозом корней и огромные белые звери, скользящие в темноте, как зимние мороки.
Кай огляделся, потер глаза. Найлов нет, ставни распахнуты настежь, в окно задувает.
Не так уж и холодно. Во сне ему чудилось, что пробирает до костей.
Выкрики, звон железа, гортанная речь, которой он уже не слышал целую вечность. Язык южного побережья.
Низкое, яростное рычание.
Просыпайся, сын.
Сквозь дурнотную тяжесть толчками пробивалась знакомая жажда.
Пробуждение было столь внезапным, что Кай не успел поймать за хвост самого себя, и шиммелева ярость схватила его, как хватают зверя железные клыки капкана.
Сквозь толстый камень стен он видел, как падают и гаснут золотистые оболочки людских тел, как мечутся по двору четвероногие зубастые твари, слышал, как свищет и лязгает железо. Пружина ветра над центральной башней свилась так туго, что у него заломило зубы.
Не помня себя, он шагнул и оказался у двери в главную залу, как-то миновав крутой лестничный виток.
Дверь была заперта. Накрепко.
Кай зарычал и ударился плечом о дубовые, прошитые поперек железом доски.
Дверь дрогнула, но устояла.
В зале слышались громкие, спокойные голоса.
За стеной взлаяла и заскулила собака.
— Стрелы поднесите.
Лайго Экель.
Кай переглотнул, привалился к двери.
— Лайго, — позвал он, стараясь совладать с непослушной глоткой, откуда рвался звериный рык пополам с поскуливанием.