МУЖЧИНА В СЕМЬЕ
Единицей чукотской социальной организации является семья или семейная группа. Однако семейные узы не слишком крепки, и отдельные члены семьи часто порывают связь со своими родственниками и уходят на сторону. Взрослые сыновья покидают своих родителей и уходят искать счастья в отдаленные местности. Юноши из оленеводческой части племени спускаются к морскому берегу, а приморские чукчи переходят к оленеводам. Многие чукотские сказки начинаются с описания жизни одинокого человека, который не знает других людей и живет в пустыне.
Можно было бы сказать, что отдельный человек, живущий одиноко, является основной единицей чукотского общества. Даже женщина, чье общественное положение значительно ниже мужского, нередко бросает отца или мужа и уходит от них к другим людям. Семья ушедшей может преследовать ее и даже стараться вернуть ее насильно. В дальнейшем изложении такие случаи будут описаны подробно.
Среди тунгусов подобные явления не встречаются, так как организация семьи и рода у них гораздо крепче. Тунгусские семьи тоже нередко отделяются от рода и уходят на поиски новых охотничьих угодий, но отдельный человек никогда не бросает семьи. И даже отделившаяся семья долго сохраняет память о связи со своим родом. Ламуты в районе Чауна, состоящие из выходцев разных родов, живущих южнее, до сих пор еще помнят свое происхождение от определенных родов, хотя в настоящее время эта связь не имеет особого значения, благодаря дальности расстояния. Чукчи, отошедшие от своих семей, никогда не сохраняют таких воспоминаний о родственных связях. Отделившись от семьи, они тем самым становятся для нее чужими.
СИСТЕМА РОДСТВА
В чукотской системе родства отцовская линия в значительной степени преобладает над материнской. Родственники по мужской линии называются «произошедшие от старого быка» (kьrŋajpь walьn, также kьrŋe-tumgьn[132] — «старый бык товарищ») или происходящие (от одного и того же) «детородного члена», jaьlgepь-walьn. Родственники по женской линии называются «произошедшие от (общей) матки», kьjolgepь-walьn. Родственники по отцу называются также «люди одной крови», ənnen-mutlьlьt. В данном случае имеется в виду обычай жертвенного помазания кровью. Надо указать, что во время определенных праздников чукчи помазывают свои лица кровью, причем семьи, происходящие от общей отцовской линии, употребляют одни и те же знаки помазания, передаваемые из поколения в поколение (см. ниже). Точно так же люди, принадлежащие к одной и той же отцовской линии родственников, «старые мужские товарищи», называются также (люди) «одного огня», ənnan-jьnlāt, так как у них общий огонь. Родство по отцовской линии считается более крепким, чем по материнской. Чукчи говорят, что даже самый далекий родственник с отцовской стороны ближе к семейному очагу, чем ближайшие родственники по матери. Привожу таблицу терминов родства:
К р о в н о е р о д с т в о (отцовская линия):
Əttuutlen («идущий впереди») — предок
Jaatlan («идущий сзади») — потомок
Mirgьn[133] — дед и брат деда
Ŋew-mirgьn (ŋe, ŋew — «женщина») — бабка или сестра бабки
Əndiw — дядя[134] с отцовской и материнской стороны
Əccaj — тетка[135] с отцовской и материнской стороны
Ətlьдьп (детское: atə, «тятя») — отец
Ətla (детское: əmmə, «мама»)[136] — мать
Ətlьдьt («отцы») — родители
Jicemit-tumgьn[137] («брат-товарищ») — брат
Ьneelьn — старший брат
Ətleŋi — младший брат[138]
Cakьət — сестра (мужской термин)
Ьпрьсь-cakьət — старшая сестра (мужской термин)
Wutgьtcə-cakьət или wutgьtcēn — средняя сестра (мужской термин)
Ŋenca-cakьət («младшая сестра») — младшая сестра (мужской термин)
Caket-tomgьn («сестра-товарищ») — сестра (женский термин)
Ьпрьсь-caket-tomgьn («старшая сестра-товарищ») — старшая сестра (женский термин)
Wutgьtcə-caket-tomgьn («средняя сестра-товарищ») — средняя сестра (женский термин)
Ŋenca-caket-tomgьn («младшая сестра-товарищ») — младшая сестра (женский термин)
Jēlgь-tomgьn («двоюродный брат-товарищ»), jēlo — двоюродный брат по отцовской и материнской линии
Ŋaw-jēlgь-tomgьn (мужской термин)[139] — двоюродная сестра по отцовской и материнской линии
Ekьk — сын
Ŋeekьk — дочь
Ətluə (множеств. число ətluwgot) — внук и племянник
Ŋautluə — внучка и племянница
Ətloo-tomgьn[140] — троюродный племянник
Ŋautloo-tomgьn[141] — троюродная племянница
Из каждого такого термина можно образовать коллективный термин при помощи основы ret, rat, имеющей значение: «связь», «группа». Эта основа употребляется только комплексно. Так, jicemret — «группа братьев», cakettьrat — «группа сестер» (мужской термин); jӛlgьrat — «группа двоюродных братьев»; kret — «группа мальчиков» (k — сокращение слова kmiŋьn, «мальчик», «ребенок»).
Четвертая степень восходящего и нисходящего родства обозначается при помощи корня jьlg, что означает «связь», «соединение», «звено». Так, jьlgь-mirgьn — «прадед»; jьlg-ətluə — «правнук»; jьlg-ьtloo-tomgьn — «троюродный брат» и т. д.
Более отдаленные степени родства обозначаются словом cьmcekin — «близкий» или cicetkin, cicetleŋ — «родственник». Объем второго термина шире, чем объем первого.
Все степени сводного родства обозначаются посредством суффикса lqel, что означает «назначенный для»[142]. Так, ətlьдьlqəl — «отчим»; ətlalqəl — «мачеха» или, в полигамных семьях, «другая жена моего отца»; ekkelqəl — «пасынок»; ŋeekkelqəl — «падчерица»; jicemit-tumgəlqəl — «сводный брат», cakettьlqəl — «сводная сестра» (по отношению к брату) и т. д. В полигамных семьях встречается даже ŋew-mirgьlqəl, что можно было бы перевести «сводная бабушка».
С в о й с т в о:
Matalьn[143] — тесть, свекор
Ŋaw-matalьn — теща, свекровь
Ьntuulpər — зять
Ьnte — невестка (по отношению к свекру и свекрови)
Aacew-matalьn[144] — деверь, шурин
Ŋaucgən-matalьn — золовка, невестка по отношению к брату и сестре мужа
Takalgьn — свояк
Umirit — отец зятя по отношению к отцу невестки и обратно, сват
Ŋeumirit («женщина-umirit») — мать зятя по отношению к матери невестки и обратно, сватья. Свойственники вообще называются matalьt (множ. чис.) или matalь-ramkьn («свойственников племя»)
Мужья двух сестер называют друг друга takalgьn. Takalgьn (свояк) собственно означает «товарищ по упряжке», например, один из двух оленей, запряженных в нарту. Pьtka-takalgьn означает «брат-близнец» (буквально: «двойной товарищ»). Такие степени свойства считаются очень близкими и крепкими. В старину такие родственники считались даже более близкими, чем родные братья. Существует поговорка: Takalgьn kьrŋa-jecamet-tomgepь paroc, что значит «Свояк выше брата с отцовской стороны». Старая чукотская поговорка говорит: «Свояк — на одном берегу озера лежащий (убитый) товарищ» takalgьn ənnangьtgьlьŋkь rьltel-tomgьn. Это значит, что оба свояка сражаются и падают вместе. Чукчи говорят, что если один takalgьn видит кровь другого, то он будет нападать на его врагов, пока сам не упадет рядом со своим товарищем. Возможно, что это родство должно считаться пережитком группового брака, хотя в настоящее время групповые браки между takalgьt сравнительно редки. Групповой брак и родственные связи, основанные на нем, будут описаны ниже.
Семья называется rajiьгьп («наполнение дома») или jara-tomgьt («домашние товарищи» — домочадцы). Оба эти термина, собственно говоря, относятся и к дому и к людям, живущим в нем. Действительной основой чукотской семьи являются люди, живущие в общем жилище. Отрыв от общего жилища — у оленеводов от стойбища — является одновременно разрывом хозяйственных и родственных связей.
Система кровного родства и свойства представлена в следующей таблице:
Для женщины эта система остается фактически той же. Но в ней нет степени takalgьn.
СЕМЕЙНЫЕ ГРУППЫ
Группа родственных семей обозначается термином varat (буквально: «собрание живущих вместе»). Корень глагола varkьn — «он пребывает», — ret, rat, означает «коллектив, группу». Члены одной и той же группы называются ənan-varatken — «человек из того же varat». Однако в настоящее время этот термин приобрел более широкое значение и употребляется в смысле «люди», «народ», хотя для последнего понятия существует другое слово — remkьn («люди», «народ»). Более характерным для семейной группы является другой термин — cin-jьгьп («группа участников кровной мести»). Cin — это корень слова liŋliŋ («сердце»)[145], но означает также кровомщение. Liŋьlьn означает «кровомститель». Термин cin-jьгьп употребляется часто, так как обычай кровавой мести существует до настоящего времени.
Чукотский varat отчасти можно рассматривать как зачаток рода. Однако varat крайне неустойчив, и число семей, «пребывающих вместе», меняется почти каждый год. Сверх того, если между двумя varat, обычно живущими по соседству, начинается ссора, то всегда находятся несколько семей, которые одинаково связаны как с той, так и с другой стороной. Ядром объединения является группа родных братьев, а также группа двоюродных братьев. Обе эти группы вместе называются «группа парней». Есть пословица: «Группа парней склонна к издевательству»: Kratьcgьn nьkoraqen. Это значит, что многочисленные братья, живущие вместе, могут безнаказанно обижать любого из соседей. С другой стороны, одинокий человек kuwlikьlьn «всегда бывает унылым». Он разговаривает смиренно, живет в бедности и подвержен обидам и насилию со стороны многолюдных семей.
В случае кровавой мести родные и двоюродные братья всегда выступают вперед. Так, в 1895 году в районе Большого Анюя двое юношей, принадлежащих к разным семьям, нашли на тундре клык мамонта. Когда они стали делить его между собой, возникла ссора, и один из них, схватив ружье, выстрелил в другого, правда, неудачно. После этого случая между семьями разгорелась вражда. Обиженный принадлежал к более многочисленной семье. У него было несколько дядьев, все с сыновьями. Кроме того, у него было четыре родных взрослых брата. Общее число его товарищей — мужчин — было двадцать два, и все они были его близкие родственники. Его противник, наоборот, принадлежал к малолюдной семье. Поэтому, когда семья обиженного начала говорить о мести и угрожать нападением на стойбище врагов, он уехал в ближайший русский поселок, за сто километров от своего стойбища. Он провел там семь или восемь недель. Все это время он чувствовал себя очень несчастным, т. к. оленные чукчи не любят оставаться в русских домах больше, чем этого требует необходимость. Они не выносят спертого воздуха избы и рыбной пищи. Все это время его родственники вели переговоры с семьей потерпевшего и в конце концов покончили дело миром, даже без выкупа, т. к. семья потерпевшего была удовлетворена тем, что обидчику пришлось так долго прожить у русских. Следует отметить, что ссора была улажена между семьями, а не между семейными группами.
В другом таком же случае девять человек из семьи обиженного приехали к обидчику, чтобы показать ему свою силу и сплоченность. Все они были родными и двоюродными братьями и дядьями обиженного. Ножи были обнажены, но до кровопролития дело не дошло.
Однажды, в моем присутствии, боролись двое чукотских юношей, и один одолел другого. Я уже отмечал, что борьба часто ведет к ссорам. Отец побежденного, присутствовавший при борьбе, очень рассердился и сказал победителю: «Стой, стой! Ты считаешь нашу семью слабой и плохой? Ты думаешь, что у нас нет родных и двоюродных братьев? У моего сына есть семь братьев. Сейчас они еще маленькие, но они вырастут, и тогда они все будут против тебя».
В чукотских сказках также постоянно указывается, что кровавую месть и вообще отплату за обиды берут на себя близкие родственники[146].
Организация стойбища оленных чукоч связана с отношениями семейной группы. На каждом стойбище есть передний шатер, место которого определяется старшинством его владельца. Другие шатры располагаются по определенным правилам, основанным по большей части на взаимных семейных отношениях их хозяев. При всем том организация стойбища очень неустойчива и слаба, так же как и организация семейной группы.
В старину связь между «пребывающими вместе» была крепче и больше приближалась к роду. Эта социальная единица включала десять или пятнадцать семей, живших всегда по соседству. Летом, когда оленеводы подходят к морскому берегу, все семьи сливались обычно в одно большое стойбище. Часть молодежи оставалась у стада, ибо в те времена стада были немногочисленны. Другие занимались рыболовством и охотой на морского зверя[147]. Свой досуг они заполняли атлетическими упражнениями, борьбой, бегом, фехтованием на копьях и т. п. Благодаря этому они были хорошо подготовлены к войнам, которые в те времена происходили постоянно. В действиях против врагов, во время войны, единицей являлась семейная группа.
Роды, введенные русскими, также были искусственным изобретением и не имели почвы в первобытной организации племен. Вся местность, населяемая чукчами, была разделена на пять частей. Каждая из этих частей с ее населением была названа «родом». Несколько богатых оленеводов, которые относились дружественно к русским, были названы «князьцами родов» или старостами — и это было все. Чукчи, живущие вне ближайшей сферы влияния русского начальства, на тундре к востоку от Чауна и на Чукотском полуострове, как оленеводы, так и приморские охотники, все вместе получили название «приморского рода». Даже ясак был лишь номинальный — 247 рублей со всех родов — несмотря на то, что чукотское племя состоит из нескольких тысяч взрослых людей. Этот ясак был выплачиваем следующим образом. Каждая семья, живущая вблизи русского поселения, платила один рубль. Считалось, что эта сумма представляет ясак с одного человека, так же как у тунгусов и якутов[148]. Однако на самом деле один рубль платила целая семья. Те из чукоч, которые относились к русским не очень дружелюбно, ничего не платили. Тунгусы, якуты, камчадалы платят ясак поголовно, даже за всех умерших. Так как многие разделы этих племен численно весьма уменьшились, ясак стал очень обременительным, а иногда совсем непосильным. Обрусевшие юкагиры и якуты района Нижней Колымы до самого последнего времени должны были платить по 11 рублей с каждого мужчины. У чукоч ничего подобного не было. Чем дальше отстояли кочевья от русских селений, тем большее число семейств не хотели платить ничего. Наибольшую долю ясака, наложенного на каждый род, уплачивал так называемый «князец». Для богатого чукчи было не очень трудно уплатить 40 или 50 рублей. Он продаст пару медвежьих шкур и несколько добрых лисиц и получит за них достаточно денег, чтобы уплатить ясак.
У приморских чукоч и азиатских эскимосов семейные группы еще мельче, чем у оленеводов. Среди них социальной единицей является семья и поселок. Многие поселки населены родственниками, особенно у эскимосов, которые менее склонны переходить из поселка в поселок, как это делают чукчи. Однако есть и другие поселки, состоящие из элементов разнородного происхождения; так, например, поселок Cecin населен эскимосами, приморскими чукчами и значительной группой оленных чукоч, потерявших свои стада и поселившихся на берегу моря. В некоторых поселках имеется передний дом. В общем можно сказать, что поселок представляет территориальную единицу. Никакой организации не существует, кроме того, что обитатели поселка являются соседями и доброжелательно относятся друг к другу. Родственные семьи выступают как единицы в организации байдарной артели[149].
СЕМЬЯ
Чукотская семья состоит обычно из мужа с одной или несколькими женами и их детей. Обычно родители мужа живут рядом, в особом шатре. С ними могут жить младшие сыновья или дочери, еще не вступившие в брак или хотя и вступившие в брак, но не имеющие детей. Их шатер зависит от главного шатра и считается принадлежащим к его «наполнению».
ПОЛОЖЕНИЕ СТАРИКОВ
Старики пользуются большим значением. Особенно сильно это проявляется у оленеводов. По всей вероятности, это объясняется тем, что стадо является собственностью отца до самой его смерти. У кочевников заметна тенденция развить крепкие семьи и прочную связь внутри семейной группы, чем обусловливается высокое положение стариков в семье. Хотя я не могу сделать общего вывода и утверждать, что организация семьи и семейной группы более высоко развита у оленеводов, по сравнению с приморскими жителями, однако в отдельных случаях это, несомненно, имеет место. Очевидно, оленеводство не столь древне у чукоч, чтобы создать заметное различие между двумя ветвями племени. Во многих стойбищах, в самых различных частях чукотской территории, я встречал очень старых людей, пожалуй, лет семидесяти или даже восьмидесяти. По крайней мере, их волосы были совсем седые, что у чукоч происходит гораздо позднее, чем у людей белой расы. Некоторые из этих стариков почти впали в детство и были слабоумными. Но они все еще считались владельцами стада и общими руководителями жизни на стойбище. Так, на стойбище по реке Олою чукча, по имени Kauno, у которого были уже десятилетние правнуки, владел двумя большими стадами и разрешал очень важные вопросы о выборе летнего пастбища, о направлении сезонной кочевки и т. п. Несмотря на то, что он ослабел от возраста, он каждую весну ездил к реке Россомашьей и там проводил меновой торг с приморскими торговцами, которые в это время наезжали туда, привозя приморские продукты и американские товары. Члены семьи Kauno рассказывали мне, что старик совсем впал в детство и часто делает покупки совершенно ненужные. Вместо сахара он привез патоку в бутылках, потому что она красная, а ему нравится этот цвет; вместо охотничьих ножей он покупал столовые, потому что они блестящие и т. д. Это было рассказано, однако, с широкой усмешкой и без малейших признаков недовольства. «Глупый, — добродушно прибавляли они. — Что же делать? Ведь это старик» (Jurgumteq! qailoqьm, miŋkri, ьnpьnacgьn). Я уверен, что до самой смерти Kauno оставался главой своей семьи.
У другого старика, лет шестидесяти, проживавшего в районе Сухого Анюя, было вывихнуто бедро. Он мог лишь ползать с помощью двух костылей. Поэтому его прозвали Atka-Paŋanto («Хромой Paŋanto»). Свое увечье он получил на состязании в борьбе. Он был женат и имел стадо. После несчастного случая он продолжал оставаться владельцем стада и главой семьи. У него было несколько детей. Когда они подросли, они взяли на себя заботу о стаде и присмотр за ним. Каждый год Atka-Paŋanto возил пушнину и оленьи шкуры на Анюйскую ярмарку. Он очень любил водку, и когда получал ее, то всем членам семьи давал лишь по несколько капель, а все остальное выпивал сам.
На ярмарках или торговых сборищах, куда бы я ни приезжал, встречавшие меня всегда говорили: «Позволь нам отвезти тебя к самому старому человеку на нашем стойбище. Поговори сперва с ним». Барон Майдель отмечает, что однажды, когда он проезжал по району Верхнего Анадыря, его встретил очень старый чукча. Этот старик жил на очень далеком стойбище, и его принесли на плечах его молодые родственники, навстречу начальнику[150]. Это было летом, а потому они не могли воспользовать нартами. Для чукоч этот случай не представляет ничего необыкновенного. Обычно старик идет сколько в силах, потом его проносят вперед на плечах. После того делают короткий отдых, и он опять в состоянии идти. Даже у приморских чукоч, где старики пользуются меньшим значением, младшие родственники носят старика на плечах, когда он устанет и не может идти сам. Так, на Мариинском Посту я видел старика с костылями, по имени Jьrmь, который отморозил себе ноги во время охоты на море. Это случилось с ним лет пятнадцать тому назад. При мне Jьrmь был уже очень стар и не мог передвигаться даже с помощью костылей. В случае нужды его переносил на плечах его зять.
Я уже говорил, что приморские чукчи относятся к старикам с меньшим почтением, чем оленеводы. Жизнь приморских жителей значительно труднее. Каждый кусок пищи достается с большими трудностями, с опасностью и напряжением всех сил. Поэтому старик, не способный сам добыть себе свою долю пищи, становится в тягость своим родственникам. Здесь у стариков нет стада или какой-либо другой собственности, имеющей значение. Опытность старого охотника ничем не помогает его родственникам, т. к. он должен оставаться дома. Во время голодовок он съедает слишком много. Благодаря этому все старики, которых я видел у приморских чукоч, выглядят уныло, и вообще стариков там гораздо меньше, чем у оленеводов. Это объясняется отчасти трудностями приморской жизни, где менее активные охотники часто не в состоянии справиться с опасностью и потому погибают. Обычай убийства стариков, о котором я буду говорить ниже, очевидно, зародился у приморских чукоч.
По многим данным, такое же различие, хотя и менее резкое, существует между оленными и приморскими коряками. Иохельсон, говоря об отношениях коряков к старикам, отмечает, что у оленных коряков новая форма экономики — оленеводство — развила и заострила принцип личной собственности[151]. В устном сообщении он указывал мне на то обстоятельство, что старики у оленных коряков имеют большую власть и значение, чем у приморских, благодаря тому, что до самой смерти старик считается владельцем стада.
В настоящее время принцип личного владения ценностями, приобретенными торговлей с американскими китоловами, стал укореняться даже и у приморских чукоч. Почти в каждом большом поселке есть несколько торговцев, которые время от времени ездят на оленеводческие стойбища и выменивают русские и американские товары на шкуры и мясо оленей. Некоторые из них имеют даже целые амбары с товарами. Торговцы, даже становясь глубокими стариками, продолжают владеть своей собственностью, и с годами их положение в семье нимало не ухудшается.
ПОЛОЖЕНИЕ ЖЕНЩИН
Положение женщин в общем хуже положения мужчин. «Раз ты женщина, то молчи» (ŋeusqət turi əqulike) — это изречение повторяется каждый раз, когда женщина осмелится сказать хоть слово в свою защиту.
В одной сказке девушка приходит к kelə и в следующих словах заявляет о своем желании стать его женой: «Я хочу быть твоей подругой и рабыней. Моя мать сказала мне: „У этого kelə нет рабыни. Мы вырастим тебя как можно скорее. Иди и служи ему“»[152]. У оленных чукоч женщины работают гораздо больше мужчин; в особенности молодые. Мужчины должны следить за стадом, ловить и убивать оленей, охотиться и приносить бревна и камни, необходимые для укрепления шатра. Мужской работой является также всякая работа топором, теслом, ножом и т. д. Есть и общие работы. Так, например, и мужчины и женщины запрягают оленей, таскают топливо из ближайших зарослей кустарника и колют дрова и лед. Нагружают и разгружают нарты по большей части женщины. Работа по дому, очень тяжелая и трудная в условиях полярного кочевого быта, целиком лежит на женщинах. Женщины обдирают убитых оленей, пластают туши, собирают съедобные корни, приготовляют пищу, выделывают шкуры, шьют одежду и исполняют множество других работу, не говоря уже об обязанностях материнства. Мужчина почти никогда не помогает женщине в ее работе. Он даже не умеет делать самых простых женских работ. Часто кочуя с чукотским стойбищем, я с мужчинами приезжал на новое место задолго до своего каравана. Мы ехали на легких нартах и намного опережали женщин, управлявших грузовыми санями. Иногда мы приезжали часа на два, на два с половиной раньше, но мужчины только распрягали оленей и затем беспечно и праздно сидели и ждали приезда женщин или принимались за какую-нибудь свою работу. Однажды в моем присутствии один чукча взял лопату для снега и начал очищать место для шатра. Минуты через две он отбросил лопату. «Ух! — сказал он, — это женская работа». Когда я начал изучать чукотских язык и от каждого чукчи записывал новые для меня слова, я обнаружил, к моему крайнему изумлению, что мужчины не знают даже названий многих предметов домашнего обихода, например, приспособлений для шитья одежды, посуды и т. п. «Ух! — говорили они, — я не знаю. Это — женское дело».
В повседневной работе шатра мужчины, оставаясь дома, все же не принимают никакого участия. В крайнем случае они осматривают нарты, чинят их и т. п. Все работы по шатру и внутреннему помещению лежат на женщинах. Женщина должна освежевать убитого оленя, разрезать на куски мясо и отнести его в надлежащее место. Она приготовляет пищу и подает ее мужу. Она отрезает для него лучшие куски, а себе оставляет кости и остатки. Такие лакомые куски, как головной и костный мозг и т. п., даются исключительно мужчинам. Женщины довольствуются тем, что облизывают пальцы после того, как разрежут и подадут это кушанье своим мужьям. «Раз ты женщина, ешь остатки», — говорит чукотская поговорка. Женщины едят лишь после того, как все мужчины насытятся[153]. Только старуха, мать семьи, имеющая взрослых дочерей или других женщин под своим руководством, сидит с мужчинами во внутреннем помещении и ест вместе с ними. Как правило, женщины проводят в спальном помещении гораздо меньше времени, чем мужчины, хотя они больше находятся дома. Рано утром молодые женщины первые выходят из полога и входят в него только ночью, после всех. Если в шатре остается ночевать какой-нибудь гость, а внутренний полог слишком мал, чтобы вместить всех, то женщина проводит ночь в наружном шатре, если только она не нужна мужу. С другой стороны, женщина постоянно исполняет также и мужскую работу. Молодые женщины и девушки помогают мужчинам пасти стадо зимой и даже летом.
Когда пастух возвращается домой после двадцатичетырехчасового пребывания в стаде, ему дают сухую одежду, подают еду, и он сразу же идет спать. Женщина, вернувшись вместе с ним, должна приготовить ему пищу, затем она тотчас же приступает к исполнению домашних работ. Когда я проводил лето у чукоч в районе реки Олоя, я жил месяца два на стойбище Ejgeli, из вышеупомянутой княжеской семьи. Его старшая невестка вернулась после двухдневного пребывания у стада. Летом пастухи, находясь около стада, имеют очень мало времени для сна. Они спят лишь по возвращении домой. Однако молодой женщине не позволили спать. Ejgeli велел приготовить чай и еду. Она была совсем измучена, двигалась как сонная. Она машинально взяла чайник, но вместо того, чтобы налить чай в чашку, лила его прямо на стол. На другом стойбище женщина лет двадцати, вторая жена хозяина переднего шатра, однажды во время работы вдруг упала на землю, как подстреленная. Так внезапно ею овладел сон.
Правда, Ejgeli создал себе репутацию старика слишком придирчивого к женщинам своей семьи. Соседи даже злословили над этим. Как уже было сказано, Ejgeli считался верховным князем чукоч[154], и соседи говорили за его спиной, что благодаря тесным сношениям с русскими, он полюбил домашнюю жизнь и с тех пор у него нет другого дела, как браниться с женщинами. Муж другой молодой женщины, упомянутой выше, также считался жестоким человеком.
Ajŋanwat, наоборот, ушел из шатра своего сына, чтобы избежать ссоры с женщинами. Он рассказал мне следующее: «Я хотел бы жить с моим сыном, но у него там слишком много женщин. Из-за них я себя плохо чувствую, они слишком сварливы. Поэтому я ушел от них, так как я боюсь на них рассердиться. В своих мыслях я совсем отстраняю их».
После 1884 года, отмеченного эпидемией оспы, Ajŋanwat потерял удачу в оленеводстве. В то же время умерла его вторая жена. Утомленный заботами о своем убывающем стаде и хозяйстве, он передал остатки своего имущества старшему сыну и сделался бродячим охотником на диких оленей. Он чувствовал себя неспокойно и, вероятно, все равно не остался бы жить дома, даже если бы женщины и не «говорили так много».
Мне известно несколько случаев возмущения женщин против плохого обращения тестя. Так, например, на реке Россомашьей я встретил одного богатого старика оленевода, по имени Omrelqot. Он был приветлив и гостеприимен по отношению к чужим людям, но очень тяжел и жесток со своими домашними. Он был весьма вспыльчив, и это было причиной частых ссор. Одно лето у всех чукоч, живших по соседству с ним, не было табаку. Только у одного Omrelqot'а было несколько фунтов. Он отдал большую часть табаку соседям, почти ничего не оставив для своей семьи. Будучи сам страстным курильщиком, он перестал давать женщинам. Нужно сказать, что северные жители легче обходятся без еды, чем без табаку. У русских поселенцев существуют поговорки: «Табак не знает стыда», «табак заставит бедняка просить у исправника».
Кто знает неимоверный страх русских поселенцев перед всяким начальством, оценит все значение этой поговорки.
Я записал сказку о двух братьях, один из которых во время табачного голода убил другого за то, что тот отказался поделиться с ним своим запасом табаку. Этот рассказ широко распространен среди народов северо-восточной Сибири.
В отношениях со своими соседями Omrelqot, о котором я говорил, полностью следовал правилу, требующему, чтобы последние остатки табаку были поделены между соседями и последняя трубка была бы выкурена всеми о очереди. Но к женщинам он относился совсем иначе. Разгорелась ссора. дна из его невесток, также очень вспыльчивая, схватила копье и нанесла старику три раны: одну — в плечо и две — в спину. Тогда он, в свою очередь, выхватил из-за пояса нож и серьезно ранил ее. Ссора закончилась тем, что женщина уехала со стойбища своего тестя и вернулась к себе домой. Omrelqot'а после этого долго звали, к его великой обиде, «человеком, поколотым женщиной». Я рассказал этот случай так подробно потому, что он очень характерен, как картина чукотской семейной жизни. Другой, более печальный случай произошел на Анюйской ярмарке в 1896 году. Один чукча был убит казаками во время драки. Чукчи окружили деревянную крепостцу и угрожали взять ее приступом. После долгих переговоров они немного успокоились и попросили выдать им тело убитого. На следующее утро они пришли, чтобы получить тело убитого и выкуп за кровь. Ворота крепостцы были заперты изнутри. Чтобы передать им труп, нужно было поднести его к воротам, открыть их и тотчас же запереть. Никто из находившихся там казаков и чиновников не хотел принять участие в таком рискованном предприятии. В конце концов это было проделано мною и еще двумя политическими ссыльными, которые случайно присутствовали на ярмарке. Однако мы не хотели сами нести труп. После некоторого колебания на это согласился один казак, денщик исправника. Труп убитого чукчи положили на собачью нарту, и он тащил ее за верхнюю дугу. Я действовал в качестве переводчика и посредника. Мои товарищи, оба люди здоровые и сильные, отодвинули засовы и открыли ворота настолько, чтобы могла пройти нарта. Чукчи столпились перед воротами. Они кричали, требовали, чтобы их впустили и выдали им тело товарища. Когда ворота были отворены, жена убитого схватила казака и хотела вытащить его наружу. Однако ему удалось отскочить назад, оставив в ее руках лишь кусок своей одежды. Охраняющие вход оттолкнули ее, просунули наружу нарту с мертвецом и поспешно заперли ворота. Отчим убитого, третий муж его матери, также был там. Он стоял вместе с невесткой у ворот укрепления, но не делал никаких попыток помочь разъяренной женщине. Она кричала ему: «Ты, старый бездельник! Разговаривать и драться с женщинами в своем шатре ты умеешь. Почему же ты теперь не дерешься, когда твоего сына убил русский?»
У приморских жителей женщины не принимают никакого участия в охоте. Домашние работы у них также не очень тяжелы, благодаря оседлому образу жизни. Поэтому приморским женщинам живется гораздо легче, чем женам и дочерям кочевников.
По данным переписи 1897 года, собранным Н. Л. Гондатти и мною и опубликованным С. Паткановым[155], количество женщин, сравнительно с числом мужчин, составляет у приморских чукоч 108 на 100, а у оленных чукоч — 101 на 100. В общем для всего племени приходится 102 женщины на 100 мужчин. Различие в цифрах между приморскими и оленными чукчами объясняется различием их экономики. Приморские охотники подвергаются большему риску и опасности, чем оленеводы. Перепись Майделя 1870 года не была принята в расчет, так как данные ее слишком неполны.
Случаи жестокого обращения мужа с женой не редки. Я знаю о муже, убившем свою жену ударом деревянного огнива. Побои менее жестокие часто сыплются на женщин. Но случается, что и жена бьет своего мужа. Один знакомый мне чукча, слабый и малорослый, был очень вспыльчив. То-и-дело между ним и его женой загорались ссоры. Когда дело доходило до драки, жена валила его на землю и спрашивала: «Довольно тебе? Теперь ты перестанешь?». Так она держала его до тех пор, пока он не говорил: «Довольно, я перестану». Его соседи со смехом рассказывали мне об этом, но не осуждали слишком строго сварливую супругу.
Чукча Gьrgol, богатый оленевод, скверно обращался со своей женой. В конце концов она убила его из ружья. Это случилось в середине лета, когда семья жила вдали от соседей со стадом на летнем пастбище. Семья состояла из Gьrgol, его жены и трех взрослых незамужних дочерей. И что именно случилось, никто не узнал; но однажды младшая дочь пришла на ближайшее стойбище и сказала, что Gьrgol внезапно заболел и почувствовал себя настолько плохо, что потребовал, чтобы его немедленно убили. Жена исполнила его просьбу. Когда соседи пришли на похороны, то женщины, помогавшие одевать покойника, с удивлением заметили, что рана была на шее, сзади. Надо сказать, что обычно, в случаях добровольной смерти, рану всегда наносят спереди. Однако дочери подтвердили, что их отец был убит по его собственному желанию.
Gьrgol не имел близких родственников в этом районе, и убийце нечего было опасаться кровной мести. Женщина взяла себе стадо мужа и осталась его владелицей. Через некоторое время она вторично вышла замуж. Ее новый муж не имел своего стада и поэтому всецело зависел от нее.
Положение старух в семье гораздо хуже, чем стариков. У оленных чукоч вдова, имеющая детей, остается владелицей стада лишь до тех пор, пока ее дети не станут взрослыми. У приморских чукоч вдова живет с одним из своих сыновей. Голос ее не имеет большого значения даже в вопросах домашнего хозяйства, если только она не шаманка или знахарка.
Подчиненное положение женщин не исключает любви между мужем и женой. Браки, заключаемые по воле родителей между малолетними женихом и невестой, развиваются в очень крепкие супружеские узы. В бытность мою на реке Россомашьей разразилась эпидемия гриппа. В несколько дней в этом районе умерло около 20 человек. У одного молодого чукчи, по имени Moron, умерла жена, с которой он прожил 15 лет. Он женился на ней, когда ему было десять лет.
На второй день после смерти жены он покончил с собой, заколовшись ножом. «Я хочу последовать за ней», — сказал он перед смертью.
Другой случай, указывающий глубокую любовь между мужем и женой, относится к старику, жившему в районе Сухого Анюя. Он прожил со своей женой 50 лет. Однажды он заявил, что хочет взять себе в жены одну девушку, жившую по соседству. Его старая жена пригрозила, что она уйдет от него, если он возьмет эту девушку себе в жены. У супругов не было детей, которые могли бы помешать расторжению брака. Старик некоторое время колебался, но затем желание иметь детей взяло верх. Он рассчитывал иметь если не собственных детей, то все же прижитых от новой жены в пределах группового брака. И он женился на молодой девушке. Его первая жена сдержала слово. Она ушла со стойбища мужа и поселилась у своего брата, жившего в стороне, километров за полтораста. Старик прожил с молодой женой несколько месяцев, затем он начал скучать. Однако гордость мешала ему пойти к старой жене. Вместо того он потребовал смерти и был удавлен ремнем[156].
Таким образом мы видим, что в супружеской жизни чукоч нет недостатка в сильных чувствах и романтических эпизодах.
ПОЛОЖЕНИЕ ДЕТЕЙ
Я упоминал выше, что маленькие дети являются предметом заботы и нежности со стороны их родителей. В разговорной речи ласкательным именем для них служит ligliqqəjti — «маленькие яички». Детям дают лучшие куски, их ласкают и пестуют все взрослые люди. Глубокая любовь родителей к своим детям нашла свое отражение в одном эпизоде, который повторяется во многих сказках. Маленький мальчик внезапно умер. Его родители остались с ним во внутреннем пологе. Труп мальчика лежит перед ними на оленьей шкуре. Они плачут день и ночь. Их щеки изрыты слезами до самых костей. Так они сидят над трупом год, и другой, и третий.
Детство у чукоч проходит очень счастливо. Детей ни в чем не стесняют и не запугивают. Маленьким мальчикам, как только они начинают цепко хватать вещи, дают нож, и с этого времени они с ним не расстаются. Я видел одного мальчика, старавшегося резать ножом по дереву; нож был немногим меньше его самого. Однажды казак, бывший со мной, начал дразнить мальчика лет пяти. Мальчишка обиделся, схватил лежавший на земле топорик и бросил его в голову казаку. Он нацелился довольно правильно, хотя топорик и не попал в казака. Казак закричал и затопал ногами, желая напугать маленького воина. Но мальчик, нимало не смутившись, схватил большой нож и встал в оборонительную позу.
В чукотском эпосе часто встречаются маленькие мальчики, принимающие участие в битвах. В рассказе «Elendi и его сыновья» мальчик, внук Elendi, все время забавляется стрельбой из лука и даже не спит по ночам из-за этого. Отец в шутку говорит ему: «Вон там растет былинка. Попробуй попасть в нее». Он сделал для мальчика стрелку из обломка котельного железа. Мальчик выстрелил и разрезал былинку пополам. На следующее утро они встретили Tanŋьn'a. «О, — сказал отец, — ты еще совсем ребенок». — «Что ж из этого?» — ответил мальчик. — «А что скажет твоя мать? Хорошо. Мы подойдем ближе. Тогда ты сядешь поодаль на безопасном расстоянии, а я буду сражаться с этим человеком на копьях. Однако я могу устать. Тогда я вернусь, и ты пустишь в ход свой лук. Я посмотрю на тебя и недалеко от тебя перейду тропинку. Тогда стреляй ему в лоб. Старайся хотя бы прорвать кожу на его лбу». Отец вступил в битву с Tanŋьn'ом, но вскоре устал и начал отступать по направлению к тому месту, где сидел мальчик. Тогда мальчик выстрелил из лука, и стрела прорезала кожу на лбу у Tanŋьn'a.
«Ох, вот таким способом вы отбираете наши стада. Твоя сила в помощи мальчика. Мы так не поступаем. Ваша опора — в союзе с детьми». — «Ага! — сказал отец. — Я породил силача на будущие времена, такого, который ограбит имущество от всех окружных стойбищ. Я, воистину, хороший воин».
Через несколько лет отец и сын поссорились из-за табаку. Сын требовал у отца разделить мешок табаку между всеми соседями. Отец упорствовал. Во время ссоры сын сказал: «Еси бы я тогда не разрезал стрелой вражеского лба, мы бы сейчас не курили совсем»[157].
Жизнь детей у приморских чукоч не так легка и привольна. Приморские поселки очень грязны, по сравнению с постоянно меняющими свое местопребывание стойбищами оленеводов. Внутреннее помещение, в котором дети проводят большую часть своего времени, черно от дыма и пропитано тяжелым запахом. Еда также менее обильна, запасов не всегда хватает. С другой стороны, детство, годы досуга и игр у приморских жителей продолжительнее, чем у оленеводов. Чукчи-оленеводы посылают пасти стадо мальчиков лет десяти и девочек немного постарше. Однажды я видел двух таких маленьких пастухов — мальчика и девочку. Каждому из них было лет десять-двенадцать. Они пробирались сквозь чащу кустов совершенно одни с посохом в руках и с котомкой за плечами. Они должны были пройти несколько десятков километров, чтобы подойти к своему стаду. Странно было видеть этих маленьких детей, пробирающихся сквозь чащу без всякого надзора и охраны. Находясь при стаде, дети исполняют немалую долю работы по охране и присмотру за оленями. Конечно, они спят больше, чем взрослые пастухи и бегают не так много. Но все же им приходится трудно. Через три или четыре года подростки, особенно мальчики, в полной мере несут ответственность взрослого пастуха. Зимой, когда стадо спокойно, отец-хозяин стада может не приходить туда неделями. Стадо остается целиком на попечении его молодых сыновей. Отец в это время ездит в гости по окрестным стойбищам, чтобы получше поесть и поговорить с соседями, разумеется, если нет больших снежных буранов. Поздняя осень — время благополучия и покоя, в особенности потому, что в это время олени вполне ожирели.
Даже летом мальчики остаются на несколько дней одни около стада. Им приходится напрягать все силы, чтобы удержать стадо на месте.
Чукотские сказки полны описаниями похождений и приключений маленьких пастухов. Так, в одной сказке рассказывается, что во время войны с Tanŋ'ами враги были побеждены, воины их убиты и стада захвачены. Пощадили только молодых пастухов. Мальчики пригнали стадо к стойбищам победителей и остались там жить на положении пастухов. В других сказках, в случае убийства воина, его молодые подростки продолжают охранять стадо и заботиться о нем. «Когда мой отец умер, — рассказывал мне один молодой чукча, — я был не выше оленьей спины. Я очень боялся оленьих быков с широкими рогами. Но все же мне удалось не только сохранить стадо, но даже увеличить его».
Чукотские дети относятся к своим отцам с большой почтительностью. Вернувшись из стада, молодые пастухи дают отцу подробный отчет о самых ценных оленях в стаде, о пастбище, о водопое, о комарах и оводах. Отец задает вопросы, сын должен отвечать ясно и коротко, без лишней болтовни. Он пересыпает свои ответы почтительными восклицаниями: «Да!», «Конечно!», высказывая этим уважение к словам отца. Сын даже считает неприличным сесть в присутствии отца, особенно если в шатре находятся чужие люди. Такие отношения продолжаются до тех пор, пока сын не станет вполне взрослым. Лишь после того как юноша достигнет двадцатипятилетнего возраста и у него вырастает черный пушок над губой, или же он обзаведется женой и парой собственных ребят, он становится более самоуверенным и независимым, хотя по-прежнему продолжает пасти стадо отца. Полной покорности уже нет.
У приморских чукоч мальчики значительно позднее приступают к исполнению различных работ, чем у оленеводов. Когда их берут с собою на приморскую охоту, они являются скорее помехой, чем помощью. Юноша не принимает участия в серьезной охоте до шестнадцати — семнадцати лет. До этого возраста он может стрелять из ружья в тюленя только с берега или помогать при установке тюленьих сетей на ледяных полях так называемого берегового припоя. Морская охота лежит на обязанности сильных охотников молодого и цветущего возраста. Старые охотники, во всем уступающие молодым или даже сидящие дома, не могут рассчитывать на слишком большое уважение со стороны молодежи, как это мы видим у оленеводов.
Ссоры между отцом и сыновьями порою имеют место. В случае ссоры семейные узы могут быть разорваны по почину той или другой стороны. В районе Сухого Анюя один знакомый чукча, по имени Kelgьm, выгнал со стойбища своего двадцатилетнего сына Kьtlep, обвинив его в лени, строптивости и нерадивом отношении к обязанностям пастуха. Юноша, судя по словам отца, любил только посещать сборища товарищей, играть в карты и всячески веселиться. Kьtlep ушел с отцовского стойбища и бродил вокруг, стараясь вступить приемным зятем в какую-нибудь семью. Но требования, предъявляемые будущему зятю, показались ему жестче требований отца, и он вернулся домой. Отец его в это время нуждался в пастухах. Он принял сына обратно на стойбище. Однако через несколько недель начались несогласия. Как раз в это время мы приехали на стойбище Kelgьm'а. Однажды ночью юноша, вернувшись из стада, разрезал один из наших кожаных мешков и украл половину его содержимого, главным образом сухари и сахар. На следующее утро, когда мой товарищ обнаружил пропажу и сердито обсуждал дурные нравы этого стойбища, юноша спокойно сказал: «Довольно болтать. Это я взял ваш сахар и хлеб». — «Зачем ты это сделал?» — спросил я его. «Потому что мне захотелось съесть их», — последовал быстрый ответ. Отец чувствовал себя очень смущенным. Он предложил нам два оленьих языка и связку камусов[158], в виде «выкупа» (kьtkaw — буквально: «твердая расплата»). Таким образом жалобы отца на Kьtlep'а не были вполне беспричинны.
На другом стойбище в той же местности, за несколько лет до моего прибытия, произошел следующий случай. Чукча, по имени Cejpu, выгнал своего старшего сына Nuwat за то, что он был очень плохим пастухом. Cejpu сделал главным наследником (eun-milgьlьn) своего младшего сына. Nuwat долго бродил из стойбища в стойбище и в конце концов пришел на стойбище к богатому оленеводу Jonlь. Он женился на дочери Jonlь и жил в его семье на правах приемного зятя. На следующую весну, во время кочевки на летние пастбища, тесть, очень недовольный его работой, хотел выгнать его. Молодая жена была уже беременна. Но у чукоч это обстоятельство не служит препятствием к расторжению брака. Ссора между тестем и зятем возникла во время кочевки. Nuwat ничего не ответил тестю, но через некоторое время он присел на нарту жены, обхватил ее сзади, вытащил нож и ударил ее в живот; потом соскочил с натры и перерезал себе горло.
В обоих этих случаях юноши, выгнанные из семьи, были «плохие», как говорят чукчи. В тех случаях, когда вина лежит на отце, юноша, к которому отец относится несправедливо, может по собственному желанию порвать с семьей и уйти искать счастья куда-нибудь в другие места. В бедных семьях такие случаи часты. Юноши уходят от своих родителей, недовольные бедностью и неудачливостью домашнего очага. Они отправляются за многие сотни километров искать себе счастья у богатых оленеводов. Иногда даже девушки уходят и отцовского шатра. Это случается тогда, когда девушку хотят выдать замуж против ее желания. Такие случаи, конечно, редки. Однако мне известны два таких случая, увенчавшиеся успехом. Оба они произошли летом, когда преследование на дальнем расстоянии очень трудно. В одном случае женщина вернулась к своему прежнему мужу, от которого, согласно чукотскому обычаю, ее увезла семья. В другом случае женщина вышла замуж в другую семью, и ее отец после недолгой ссоры оставил ее у мужа.
У приморских чукоч каждый, кто хочет уйти из своей семьи, может перейти в чужой дом и сделаться приемным зятем или же он может уйти к оленным чукчам и занять место при большом стаде.
Ссоры между отцом и сыновьями иногда заканчиваются даже убийством. Я знаю о случае отцеубийства, имевшем место вблизи мыса Эрри, в семье богатого оленевода. В убийстве принимали участие жена, сын и племянник убитого. В старинных казачьих описках отмечаются такие же случаи. Так, анадырский казак, Борис Кузнецкий, который в 1754 году был взят в плен чукчами, упоминает в своем донесении в 1763 году начальнику Охотского округа, что будучи в плену, он видел, как сын убил ножом своего отца, и брат, просто с досады, убил своего брата[159].
УСЫНОВЛЕНИЕ
Супруги, не имеющие детей, иногда усыновляют какого-нибудь ребенка, чаще мальчика, из родственной семьи, например, от родного или двоюродного брата. Впрочем, ребенка берут также и не из родственной семьи — от друга или даже от соседа по стойбищу. Принятый ребенок впоследствии становится «главным наследником» (eun-milgьlьn) приемных родителей. Если сосед слишком беден и имеет много детей, а приемный отец богат оленями, то родители очень охотно отдают ребенка. Приемный отец, кроме того, дает действительному отцу «радостный дар», состоящий из пары живых оленей, обычно упряжных. Обряд усыновления очень похож на свадебный. Убивают оленя в жертву Утренней Заре, и приемный ребенок вместе с новыми родителями принимает помазание кровью, причем, разумеется, они наносят на лица знаки новой семьи. Это символизирует приобщение ребенка к новому очагу, с его специальными хранителями и «удачливой жизнью»[160]. Несмотря на это, узы усыновления не очень крепки, в особенности если ребенок приходит из совершенно чужой семьи. Даже прожив несколько лет в новой семье, ребенок может быть отослан или взят обратно. Один знакомый мне чукча с западной Колымской тундры, по имени Ajŋaьrgьn, был бездетен. Он усыновил маленького мальчика, сына соседа по стойбищу, по имени Ajo. Мальчик прожил у него три года. Затем Ajo умер. Его жена решила уйти в западной тундры за Колыму. У нее было несколько родственников на восточном берегу. Она решила поселиться у них. Уходя, она взяла обратно своего сына и увезла его с собой. Ajŋaьrgьn, усыновляя мальчика, дал Ajo в «радостный дар» двух хороших упряжных оленей. Женщина отдала их обратно. Главная причина этого разрыва была в том, что Ajŋaьrgьn потерял и растратил в это время значительную часть своего стада, и олени его продолжали убывать. Поэтому женщина считала, что ее сыну предстоит далеко не блестящее будущее, если он останется у Ajŋaьrgьn'а.
В тех случаях, когда приемного сына берут от родного или двоюродного брата, новые узы вскоре становятся очень крепкими, почти равносильными естественной связи между родителями и детьми. Чукча Qorawge усыновил маленького сына своего младшего брата Əqəwgi. Он относился к нему как к родному сыну; другой чукча, Ejŋewgi, усыновил Aqacaut, сына своего троюродного брата, и т. д. Однако старики, потерявшие всех своих детей, редко усыновляют новых, предпочитая оставаться одинокими в своем горе.
С другой стороны, родственные узы между приемными родителями и ребенком, даже чужеплеменного происхождения, также могут стать очень крепкими. Замечательный рассказ о Talo, приемном сыне Tanŋ'а (Talo, Tanŋьn rьmaiŋawgo), описывает, как Tanŋьt (коряки) преследовали убегающих чукоч. С одной нарты упал мальчик, — маленький мальчишка, который носил еще клапан в промежности. Он упал в снег, лежал и плакал. Двое из преследующих, наезжавшие сзади, были родные братья. У одного из них дома были дети, другой же не имел сыновей, у него была только одна дочь. Когда они подъехали ближе, они услышали плач ребенка. «Подожди немного, — сказал бездетный брат, — дай мне посмотреть, кто это плачет». Он нашел мальчика. «Ого, мальчишка! Я лучше вернусь домой; поезжай дальше один». Он отвез мальчика на свое стойбище. Там он воспитал его, как родного сына. Talo рос очень быстро. С каждым днем он становился все сильнее и выше. Тогда приемный отец сказал ему: «О мой сын… Я стар и слаб. Смотри теперь ты за стадом. Вот девушка, из чужой семьи, которую я вскормил для тебя. Возьми ее в жены, и вы будете хозяевами стойбища». Talo ушел к стаду и там жить там. С этого времени он не приходил в шатер. Все время, с утра до вечера, он упражнялся в беге, в метании копья, стрельбе из лука и ношении тяжести. Он сделался таким легким, проворным и быстрым, как двухгодовалый олений бык, потомок дикого оленя. В конце концов он научился прыгать на высоту птичьего полета. Так жил Talo. Однажды его предполагаемые двоюродные братья разговаривали между собой: «Пойдем, посмотрим на этого приемыша из вражеского племени». Они пришли к стаду Talo и, спрятавшись в кусты, смотрели на его упражнения. Talo размахивал копьем, как будто это был лоскут мокрой оленьей шкуры, прыгал через озеро взад и вперед и подпрыгивал вверх, взлетая, как птица. Тогда они сказали: «Это ужасно. Надо его истребить. Этот пришелец перебьет весь наш народ». Они пошли к старику и сказали ему: «Через два дня мы придем большим сборищем и убьем этого чукотского выродка». Они пошли собирать людей. Это было ранней осенью, вскоре после осенних убоев оленей. Talo вернулся домой. Отец сказал: «Надень сухую одежду». — «Не надо», сказал Talo. «Послушай меня, надень сухую одежду. Тогда я тебе что-то расскажу». Talo вошел во внутренний полог, снял свою рабочую одежду и надел сухую меховую рубаху. Он присел в шатре, перед входом во внутренний полог, прикрывая рубахой свои голые колени[161]. «Слушай, — сказал отец, — ты мне не родной сын: ты рожден от беломорской женщины[162]. Ты найден на дороге в снежном сугробе». Talo грустно опустил голову. «Но твоя жена мне не чужая: она — моя родная дочь. Я дал тебе ее в жены, и все мое имущество я тоже отдал тебе. Но теперь мои люди гневаются на тебя. Они хотят убить тебя. Руки рассерженных очень проворны и быстры. Лучше пусть я это сделаю». Talo ничего не ответил, только еще ниже опустил голову. Старик взял лук, вложил на тетиву две острые стрелы, согнул колено и выстрелил. Но в то же мгновение, как спустилась тетива, Talo внезапно подпрыгнул, так, что его голова коснулась верхушки шатра. Затем он снова встал на землю и потрогал рукой стену внутреннего полога у себя за спиной. Две стрелы пробили в земляной стене две глубокие дыры, как раз на уровне его груди. Они так глубоко вошли в землю, что торчали только их кончики. Talo присел, как прежде, прикрывая колени рубахой. Отец, подражая сыну, тоже присел с другой стороны очага. «Ого, ты стал очень проворен. На таком близком расстоянии уклонился от стрелы. Теперь уходи из этого чужого тебе племени. Ступай к своему народу. Дорога отсюда идет на полночь. Далеко впереди стоит высокий хребет. В короткие зминие дни, когда на земле не видно солнца, вершина хребта пылает от солнечных лучей. За этой скалой, по правую сторону, стоят шатры твоего народа». Он велел своей дочери сшить шесть пар сапог из толстой замши, шесть пар из шкур тюленя и шесть пар из оленьего камуса. Две ночи и день женщина не спала и шила обувь. Шила и плакала и стала под конец, не видя ничего, колоть иголкой свои собственные пальцы. На третье утро Talo уехал. Он не взял с собой ни лука, ни копья, только маленький поясной нож из китового уса. В дороге на него напали десять воинов Tanŋ'ов. Но он убил их всех и взял себе их оленей и одно полное вооружение: панцырь, копье и колчан. Когда он подъехал к скале и повернул направо, он увидел молодого чукчу, едущего на оленях. Юноша, увидев человека в вооружении и одежде чужого племени, повернулся и обратился в бегство, но олени Talo были быстрее. Он догнал чукчу и, желая поговорить с ним, загородил ему дорогу. Юноша повернул оленей и поскакал в другую сторону. Talo снова обогнал его и схватил рукой за уздечку правого оленя. Чукча бросил вожжи. «Если я стал для тебя как дикий олень, то убей меня»[163]. — «Нет, я не хочу убить тебя. Но скажи мне, кто ты?» — «Я сын Omrьtagьn'а. Нас было три брата, но среднего брата забрали у нас Tanŋ'и еще младенцем». — «Значит, я твой брат, — сказал Talo. — Меня вскормили Tanŋ'и. Одежда на мне чужая, но тело под ней рождено беломорской женою». Они поздоровались и перестали бояться друг друга. «Где ваше стойбище?» — спросил Talo. «Здесь недалеко, за холмом». — «Сколько шатров?» — «Три шатра: моего брата, мой и старого соседа по стойбищу». — «Ну, ладно, едем туда». — «Я поеду первым. Если ты поедешь впереди, они убьют тебя». — «Нет, я поеду первым. Не то они скажут, что за тобойю гонится враг». — «Нет, я поеду. Тот, кто приносит хорошие вести, должен быть впереди». И так они поехали вместе, нарта за нартой. Они гнали быстро, и задние олени все время напирали на передних. Когда они подъехали к стойбищу, люди увидели их и закричали: «Tanŋьn преследует нашего человека!» Появились мужчины с луками, и стрелы посыпались в Talo. Только снежная пыль взлетала с земли, как будто от поземки. Когда снежное облако осело вниз, люди увидели Talo. Он стоял недалеко от них, совершенно невредимый и очищал от снега свою одежду. Тогда его брат рассказал о нем товарищам.
Talo остался жить у своих родственников. На следующий год он предпринял отважный набег на землю Tanŋ'ов. Он перебил народ, забрал пятнадцать стад и восемьдесят молодых работников. Однажды ночью он пришел к своему тестю. «Я хочу тебе что-то сказать, — заявил старик. — Возьми свою жену и увези ее с собой. Что касается нас, лучше убей нас копьем. Мы слишком стары для того, чтобы уйти с родной земли и привыкать к обычаям чужого племени». Talo убил стариков и оставил их на месте, вместе с шатром и имуществом.
Другая часть этого интересного рассказа, также очень характерная, будет приведена в одной из следующих глав.
В рассказе о Jəkunnin (Павлуцкий), где описывается война чукоч с русскими казаками, в битве участвует также приемный сын Jəkunnin. Юноша бился вместе с отцом и был тяжело ранен, по другим вариантам — убит. Тогда Jəkunnin, лишенный помощи своего сына, был взят в плен и замучен озлобленными чукчами[164]. По некоторым вариантам сын Jəkunnin является приемышем из племени чуванцев.
ДОБРОВОЛЬНАЯ СМЕРТЬ
Добровольная смерть — обычное явление среди чукоч. Человек, желающий умереть, заявляет об этом другу или родственнику, и тот должен исполнить его просьбу. Мне известно два десятка случаев добровольной смерти, имевших место во время моего пребывания среди чукоч. Однажды, летом, когда я был на Мариинском Посту, туда прибыла с торговыми целями кожаная байдара с Телькепской тундры. Один из приехавших после посещения русской казармы почувствовал боль в желудке. Ночью боль усилилась настолько, что он потребовал, чтобы его убили. Его спутники исполнили его желание.
Из всего сказанного видно, что поводом к добровольной смерти стариков служит отнюдь не недостаток хорошего отношения к ним со стороны родственников, а скорее тяжелые условия их жизни. Эти условия делают жизнь совершенно невыносимой для каждого, кто не способен заботиться о себе. Не только старики прибегают к добровольной смерти, но также и многие страдающие какой-нибудь тяжелой болезнью. Число таких больных, умирающих добровольной смертью, не меньше, чем число стариков.
Положение больных, слабых людей действительно очень тяжело, независимо от того, молоды они или стары. В западной Колымской тундре я встретил человека по имени Anьqaj. Ему было меньше тридцати лет. За три года до этого его разбил паралич, и хотя он частично поправился, но остался слабоумным. Я встретил его в феврале. Было холодно и ветрено. Чукчи западной тундры не имеют «зимников» и круглый год кочуют с обычными шатрами. Так же жила и семья Anьqaj. Мы приехали к ним как раз во время установки шатра. Женщины только что начали разгружать нарты. Шатер мог быть готов только поздно вечером. Anьqaj лежал на снегу. Похоже было, что это лежит просто куча тряпья. Его жена положила ему под голову мешок с рухлядью, но мешок был короткий и круглый, его голова тотчас же снова скатилась на снег. Шапка свалилась у него с головы и ветер набивал тонким сухим снегом его волосы. Мороз был настолько силен, что даже чукчам приходилось все время двигаться, чтобы не застыть. Anьqaj лежал совершенно неподвижно. Я перехватил его взгляд, слабый и тусклый, он выражал глубокое страдание, в нем было что-то похожее на взгляд умирающего животного.
Другой памятной мне трагической фигурой была женщина лет сорока. Она страдала болезнью легких. Я провел дня два в ее стойбище на Сухом Анюе. В молодости она была очень энергична, как говорят чукчи: «хорошая вытряхальщица шатра». Даже и теперь она всячески старалась быть чем-нибудь полезной, принимаясь за все тяжелые женские работы, но это плохо ей удавалось. Ее шатер был очень грязен, внутренний полог совсем отсырел, сама она была покрыта грязью и копотью. Она беспрерывно возилась с котлами и сковородами в едком дыму костра, топливом для которого служила жесткая тундровая сланка[165]. Время от времени она начинала глухо и продолжительно кашлять. Она кашляла, стоя на снегу, топая ногами и сжимая руками грудь. Когда припадок кашля проходил, она принималась проклинать свою судьбу, болезнь и всю свою жизнь. Ее лицо, и без того черное от сажи, чернело еще больше от злобы.
Причиной добровольной смерти часто является ярость, то особое чукотское нетерпение, которое упомянуто у Лоттери еще в 1765 году (см. стр. 25). Чукчи не способны бороться с болезнями и вообще с физическими и психическими страданиями. Они стараются как можно скорее избавиться от них, хотя бы ценой своей жизни. Ajŋanwat рассказывал мне, как несколько лет тому назад его сосед по стойбищу, по имени «Маленькая ложка», потребовал чтобы его убили. «Он часто ссорился с женой, потому что у них были очень плохие сыновья. Благодаря частым ссорам у него появилось желание умереть. Однажды его жена и старший сын снова затеяли с ним ссору. Тогда он потребовал, чтобы его убили»[166].
Другой знакомый мне чукча добавил следующее объяснение к рассказу Ajŋanwat: «В нашем народе, когда отец очень рассердится на своего ленивого и плохого сына, он говорит: „Я не хочу его больше видеть. Дайте мне уйти“». Затем он требует, чтобы его убили, и поручает это исполнить тому самому сыну, который обидел его: «Пусть он нанесет мне смертельный удар и пусть он всегда страдает, вспоминая об этом».
Глубокое горе от потери какого-либо близкого человека также является одним из поводов для добровольной смерти. Я уже говорил выше о муже, пожелавшем последовать за своей умершей женой[167].
Наконец, одним из поводов для добровольной смерти является taedium vitae. Я говорил уже о том, как чукча, по имени Katьk, однажды заявил, что он не хочет больше жить. Он объяснил это тем, что судьба не любит его, несмотря на то, что стадо его разрасталось и семья жила в полном довольстве. Я не придал большого значения его словам, но через несколько месяцев я услышал, что он заставил себя удавить[168].
Другой случай такого же характера произошел с сорокалетней вдовой. Она жила со своим сыном и двумя племянниками и владела значительным стадом. Она решила, что жизнь не доставляет ей никакого удовольствия. Она боялась, что стадо вскоре начнет убывать, и вдруг почувствовала стыд оттого, что она еще живет. Ее удавили. Этот случай рассказал мне Ajŋanwat.
Одни и те же психические поводы могут вести к самоубийству и к добровольной смерти. Различие лишь в том, что молодые люди, особенно не вполне взрослые, желая умереть, убивают себя сами. Более же пожилые чаще просят об это других. Я знаю несколько случаев, когда мальчики и девочки, пятнадцати-двадцати лет, кончали самоубийством от обиды, стыда или печали[169]. Ни один из них не мог упросить своих домашних быть ему «помощником в смерти». Для пожилых людей, напротив того, такая «помощь» считается более приличной, чем смерть от своей собственной руки.
Добавочным стимулом к добровольной смерти является убеждение чукоч в том, что насильственная смерть лучше, чем смерть от болезни или от старости. Даже термин, выражающий понятие «добровольная смерть», имеет некоторую связь с этим взглядом. Термин этот — veretgьrgьn, что значит «поединок». Человек, желающий умереть добровольной смертью, иногда говорит: «Давайте биться» — Mьnmarawmьk, или: «Теперь я стал для тебя диким оленем» — Geŋetьm ьlvenu inelgьi. Обе эти формулы выражают желание быть убитым. Другое выражение употребляется главным образом в фольклоре: «Теперь я стал для тебя добычей» — Geŋet-ьm gьnni inelgьi, или же более прямо: «Поступай со мной как с добычей» — Gьnniku qinelgьi. Эти формулы употребляются побежденными воинами, которые не хотят пережить своего поражения. Полное значение формулы таково: «Нанеси мне смертельный удар, так как я стал для тебя звериной добычей». Один чукча следующим образом объяснил мне мотивы добровольной смерти: «Мы не хотим умирать от kelet. Мы предпочитаем умереть насильственной смертью, умереть в бою, как будто мы бились с русскими». Русские, по всей вероятности, были упомянуты лишь специально для меня. Смерть от болезни приписывается нападению духов[170].
Склонность к добровольной смерти является до известной степени наследственной в некоторых чукотских семьях. Конечно, потомки отнюдь не обязаны следовать примеру предков. Однако фактически в целом ряде семей добровольная смерть как бы передается от отца к сыну. Один чукча таким образом закончил подробный рассказ о случае добровольной смерти: «Если его отец умер таким способом, то, конечно, сын захотел подражать ему». Отец орудием смерти избрал нож, но так как смерть не пришла сразу, то он потребовал, чтобы его задушили ремнем. И это было исполнено. Сын также велел ударить себя ножом, но удар не был смертельным. Тогда он пошел дальше в подражании отцу и потребовал, чтобы его тоже удавили, и желание его было исполнено.
Ajŋanwat, о котором я уже упоминал не раз, рассказывал мне, что его отец и старший брат умерли добровольной смертью, и что он тоже чувствует склонность окончить жизнь тем же способом, хотя сын вовсе не обязан следовать примеру отца. Другой его брат умер естественной смертью, не поддержав таким образом семейной традиции.
По представлению чукоч, на том свете лучшие места для обитания отдаются людям, умершим добровольной смертью. Они живут в красном пламени северного сияния и проводят время за игрой в мяч, причем мячом служит моржовый череп.
Когда у человека появляется желание умереть добровольной смертью, его домашних охватывает тревога. Они всячески стараются отговорить его. Это делается серьезно и настойчиво, так как обязанность убить человека и притом близкого родственника, конечно, очень тяжела. Если человек хочет умереть от ножа и не имеет родных сыновей, которые должны были бы исполнить его желание, то часто ему бывает трудно найти «помощника». Никто не хочет нанести смертельный удар. В двух приведенных выше случаях рука сына была не тверда, и нанесенная им рана была не смертельной. Спор между человеком, решившим умереть добровольной смертью, и его домашними, прекрасно передан в сказке об Ajgьnto. Ajgьnto сказал: «О, они (духи) украли моего сына. Как я могу продолжать жить? У меня нет детей. Моего сына украли. Почему я должен жить? Сделай для меня что-то» (т. е. убей меня). «Нет, — сказал хозяин стойбища, — почему именно я должен это сделать с моим „товарищем скуки?“»[171] — «Нет, нет, сделай это. Есть у тебя белые упряжные олени?» — «Да, есть». — «Есть у тебя белые одежды?» — «Есть» — «Есть у тебя белая шапка, белые сапоги, белые рукавицы, белая подстилка?» — «У меня есть все это». «Это должно быть для моей смерти. Сделай это». — «Нет, нет, я не могу! Позволь мне отдать тебе одного из моих сыновей. Пусть у каждого из нас будет по сыну». — «Я не хочу сыновей другого человека. Где мой родной сын? Торопись, сделай скорее». — «Нет, нет. Позволь мне отдать тебе обоих сыновей. Пусть у меня не будет детей». — «Я не хочу их! Где мой родной мальчик? Убей меня». Они спорили весь день. Ajgьnto так горько упрекал хозяина, что тот в конце концов должен был согласиться[172].
Однако, после того как формула произнесена вслух, отказ от высказанного намерения невозможен. Духи, слышавшие обещание, очень рассердятся и будут мстить, если человек не захочет исполнить его. Таким образом выходит, что добровольная смерть предохраняет от смерти, посылаемой духами (т. е. от естественной смерти), и в то же время является жертвоприношением kelet. Такого рода противоречия часто встречаются во взглядах и представлениях чукоч.
Человек, избравший добровольную смерть, считает, что он тем самым освободится от смерти, происходящей от kelet. Но, с другой стороны, добровольную смерть нельзя рассматривать иначе, как кровавое жертвоприношение тем же kelet. Хотя в добровольной смерти не видят прямого задабривания kelet, но неисполнение обещания принести им жертву, согласно представлению чукоч, вызывает гнев и мщение со стороны духов kelet.
Чукчам известны три способа добровольной смерти: смерть от удара ножом или копьем, смерть посредством удушения и смерть от выстрела. Последний способ употребляется гораздо реже, чем два первые. В таких случаях лук не употребляется, а только ружье. Можно считать, что этот способ появился лишь в последнее время. Причина употребления ружья заключается в том, что смерть от выстрела наступает гораздо быстрее и менее мучительна. Люди, убивающие человека, изъявившего желание умереть добровольной смертью, называются «помощниками» или «провожатыми», так же как на похоронах. При смерти от ножа смертельный удар должен быть нанесен мужчиной. Женщинам не разрешают принимать участие в таком способе смерти. Человека убивают всегда его собственным ножом. Тогда смертельный удар менее болезнен. После смерти убитого рану зашивают нитками. Но относят вместе с покойником на место погребения и там оставляют его. Смертельный удар, нанесенный рукой сына, не считается мучительным; удар, нанесенный рукой чужого человека — причиняет сильную боль. Поэтому человек, находящийся в чужом стойбище, во время поездки или на ярмарке, выбирает для добровольной смерти какой-нибудь другой способ. Когда человека закалывают копьем, то обычно ему закрывают лицо куском шкуры или шалью. Он садится во внутреннем пологе, недалеко от входа. Исполнитель стоит в наружном пологе и просовывает копье под полог. Человек, желающий умереть, берет обеими руками наконечник копья и приставляет его к своему сердцу. Затем он подает знак, что готов принять смертельный удар. Смертельный удар ножом, копьем или пулей всегда наносят спереди. Если человек выбирает кровавый способ добровольной смерти, то «помощниками» могут быть только мужчины. Женщины могут помогать только при удавливании. Жена человека, желающего умереть, кладет к себе на колени его голову, обернутую шалью, в то время как два человека с обеих сторон тянут за веревку, обмотанную вокруг его шеи. Если человек слишком сильно дергается, то женщина «укладывает его руки» (т. е. просто держит его за руки). Иногда же, если у нее не хватает силы, ей помогает другая женщина. Один или два раза я слышал рассказы о таком удавливании из уст жен, державших на коленях головы своих умирающих мужей. Они говорили об этом с большим хладнокровием. Подробно описывали, как муж дергал руками и ногами и как они удерживали его. После произнесения вслух формулы добровольной смерти надо действовать быстро, по возможности в тот же день. После такой заявки духи носятся тут же, и если их заставить слишком долго ждать, они могут потерять терпение и взять кого-нибудь другого. Перед последним часом человека, пожелавшего умереть, кормят жирным мясом и «чужой пищей» (сахар, хлеб) и исполняют всего его желания. Стараются не досаждать ему. Даже если он беспричинно ругается и кричит, окружающие должны молчать. (Следует напомнить, что в некоторых случаях к добровольной смерти прибегают от гнева и ярости)[173].
Я привожу два описания добровольной смерти, записанные со слов туземцев. Первый случай произошел в 1864 году на западной Колымской тундре. Второй — в той же местности на следующий год. Оба были мне рассказаны Ajŋanwat'ом:
Добровольная смерть
Набрал много в долг у якутского купца Элигыкы. Несколько лет пролетовал, долга не покончил. Наконец, из дому выходит, отправляется в Средний (Колымск); с тундры, издали. В это время частью народ (реку) Омолон перешел, (его) брат другой Рультувия, он пьянствовал там, у тунгуса Ункуула водку пил; предмет (его) охранения, выходящие тонкие кишки (грыжа) замерзли, потом стали непослушны для засовывания. Что же, однако несчастье захотело с ним (остаться); (это) он сделал себе болезнью, не смог засунуть кишки. Поэтому заговорил, прося смерти у своего товарища в браке, как бишь его, у Ункуула. Соседним жителем младший брат. А тот в Средний (Колымск) при чужом хозяйстве отправился. Ибо жена с молодыми детьми. Таким-то образом тогда болезнь нашел. Так как притом отец тоже умер убиением, он подражает ему. — Ух, об отце отчего вперед не сказал? Тоже худо-звучащий задом, испражняться не мог. А оттого, что камень образовался в заднице, белый камень какой-то, но мягкий, совсем круглый; в прямой кишке после смерти рассматривали. Так-то он попросил смерти. Старший сын провожал; он сделал смертный вздох. Но вдруг нож извлек, выдернул, опять ожил, совсем очнулся, не мог быть убитым, поэтому сам сказал: «пусть стесните мне горло». Действительно, ремнем задушили, этим убили. Как только покончили, унеся на поле, рассматривали задницу. Но и при жизни камнями испражнялся, песком или чем. Тогда камень увидели. Потом и сын также так был после. Так у товарища по жене заговорил, прося смерти. Иные услышали, повиноваться (захотели). Захотев повиноваться, к младшему брату увезли, в нарте с грядкой увезли. Там привели в исполнение. Действительно, младший брат провожал, опять не мог (убить). Правда, он и сам говорит: «слушай-ка, немного в сторону направь нож». Но (тот) не мог. Поэтому тоже, как отец, слово употребил: «пусть задушите ремнем». Действительно, задушили ремнем. Тогда убили. Что же, конец.
Записано от чукчи Ajŋanwat осенью 1897 года в Нижнеколымске.
Я привожу этот рассказ в буквальном переводе с чукотского.
Другой рассказ интересен тем, что в описываемом в нем случае, вскоре после того как было высказано желание добровольной смерти, последовало раскаяние.
Ложная добровольная смерть.
Мой сосед Маленькая Ложка тоже попросил смерти. Многоречиво убедил товарищей. Ссорились до того с женой, т. к. имеет очень худых сыновей. На что из гнева запросил смерти. Вместе с матерью (сын) ссорился с ним. От этого произошло, разгневался. Потому попросил смерти. Почти только с пряговыми оленями, нет особых (свободных) оленей. (Женского) ведомого сзади быка другие сыновья убили, так как притом с весьма многими сыновьями. Старший сын постоянно бранит его, и вот на смертную пищу быка убили. Мы думали, он действительно просит смерти, торопились мы, всякие вещи приготовили мы. Санные принадлежности, изломанные и притачанные, мы заменили неизломанными. Ибо у наших притачанные сани — для смертного употребления худо. Ибо составное, притачанное, по смертной дороге туда к его народу изломается, как он будет?
Потом собачий народ также поближе есть. Так как при этом истинно умерший, — его уводит народ мертвых; они знают это, говорят: «заблудился, как же». Что он только что стал запутан, им известно. Ибо много дорог, и все дороги ведут к родственникам. При этом также из шкуры от чужих оленей смертную одежду не употребляют. Грех. Там ведь мертвый народ, взад и вперед ходят. Двигаясь по ветру, нюхает, говорит: «одежды, что это нашим пахнут?». Отнимают. Поэтому чужое, что бы ни было, не употребляют, также чужих оленей. Кое-как бедняк, что есть именно свое, употребляет. Новую одежду, от чужих взятую, чужое подаренное, это все-таки покидают. Действительно, старое, лишь бы только свое, употребляют. Правду сказать, очень худой народ (покойники). Ведь не скажут так: «пусть употребляет». А между тем откуда только узнают? Правда, ведь много возвратившихся от смерти наших. Отсюда, должно быть, узнают обычай мертвых. Заговорами много возвращается мертвых… Также я сам о мертвых заговор от голодных старушек, будучи богатым оленями, радуя их горло, получил прежде, — забыл, к сожалению, ибо сам обеднел.
При том же идущий по смертной дороге бывает возвращаем часто собакою. Кусает за левое ухо и наговаривает собаке (шаманящий человек), говорит ей: «Хозяина возврати, когда-нибудь хорошей пищей кормить тебя станем». Должно быть, также и заговорами. Легко болеющий бывает возвращаем. Затруднение в дороге. Собака, сильно прыгая в лицо, заставляет вернуться. Несмотря на то, трудно болеющий не податлив. Как только этот, от смерти возвращающийся, хорошо очнется, собаку убивают. Поэтому-то оленный народ собаку держит из-за этого свойства. Для сострадания возвращать мертвецов она сильна. Ибо разве для употребления, или для чего-нибудь назначена? Только для поедания корма… Впрочем, в действительности на что угодно пригодна собака: против сильной дичи, медведя, она с голосом, при неожиданной встрече в темноте… поэтому держат. Ты сам знаешь, все, каждый с собаками, многие люди. Мы ездили, ни один не бывает без (собак). В том же отношении идущий по смертной дороге. Понапрасну отчасти оленем его заговаривают, понапрасну. Ибо пуглив олень, там вдали постоянно ходит понапрасну, только глазами виден, показывается, правда, но только издали. Также частью совсем умерший, даже оставшийся без дыхания, только все еще не плачут живые, смотрящие члены семьи; именно потому, как только умер, (тут же) не плачут. Грех. Легко больной отвергается потом умершим народом. Говорят: «Ты зачем пришел? Уходи, домой вернись». Домой уходит, возвращается. Бывает разным образом; иной, правда, дышит, но без ума становится, так как при этом, должно быть, ему грезится, или что? Говорит: «Я пришел оттуда, от мертвого народа». Впрочем, также едят мухомор люди. Анадырщики привозят мухомор. Перед едой говорит, обращаясь к мухомору: «К мертвому народу увезли меня». Действительно, он потом увозит. Погружается, обмирает; потом увозит, но только душу. При этом имеющий внутреннюю боль совсем остается. Отсюда недавнее сказанное, относящееся к одежде и к отниманию, должно быть, от них узнают. Действительно, от них с трех сторон: один возвращенный собакой, потом, во-вторых, самим сострадательным божеством, так что мертвое племя отвергает его, этот сообщает вести, в-третьих, мухомороед говорит… Однако Маленькая Ложка совсем неожиданно прекратил приготовления, раньше вознамерившись (собравшись с духом). Ибо мы уже собирались, совсем приготовились, тут же все как для мертвого сработали, сани, или что. Но разочаровались, так как настал вечер, а мы стали пребывать праздно; ждать не могли, прекратили ожидание. Стал вечер, настала ночь, без слов мы пребывали, только он нажрался. Что было получше, сам съел, послаще… Спрашивая сыновей, я сказал им: «А что? Что он делает?» — «Постой. По окончании еды». Потом только сказали: «Что же, лег, заснул». Санки же так сзади жилища ночевали, как бы принадлежавшие мертвецу. На завтра по пробуждении попрежнему не выходит. Ни за что не выйдет, все сидящий в пологу. А потом он, так как у нашего рода оленного немного поговорить о смертной просьбе грех, поэтому-то и у него на будущий год три сына умерли. Так что он больше несчастие, говоря о смерти, сам себе нашел. И я отослал его, сказал: «Тут не живи! Смешают тебя вместе со мной, на оленях, на чем-нибудь наружном». Поэтому отделился. В другие годы, в стране Араро[174] он умер. Да еще вот что, наш (кто-нибудь), избегая (боли) заговоривший немного о смерти, что же, божество жизни, внешнее божество его слышит. И таким образом, избегая боль, немножко поговорит о смерти, дорого выкупает, хотя бы собственное словечко маленькое. Действительно, если домашние внушают ему прекращение, что есть ему сердечное близкое, за это словечко, за слово о смерти внешнему божеству дорого дает на выкуп. Говорит: «Вот мое тело, я безумно говорил». Хотя бы упряжку, или что, в руках держимое, от собственного тела. Это для жертвы употребляет, ибо взамен слова дает, все равно, что получше. Еще притом многие, имеющие потом поправиться, просят смерти, иные же убеждениями бывают возвращаемы и, действительно, выздоравливают. Также однажды и я безумно говорил, как раз однажды. Недавно, я уже состарился. Нужно сказать, что к волку и к злому духу совершенно одинаково относятся оленные. Не умея воротить оленей назад, весной, да, по окончании весны… В это время полуобнажается от снега земля; олени любят разбегаться в разные стороны при начале лета. И об этом оленные говорят: жадная суета… Это страшное время. От бессилия я безумно заговорил. Но еще будучи молодым человеком, я истощал гнев, настигая оленей; а при появлении бессилия поэтому безумно заговорил, сказал: «Волки! сюда! бросьтесь! ешьте!» Только потом дорого выкупил; немного погодя убил оленей и что подороже, тоже сердечное прягового оленя убил. В первый раз таким стал, эти безумные слова извлек.
Записано от чукчи Ajŋanwat осенью 1897 года в Нижнеколымске.
Обычай добровольной смерти существует также у приморских чукоч и у эскимосов. Мне известны несколько случаев. Так, например, в поселке Eunmun туземец средних лет, страдавший от нарывов, велел удавить себя ремнем.
В 1898 году в эскимосском поселке Uŋasik старик попросил добровольной смерти. Его застрелили сзади. Это единственный известный мне случай, когда смертельный удар был действительно нанесен сзади[175].
W. H. Dall приводит следующий рассказ туземца Noakum из бухты Пловер: «Старые и ненужные люди часто просят, чтобы их убили. Тогда их приводят на место мертвых и там строят „загородку“ из камней. Большой передний камень кладут с одного конца, а другой большой камень с другого конца — в ногах. Под камнями кладут два шеста с привязанными ремнями. Убивают оленя и кровь его льют на передний камень. Тогда предназначенного смерти кладут на спину, ноги и руки протягивают на камни. Тогда его спрашивают, готов ли к смерти. Если следует утвердительный ответ, то его ноздри затыкают дурманящим веществом. Если же он отвечает, что еще не готов, то мясо оленя, которое обычно съедают, в данном случае сжигают в виде искупительной жертвы». Dall описывает этот обряд частью как очевидец: «Когда мы приехали, все уже было готово. Женщины и дети разрезали на части мясо убитого оленя и на переднем камне уже была кровь. Жертва — слепой, но не очень старый мужчина — сидел около переднего камня»[176] и т. д. Dall отмечает, что туземцы были очень смущены приездом американцев и, боясь их вмешательства, отказались продолжать обряд.
Я боюсь, что в этом описании Dall'я не все правильно. У чукоч нет дурманящего вещества[177]. Очень трудно поймать и привести живого оленя к жертвенному камню, особенно летом. Что касается убийства стариков над овалом из камней, то я, по крайней мере, никогда не слышал об этом.