– Врет ваш Перепечкин и не краснеет. Ничего про деньги мне Мишенька не говорил. А только я сама знала, и другие говорили: в Маркове все деньги Свенсона остались. Куда делись потом – не ведаю… А с Мишенькой… Мы с ним про революцию говорили! И языком английским занимались.
– Вот вы себя и выдали! Учил он язык, чтобы убить муженька вашего и на Аляску с деньгами бежать!
– Мишенька никуда не сбежал бы. Хотя это мне и не нравилось, а был он революционером с макушки до пят! И нечего на него наговаривать. Врет Перепечкин, врет, паскуда…
– Врал, врал, дражайшая! Еще с тридцать третьего года в мерзлоте вечной, рядом с мамонтами и медведями лежит этот самый Перепечко! Да еще притом…
Блаженная улыбка вдруг скользнула по губам Елены. Следователь улыбку заметил, осекся на полуслове.
Все так же блаженно улыбаясь, она встала, без позволения подошла к окну. Следователь даже крик свой от наглости такой проглотил. А Елена, слушая и тут же забывая куски из следственного дела, на неспешной волне воображения поднималась все выше над летней, истыканной нежными росточками и грубо усыпанной расколотыми камнями чукотской землей.
Жизнь иная! Жизнь неба на земле, но обязательно в соотношении с жизнью грубой, даже невозможной стала теперь для нее самой важной в этом тесном кабинете, набитом под завязочку тихими воплями и присохшими к бумагам горючими слезами…
С тех пор как она ступила на чукотскую землю, опять резко сменилась, как говорил знакомый американский славист, «доминанта существования». Поэтому со сладостью на устах уже через полчаса солгала она следователю про перстень-печатку. Сказала еще: «У Мишеньки ценностей точно никаких не было. А вот свекор…» Словом, она доподлинно не знает, где свекор спрятал деньги и ценности, но догадывается. При этом – шепнув самой себе: была не была! – сочинила даже место, куда следовало ехать, где искать. Место пришло на ум, кстати, абсолютно реальное – близ Охотска…
– …вы ведь проверить всегда можете. Недалеко от места своей губернаторской службы свекор все, что нагреб, спрятал…
– Гм… Не наш район. Специально так выдумала?
– Так ведь у ваших сотоварищей следственное дело свекра наверняка имеется. По нему и проверьте.
– Проверим, проверим…
Всё вокруг снова стало лишним, маловажным. А важно было только то, что в порту она увидела Чукотана. Он стал совсем взрослым, отпустил усы, был одет в какую-то то ли военную, то ли пожарную – Елена точно не поняла в какую – форму. Но узнала его сразу.
Выкван тоже Ёлку-Ленку сразу признал. Но виду не подал, быстро отошел в сторону.
Теперь вместе с чувством прощения к предавшему и пославшему ее на растерзание Мих-Сергу – как рядом с большим островом возникает малый – возникло чувство сумасшедшей приязни к Чукотанчику. Приязнь эта, где-то внутри до времени тихо таившаяся, вспыхнула ярко, сильно. От этой враз нахлынувшей приязни Елена шла утром через портовую площадь закрыв глаза, пока кто-то не взял ее под руку, не проводил к машине…
Следователь прокуратуры Э-кин давно разыскивал сокровища старого Бирича. Сперва-то он все донюхивался, где деньги Мандрикова. «Не может быть, чтоб кооператор, пропустивший через свои руки сорок миллионов и потом национализацией имущества занимавшийся, ни рубля на черный день себе не припрятал!»
Рыжий Э-кин не верил в революцию ни теперь, ни раньше. Он завидовал Павлу Биричу, обосновавшемуся в Америке. Про Павла и про Бирича-старшего сообщил ему знакомый энкавэдэшник – просто так, по пьяни. И поскольку деньги Мандрикова найти никак не удавалось, Э-кин перекинулся на деньги особоуполномоченного Временного Приамурского правительства Хрисанфа Бирича. Приезд Елены, о котором со смехом сообщил все тот же энкавэдэшник из особого отдела, направил мысли Э-кина в нужную сторону. Не сбили Э-кина с пути даже слова энкавэдиста, в конце разговора прибавившего: «Могилу она, дура петая, ищет. Ей шпионить – как мне бальные платья шить. В общем, шелупонь калифорнийская, некогда и незачем на нее силы тратить…»
Э-кин слова энкавэдиста засек, к встрече с американкой подготовился. Теперь оставалось найти деньги особоуполномоченного Временного Приамурского правительства Хрисанфа Бирича…
Скит и прощение
Выкван Иванович увидел Ёлку-Ленку и остолбенел. Мысли под форменной фуражкой понеслись быстро и врозь. Однако охотничья опаска взяла свое: он решил хоть чуток выждать и на всякий случай стал втихаря озираться по сторонам. Когда засек: Ёлку-Ленку закинул в служебную машину следователь Э-кин, представил себе все предстоящее в картинках и звуках…
Холодной июльской ночью, при слабо стонущем ветерке из тундры, по недавно построенному мосту через Казачку шел он ко все тому же дому на левом берегу реки. Правда, теперь здесь был не Арестный дом, а ДОПР… Все, что произошло до этого, было обставлено как бестолковщина и головотяпство Э-кина.
Еще вечером капитан погранвойск НКВД СССР Выкван Иванович О., находившийся в очередном служебном отпуске, напоил товарища Э-кина допьяна. Пили в том же кабинетике, выходившем окнами на Анадырский лиман. Выкван убеждал следователя передать американку на время, для выяснения некоторых обстоятельств, пограничной службе. Выказывая особое уважение и дружеские чувства, подарил Э-кину СШ-36 – красноармейский стальной шлем образца 1936 года. Э-кин с детской радостью надел подарок на голову и так в стальном шлеме и започивал. Но перед тем, как, по его любимому выражению, «заехать к сонникову», записку о передаче задержанной все ж таки нацарапал. Показал и американский паспорт, временно отобранный у гражданки Бирич. Даже опьянев, хитрый Э-кин думал о том, что чукча-простак может в дальнейшем пригодиться: и места, указанные американкой, знает, и свалить на него в случае чего все можно будет – погранец, мать его, что с него возьмешь!
Теперь с экинской запиской и американским паспортом в кармане Выкван Иванович вышагивал по мосту к бывшему Арестному дому.
Но и записка не понадобилась. Внешнюю охрану он прошел легко, а внутри увидел: дверь в камеру открыта, на полу без сознания лежит охранник. Одна нога перекинута через порог, другая подломилась. Ёлка-Ленка стоит в углу и, удивляясь самой себе, таращит глаза: что, мол, я, несмышлеха, наделала?..
– Ты, Чукотанчик?
– А то кто еще.
– Меня теперь расстреляют?
– Мы не только расстреливаем. Не все у нас тут вроде Э-кина… У тебя, Ёлка, шрам над губой… Раньше не было.
Согнутым указательным пальцем он едва-едва дотронулся до надгубья, но оробел, руку сразу убрал.
– Много чего за это время у меня появилось…
– А японскую борьбу ты, вишь, не забыла…Ладно, потом. Живо за мной!
На складской гражданской полуторке Выкван Иваныч довез Ёлку-Ленку до какого-то неблизкого стойбища. Настало утро. Карликовый ольховый лес был весь сплошь покрыт зеленовато-бурой листвой. Елена вздохнула свободней.
– Отсюда пешком до тайного места идти надо. Часа два топать придется. Сможешь, однако?
Прошло часа полтора, мелькнуло озеро, потом – невысокие даурские лиственницы, несколько карликовых берез. Елена засмотрелась, перецепилась ногой за какой-то торчавший вбок корень, упала и, ударившись головой чуть повыше того места, до которого недавно дотрагивался Выкван, потеряла сознание.
Очнулась она в каком-то непонятном месте. Яранга не яранга, дом не дом: потолка не видно – весь в зеленых ветвях, стены доверху березовыми поленьями заложены…
Было темно, пахло сладкими могильными травами, длинная борода наклонившегося над ней человека щекотала дымком, отдавала паленой шерстью.
– Куда это… Куда я попала?
– В скит молельный ты попала, детуля.
– Что это за скит такой?
– Временный скит у нас, детуля, временный. И никто про него не знает.
– Теперь что со мной будет?
– А это как Бог-Жизнь решит. Зашиблась ты маненько. А если уж не тая говорить, сильно зашиблась. Вылечишься – куда надо тебя и отправим.
– А мне куда надо? Скажи, дед! И Выкван где?
– Уехал он. Нельзя ему тут…
– Мне-то куда теперь деваться?
– Домой в Америку, куда ж еще. Расстреляют тебя здесь – и квит.
– Пускай расстреляют. Сама давно к стенке рвусь. А все не получается!
– Так не годится, детуля. Надо будет, тебя Бог не то что к стенке – в мерзлоту вечную на триста лет закопает и живой оттель вынет. На то он Бог-Жизнь и есть.
– Что это еще за Бог-Жизнь?
– Не знаю. Знал бы – уже на небесах обретался.
– Ты беспоповец, раскольник?
– Православен я. И ступеньку свою малую на лестнице великой, лестнице Божьей знаю.
– Я не хочу в Сан-Франциско, не хочу на Фишерман Уорф! Могилу Мишенькину хочу найти. Только тогда про возвращение думать буду.
– Это которого на льду Казачки расстреляли? Мандрика? Место захоронения его мне известно. Ты езжай в свою Сан-Франциску с Богом. Я передам по цепочке, чтоб написали тебе туда и место указали.
– Не по-человечески, без креста их похоронили. Всех, наверное, в кучу свалили. Только тут ведь мерзлота вечная! Вот мне и кажется: как живой он там! И еще мнится: похоронить как надо просит. А может, и не только этого просит… Может, перстень с руки его просит содрать!
– Што за перстень такой?
– Перстень-печатка. Мой перстень! Подарила ему на горе…
– Печатка? Такие перстни одну только пагубу приносят. Печать-то на перстеньке и дьявольская может быть вырезана!
– Если не перстень, то хоть могилу увидеть бы…
– В неудобном месте могила. Да ведь не было, наверное, тогда, в двадцатом году, другого места. Ничего, придет срок, перезахоронят. Я через чад своих позабочусь.
– Мишенька не бандит был. Деньги и драгоценности любил, конечно. Но больше всего – революцию свою обожал. Из-за революции меня и предал. Только я ведь его простила. Не на словах – сердцем простила. Теперь, мне кажется, и он на том свете после прощения моего другим стал. А то – бандит, бандит…
– Вижу душу твою и, как пальцами плоть, ее осязаю: не ты сама, душа твоя простила! И революцию она простила. И контрреволюцию… Революция, она ведь – пещерный медведь! Доисторический, а не новый вид медведя. А контрреволюция – помесь бурого и белого: полумонархия, полутирания…