Подражая ликвидаторам, они тоже стали качать его. Вельбот колыхался на воде, но охотники как-то ухитрялись соблюдать равновесие при столь необычном занятии. И как только это подбрасывание под радостные крики прекратилось, все остальные ликвидаторы, не исключая и девушек, полезли в вельбот. Еще минута — мотор фыркнул, и под многоголосое «тагам, тагам» вельбот тронулся, быстро скрываясь в тумане. Но долго еще слышались голоса.
Ульвургын стоял на борту взволнованный. Эту встречу он переживал сам не менее других.
— Вот видишь, какую радость привез! Без радости человеку нельзя. Собаке без радости и то плохо, — сказал он и, обратившись к Таграю, приказал: — Ну, стармех, заводи свою машину.
Мы спустились в машинное отделение. Таграй взял масленку и, заправляя машину, сказал:
— Скоро учиться. Очень хочется учиться. И с моржовой охотой не хочется расставаться. Вот какая задача на уравнение!
Маховик повернулся раз, другой, — забилось сердце «Октябрины», и Ульвургын взял курс на культбазу.
ОПЯТЬ НА КУЛЬТБАЗЕ
Меня разбудил Ульвургын. Отлично выспавшись на койке старпома, я почувствовал себя совсем бодро. Ульвургын стоит около моей койки, и я вижу только его голову. Она, как всегда, подвижна, в глазах — добродушнейшая усмешка.
— Вставай, а то уеду без тебя, — говорит он.
— Куда, Ульвургын? — вскакиваю я.
— На берег. На кульбач приехали.
В руках Ульвургына портфель местной работы из тюленьей кожи, вышитый разноцветными оленьими ворсинками.
Я быстро умываюсь, одеваюсь.
— Чай будем пить в столовой на кульбач. Там лучше, — говорит он.
Взобравшись по лесенке, мы выходим на палубу.
Стояло раннее утро, но солнце поднялось уже высоко. Был такой штиль, что казалось, будто вся природа еще не пробудилась. Даже «Октябрина» и та дремала в этом тихом заливе Лаврентия.
На борту, держась за реи мачты, сидит Таграй. Он смотрит на культбазу, свесив ноги за борт. Увидев меня, Таграй кричит:
— Доброе утро! Как спалось на нашем пароходе?
Я поздоровался с ним.
— А я вот сколько бы раз ни подъезжал сюда, всегда смотрю на культбазу. Люблю смотреть. Это ведь наш чукотский город. Смотрю вот и думаю: у вас там такие же города, только большие-большие, дома высокие. И люди живут одни над другими, как птицы в гнездах на наших скалах. Поехать бы! Самому бы посмотреть так вот, близко, а не по картинкам в кино. Постоять бы около такого дома. Походить вдоль кремлевской стены, в мавзолей Ленина сходить. Большой, наверно, город Москва! Во сколько раз Москва больше культбазы?
Я смотрю на этот чукотский «город» и думаю: действительно, во сколько раз? Потом решаю, что подобная задача не под силу даже астрономам, и мысленно отказываюсь от нее.
На берегу все те же дома, которые я знал и раньше. От времени они стали серыми. Но были уже строения, появившиеся здесь после моего отъезда.
— Вот эти, ближе к морю, — новые дома пушной фактории, — говорит Таграй. — Около речки новая баня, вместо той, маленькой. А там, где мачты, — полярная станция, выстроили в прошлом году. И радиостанция там же. Этот домик с ветряком — электростанция. Теперь электричество здесь. Ветряк мощный — «ЦВЭИ-12». Размах крыльев — двенадцать метров. Пятнадцать киловатт, а расходуют только пять. Очень часто я ходил на электростанцию. Потом вернешься оттуда — и давай физику читать. Вот интересная наука! Про все в ней есть.
— Что значит, Таграй, «ЦВЭИ»?
— Это — Центральный ветро-энергетический институт. Должно быть, там его делали, — говорит он.
Специальной конструкции огромный ветряк издали немного напоминает старую деревенскую мельницу. Около ветряка — пристройка, в которой стоят моторы. Они работают, когда нет ветра. Но работать им приходится мало — ветряк хорошо идет даже на воздушных потоках.
Прошло всего несколько лет, и уже как много нового в этом когда-то глухом углу! Почему-то здесь, глядя на этот удаленный уголок нашей великой страны, я особенно остро почувствовал всю силу и мощь нашего народа-созидателя. Так идет жизнь во всех углах страны. Страна в движении. В этом ее особенность, жизнеспособность, сила.
Ульвургын спустил маленькую кожаную лодчонку и пригласил меня. С радостью я сажусь в нее, и мы плывем к берегу. Ульвургын гребет лопаточкой-веслом. В тишине гулко падают капли с поднимающегося весла. На коленях Ульвургына лежит портфель.
— Что такое у тебя в портфеле?
— Бумаги ревизора. Отвезу тебя — поеду за ревизором. Мясо будем сдавать завхозу кульбач.
Я вышел на берег. Галька по-прежнему шумела под ногами. Сразу почему-то вспомнились все удачи и неудачи, все горести и радости, которые у меня были здесь.
На улице — ни души. Культбаза спит. В этот ранний час люди спят здесь особенно крепко. Окна их завешены черными одеялами или черной бумагой. Жители, приехавшие сюда из умеренной полосы, не привыкли к тому, чтобы ночью, то есть в то время, когда спят, им светило солнце. Они устроили себе искусственную ночь, спасаясь от щедрых полярных лучей.
Мимо меня пробежала собака, держа в зубах безрассудного щенка, отлучившегося без позволения. Она бросила на меня взгляд — и не признала, а может быть, ей некогда.
— Роза! — крикнул я ей вслед.
Роза остановилась, положила щенка на гальку и, не отходя от него, кокетливо стала крутить хвостом. Я подошел к ней и, присев на корточки, стал ее гладить.
Роза легла, посматривая одним глазом на щенка, уже отползшего на несколько шагов. Когда-то мы с ней были большими друзьями. Я часто ее фотографировал, как лучшую и заботливую мамашу питомника. Похлопав ее, показал рукой на щенка и сказал:
— Ну, иди! Неси!
Роза вскочила, взяла опять в зубы щенка и побежала к питомнику.
Вдали по улице шел человек с ведерком в руках. Он направлялся к больнице.
— Модест Леонидович! — крикнул я.
Доктор остановился, поглядел в мою сторону, поставил ведерко и, широко разведя руками, закричал:
— Батенька мой! Откуда?
Мы поздоровались.
— А я смотрю — на рейде стоит «Октябрина». Ну да что же? Пусть, думаю, стоит. С тех пор, как льды ушли, она чуть ли не каждый день ходит сюда.
Доктор взял ведерко, из которого торчали ручки малярных кистей. Беря меня под руку, он сказал:
— Ну, пойдемте, пойдемте со мной в больницу.
— Куда же вы в такой ранний час?
— Э, батенька мой! Сегодня я еще проспал.
— А с каких это пор малярные кисти стали медицинским инструментом?
Он остановился и, показывая на пристройку к больнице, с огорчением сказал:
— Вон видите? Решил я построить солярий. Во Владивостоке достал бревешек, стекла — вот уже почти все готово! — Он так развел руками, что краска из ведерка чуть не расплескалась. — Начальник у нас… — Доктор постукал костяшкой пальца по лбу и сказал: — Дуб! Самый настоящий дуб!
Несколько понизив голос, он спросил:
— Правда, что его снимают с работы?
— Да, это правда. Скоро начнем принимать от него культбазу.
— Очень рад, что его вывозят отсюда. Никакой пользы, только мешает работать. Я-то ведь понимаю, как необходим для чукчей солярий. Когда я из-за этих бревен воевал во Владивостоке, до секретаря дошел. Говорю: полярный врач я. Принял, и все получилось по-хорошему. И вот, говорю я начальнику здесь: «Для чукчей солярий нужен не меньше, чем моржи. Не трогай ты у меня его». Нет же, снял три венца на какие-то пустяковые поделки. Вот и стало дело. А где здесь достанешь дерево?
Мы опять пошли. Взойдя на больничное крыльцо, доктор остановился, лицо его приобрело шутливое выражение, и он стал говорить о малярных работах:
— Маляров здесь по телефону не вызовешь. Самому надо все делать. Здесь мы должны уметь все делать. Я вот, например, всю больницу сам выкрасил. Тумбочки только остались.
Наконец мы входим в больницу. Просторное, чистое здание пахнет свежей краской. На желтом полу все еще проложены доски, по которым временно ходят. Из одной палаты слышен плач ребенка.
— Модест Леонидович, плачут у вас в больнице?
— Новорожденный, — шепотом говорит он. — Три чукчанки-роженицы лежат сейчас! В больнице из тридцати коек ни одной пустующей. Три врача нас, и, знаете, для всех работа. Для всех! Совсем не то, что было в первый год, когда открыли больницу и я скучал здесь от безделья. Ну, пойдемте, пойдемте! Я что-то покажу вам еще.
Пройдя по длинному коридору до конца, доктор торжественно открывает дверь и говорит, дополняя слова широким жестом:
— Операционная!
В середине белой комнаты, на месте прежнего самодельного деревянного стола, стоит настоящий металлический, блестящий никелем операционный стол.
— Вот, — сказал доктор. — В прошлом году, когда я выезжал сюда, из-за этого стола до наркома дошел. Не выкраивался по смете. Говорю: без стола я не поеду на Чукотку. Обманул наркома! И без стола бы, конечно, поехал. А теперь вот, видите, он стоит здесь, — и доктор тыльной частью руки хлопнул меня по животу.
— Начальник не отбирал его в столовую?
Доктор расхохотался.
— Кварцевую лампу привез — тоже вещь крайне необходимая здесь. Теперь ведь у нас электроэнергии хоть отбавляй. Лампы, из-за которых мы первый год ругались, на чердаке валяются. Вот время какое было! — с удивлением вспомнил доктор. — Еще рентген бы нам… — со вздохом сказал он. — Да, — как-то неожиданно спохватился доктор, — видели инженера?
— Какого?
— На «Октябрине». Таграя. Способный парень. На него надо обратить серьезное внимание. Мы с ним друзья. А Тает-Хема какая стала! Скажу вам чистосердечно, что сыну-студенту не пожелал бы лучшей невесты.
— Модест Леонидович, насколько память мне не изменяет, лет семь-восемь тому назад вы уже делали ей «предложение», когда хотели усыновить ее. Помните?
Он расхохотался.
— Да, да, да! А я уже забыл об этом. Легкомысленный человек я был! — смеясь, сказал доктор.
В больничную столовую няня чукчанка подала нам по кружке кофе и пирожки с моржовой печенкой, которая, по утверждению доктора, является лучшим антицинготным средством.