— Как ты думаешь, Ульвургын, можно проехать через залив? — спросил я.
— А зачем же я приехал? Не по-пустому приехал. Зачем Ульвургыну зря собак гонять? — ответил он. — Ведь сам сказал: как можно будет, так и приезжай.
Наши отношения были уже такими, что Ульвургын подчас смело принимался меня журить, и это явно доставляло ему удовольствие.
— Стало быть, не опасно по такому льду ехать? Вот некоторые школьники говорят, что…
— Зачем тебе спрашивать школьников? Ты спроси Ульвургына, — перебил он и, помолчав немного, добавил: — Ехать можно. Но если в голове твоей поселились беспокойные мысли, я пойду на берег, посмотрю лед и тогда совсем правильно скажу. Только я по своим щекам знаю, что мороз должен сделать дорогу.
И действительно, мне неоднократно приходилось убеждаться, что щеки Ульвургына работают не хуже градусника.
— Пожалуй, все же сходи, Ульвургын, посмотри лед.
Он молча поднялся и без шапки, с остолом в руке, пошел к заливу. Он шел не торопясь, постукивая остолом о мерзлую почву, покрытую пушистым снегом.
Подойдя к берегу, он по-хозяйски оглядел залив и затем, спустившись ближе к морю, с размаху ударил остолом в лед. Остол наполовину ушел в воду. Ульвургын вытащил его и, отойдя шагов пять в сторону, опять ударил. И здесь остол, пробив ледовую корку, еще глубже ушел в воду. Ульвургын присел на корточки, отломил кусочек льда и, видимо исследовав толщину, бросил его.
Льдинка быстро покатилась по гладкой поверхности залива.
Ясно было, что поездку придется отложить. Ульвургын вошел в комнату и с еще большей важностью сказал:
— Можно ехать. Я ведь об этом знал дома еще.
— Как же ехать, Ульвургын, когда я сам видел в окно, как твой остол с легкостью пробил лед? Тонкий, должно быть?
— Наверно, Ульвургын меньше знает лед, чем ты, — сказал он и, подойдя к столу, взял лист бумаги. — Можно испортить эту бумагу?
— Можно. Зачем тебе?
Он сел около стола, расправил лист и протянул его мне.
— Держи за углы эту бумагу.
— Зачем, Ульвургын?
— Держи, держи. Сейчас я что-то должен тебе рассказать.
Я взялся за углы листка. Держа бумагу за противоположную сторону, он острым концом карандаша легко проткнул лист и расхохотался.
— Смотри, разломалась бумага.
Помолчав немного, он сказал:
— А ну-ка, подержи опять покрепче бумагу.
Вслед за этим осторожно положил мраморную подставку чернильницы на лист и испытующе посмотрел на меня.
— Что такое? Карандаш легкий, а бумага разломалась. Эта штука тяжелая — бумага не ломается. Может быть, шаман я? Заговор сделал? — И, рассмеявшись, стал наводить порядок на столе.
— Вот почему я знаю, что ехать можно. Ведь нарта длинная, — сказал в заключение Ульвургын.
В комнату вошла Татьяна Николаевна, тоже одетая в меховую кухлянку.
— Таня-кай, здравствуй, — не вставая с места и протягивая руку, сказал Ульвургын.
Она подошла к нему и поздоровалась.
— Можно ехать через залив, Ульвургын?
— Только сейчас я вот ему показывал. Можно, — твердо ответил он. — Сначала мы переедем, а потом вы с Таграем. Две нарты сразу нельзя. Скажи Таграю, пусть только по льду скоро едет. Я тоже быстро. Мои собаки очень хорошие, а ваши, из питомника, еще лучше.
Мы позавтракали и вышли к нарте.
— Садись, — сказал Ульвургын, сдерживая собак.
Нарта скользнула, и собаки, задрав морды, помчались так быстро, что захватывало дух. Нарта бежала по чистому снегу вдоль берега. Ульвургын решил, что залив он будет переезжать в самом узком месте, где не более десяти километров ширины.
Проехали по берегу километров пять, он остановил собак, встал с нарты и, доставая трубку, сказал:
— Пусть покупаются собаки в снегу. Вот здесь будем переезжать. Только покурим.
Собаки лихо кувыркались в пушистом снегу, путаясь в своей упряжке.
Накурившись, Ульвургын прошел к собакам и ни за что начал лупить их и кричать с видом очень разозлившегося человека. Собаки визжали и отбегали в стороны.
Расправившись с ними, он вернулся к нарте.
— За что ты побил собак, Ульвургын?
— Нужно так, — с улыбкой сказал он.
— Жалко ведь ни за что бить.
— Нет, не жалко. Я не сильно. Только вид делал, что злой. Руками махал только.
— А для чего это нужно было?
— Сейчас поедем по льду залива. Чтобы быстро бежали.
И действительно, едва мы сели на нарту, как собаки рванули и взяли в галоп. Упряжка бежала вдоль берега залива, и вдруг Ульвургын во весь голос подал команду:
— Поть-поть!
Вожак круто свернул вправо и махнул на лед. Нарта покатилась по чистому, прозрачному льду. Ульвургын покрикивал на собак и смотрел вперед. Стремительный бег собак и сильный мороз делали чувство острей, а доля некоторой опасности вызывала напряженность у человека и собак. Лед был так прозрачен, что на дне залива виднелись водоросли. Чувствовалось, что лед прогибается под нартой, и казалось, что мы едем по незастывшему стеклу. Собаки бежали, и по всему видно было, что они и не думали останавливаться.
Я всматриваюсь в просторы застекленного залива. Красота необычайной поездки покоряет. Но и мысль об опасности не покидает. Моментами замирает сердце и кажется, что ты, как акробат, идешь по металлическому тросу и вот-вот потеряешь равновесие, полетишь ко всем чертям.
«Нет, — говоришь себе. — Он же ведь знает».
Я осторожно поворачиваю голову и гляжу на широкую спину Ульвургына. От нее веет спокойствием.
— Хороший лед. Завтра совсем будет хороший, — говорит он.
Выехав на берег, Ульвургын остановил нарту. Он обошел всех собак, каждую из них погладил, с каждой поговорил. Но больше всего уделил внимание вожаку. Эта небольшая рыжая собака с чрезвычайно умными глазами, казалось, отлично понимала чукотский язык. Она ласкалась к хозяину, а он, поглаживая ее, нежно называл по-русски: «Мальчик, Мальчик». Мальчик имел и другую кличку — Нынкай, что на чукотском языке означало то же самое.
Вожак знал обе свои клички и по-разному отзывался на них. Если он слышал кличку «Мальчик», то знал, что ничего особенного не произойдет. Но когда ему кричали «Нынкай», он немедленно вздергивал уши, поднимал морду, водил носом и настораживался.
— Это очень хорошая собака. Как человек она, — говорит Ульвургын. — Если пурга и ничего не видно, то я не кричу на собак и не командую: Мальчик сам знает, куда нужно ехать.
Мы сели на нарту и вскоре оказались в долине реки. Рыхлый снег испортил дорогу, и собаки, утопая в нем, словно плыли, высоко подняв морды. Нарта шла тяжело, и видно было, что Ульвургын страдал. Ему было жаль собак. Он слезал с нарты и сам плелся по глубокому снегу. Глядя на него, мне тоже становилось их жаль, и вслед за ним спрыгивал и я.
— Ничего, ты сиди, — говорил он мне. — Один человек на нарте — не тяжело.
Но мне неудобно сидеть, в то время как он, старик, увязая в снегу, идет рядом с нартой. Я предлагаю ему отдыхать по очереди.
Ульвургын останавливает собак, садится и, закуривая, говорит:
— Ты можешь пешком идти целый день без остановки?
— Нет, пожалуй, не смогу.
— А я могу. Раньше два дня подряд мог ходить. Только кусок мяса надо в сумке.
Он покурил и, повернув собак, поехал вниз по реке.
— Лучше поедем вдоль берега моря по льду. Там наносный прошлогодний лед. Быстро ехать можно. И собачкам легче. А здесь все равно что пешком.
Собаки почувствовали замысел хозяина, рванули и, напрягая силы, побежали к морю.
Ульвургын дал им направление и, повернувшись ко мне, стал разговаривать.
— Что такое? — начал он. — Давно я хотел с тобой говорить о рабочих. Один раз я видел в школе, как резали картошку. Почему, думаю, такие рабочие? Вот рабочие, которые на заводах делают макароны, — наверно, стахановцы они? Они делают чистые продукты, можно сразу положить в котелок и варить. А те, которые на заводе делают картошку, — там, наверно, лентяи работают. Потому что она, картошка, грязная, надо ее обрезать ножом и промывать водой. Я видел, как в школе ее обчищали. Собрания надо устраивать, чтобы и они были стахановцами.
Я объяснил Ульвургыну, как растет картошка и почему она грязная.
Нарта бежит уже вдоль отвесных скал по толстому наносному льду. Кое-где попадаются разводья. Собаки скачут через них, и нарта на мгновение нависает над водой. Далеко на север от самого берега простираются ледяные поля. Вдали виднеется черная полоса открытого моря.
Мы едем вперед и по мере нашего продвижения видим, что полоса льдов клином сходится у скалистого берега.
Ульвургын напряженно всматривается в даль и думает. О чем думает Ульвургын? Он издали определяет: проходит ли полоса льдов немного дальше ущелья, по которому мы сможем подняться в горы, или нет? Если полоса льдов клином сойдется у ущелья, то придется возвращаться обратно. А это очень далеко.
Нарта бежит, а впереди полога льдов вдоль скал становится все уже и уже. Мы едем по припаю, ширина которого всего с десяток метров. По одну сторону — грандиозные скалы, забраться на которые сможет только птица. По другую — мрачная вода моря.
Припай становится все более узким. Вот мы уже едем по ленте метра в два шириной. Здесь еще можно повернуть обратно. Ульвургын отстегнул бы по одной каждую из собак, поднял бы над головой нарту и, повернув ее, спокойно поехал назад.
Он становится на нарту, всматривается вперед и, видимо, размышляет.
— Ульвургын, может быть, обратно повернем?
— Ай-яй-яй! — качает он головой. — Плохо, когда человеку мешают думать.
— Хорошо, Ульвургын, я молчу.
Еще напряженней он смотрит вдоль гранитной стены, что-то бормочет, думая почти вслух. Он называет ущелье, камни, белую скалу и затем садится на нарту.
— Ничего, поедем, — тряхнув головой, говорит он.
— Ты думаешь, можно доехать до ущелья?
— Может быть, теперь я не думаю, — улыбаясь, говорит он. — Может быть, теперь я знаю.
— Ну хорошо, поехали.
Припай становится совсем узким. Он только под нартой, а с боков хоть опускай ноги в темную воду моря. Вот отсюда уже и не повернешь обратно. И, словно угадав мою мысль, Ульвургын, не оборачиваясь, говорит: