— Нет, нет! Ваше присутствие там необязательно. Вы еще пожелаете демонстрировать по снежным сугробам? Покой, покой еще нужен! Людей к вам могу пустить. Они ведь часа два уже как толпятся у дверей больницы. Меня же еще и ругают за то, что, когда им вздумалось, не пустил их к вам.
— Пустите, пустите, доктор! — попросила Татьяна Николаевна.
— Хорошо. Только не всех. Там их слишком много. Я к вам пущу делегацию, человека два.
— Ну хорошо. Подчиняюсь.
— Ого! Попробовали бы вы не подчиниться мне! — шутливо заметил доктор. И, помолчав немного, он многозначительно сказал: — Да… Должен вам сообщить маленькую неприятность.
— Какую?
— Но уверяю вас, что это только маленькая неприятность. Ибо заплатить за жизнь так дешево, ей-ей, всякий согласится.
— А что такое? — насторожилась Татьяна Николаевна.
— Волосы у вас немного изменили цвет, — тихо сказал доктор.
— Что вы говорите! Поседела? — болезненно улыбнувшись, спросила она.
— Да, — тряхнув головой, сказал доктор.
— Ну, это чепуха!
— Я тоже думаю, что чепуха. Эту болезнь вылечит любой парикмахер.
— Интересно… Дайте, доктор, мне зеркало.
И Татьяна Николаевна увидела свою и не свою, совершенно белую, как снег, голову.
Доктор в халате вышел на крыльцо. Его окружили люди, а он медленно стал снимать очки, оглядывая толпу. Все молчали.
— Ну, вот что, друзья мои, — начал он, — разве я могу пустить к больной вас всех? Вас вон сколько, а комната, где лежит она, мала. Двух человек только можно. А они потом расскажут вам.
— Я пойду, — сказал Ульвургын и, ни слова не говоря, пролез мимо доктора к больничной двери.
Вслед за ним юркнул Таграй.
— Вот и хорошо. Пусть эти два человека и пойдут, — сказал доктор.
Ульвургын и Таграй направились было уже к дверям больницы, как вдруг послышался голос старика Тнаыргына.
— Таграй, подожди! — крикнул он. — Или ты глаза себе испортил — не видишь, что я здесь стою? Или я не заслужил почтения к своим годам? Доктор, — обратился он к нему, — пожалуй, из всех людей, кто здесь стоит, никто не увидел солнце раньше меня. Может, завтра глаза мои закроются совсем!
Таграй смутился и виновато сошел с крыльца в толпу. А старик, не спеша и не оглядываясь, взобрался на крыльцо и вскоре скрылся в больничном здании.
В коридоре Ульвургын спросил доктора:
— Халат надо, доктор?
— Да, да, обязательно.
Сестра-чукчанка принесла два халата.
— Тнаыргын, вот эту одежду надо надевать. Обычай такой у русского доктора.
— Хорошо. Если надо, я надену, — ответил Тнаыргын и тут же стал снимать через голову меховую кухлянку. Олений волос сыпался на крашеный пол.
Доктор молча и не совсем благосклонно посматривал на старика.
Тнаыргын улыбнулся. Ульвургын лукаво подмигнул доктору, и все они направились в палату.
— Какомэй, ремкылин! Какомэй, гости! — удивленно-радостно вскрикнула Татьяна Николаевна.
— Здравствуй, Таня-кай! — протягивая руку, проговорил Ульвургын.
Она поздоровалась с ним и, подавая руку старику, сказала:
— Сам Тнаыргын пришел. Как я рада!
— Садитесь, садитесь на табуретки, — предложил им доктор.
Но старик Тнаыргын молча смотрел на русскую девушку, стоял, не проявляя желания сесть.
— Садись, садись, Тнаыргын. Что ты так засмотрелся на меня?
— Это ты, Таня-кай? — тихо спросил он.
— Ну конечно, я. А кто же ты думал?
— Не переселился ли голос твой в другого человека? Что-то моим глазам кажется перемена большая. Но, может быть, моим глазам нельзя и верить? А, Ульвургын?
— Это ничего, Тнаыргын, что голова стала седой, — сказала учительница.
— Стало быть, мои глаза говорят мне правду? — и у старика задергались веки.
— Ну, ну, Тнаыргын, что это ты? Разве ты не рад, что я осталась живой?
Старик неопределенно покачал головой.
— Это не беда, Тнаыргын. У нас на Большой Земле есть такие доктора, которые восстановят цвет моих волос за один час. И если тебе не нравится моя седая голова, то обещаю тебе, что когда я приеду к вам еще, мои волосы будут такими же, какими твои глаза привыкли их видеть.
— Сердце не изменилось ли твое? — спросил старик. — Самое главное — сердце. Осталось ли оно таким, какое было? Ведь никто не может сделать сердце лучше, чем оно есть.
— А-а! Сердце осталось таким же. Если не веришь мне, спроси доктора.
— Не-е-ет… Я спрашивать доктора не буду. Зачем мне спрашивать? Я увижу сам.
Тнаыргын присел на табуретку.
— Сейчас зима. Когда лето наступит, седина твоя, может, пройдет. Ведь зимой песцы белые, а к лету становятся темными. Только я вот и зимой, и летом — всегда седой. А ты ведь слишком молода, чтобы носить белые волосы.
Учительница смотрела на старика, слушала его и думала: «Кто он, этот человек, всю жизнь ходивший в звериных шкурах?»
Она расстроилась, вспомнила почему-то, что никогда не знала своих родителей. Ей захотелось сказать этому старику что-то ласковое, теплое, но слова не находились.
Она напрягла свою мысль и вдруг сказала:
— Тнаыргын, ты настоящий человек. Ты — как хороший отец. Когда я в первый раз ехала сюда, я не думала, что здесь, в вашем суровом краю, я встречу таких хороших, отзывчивых людей.
— Хорошие люди везде есть, — сказал Тнаыргын. — И хорошие, и плохие. Есть и плохие. Они не придут к тебе, я это знаю. Они радовались бы, если бы твои глаза перестали смотреть на солнце. А я пришел. Потому что, когда новость пришла о тебе в мою ярангу, сон пропал у меня. Я думал всю ночь о тебе. И вторую ночь тоже думал.
— У меня, Тнаыргын, никогда не было отца. И матери не было. Я никогда их не видела. Я не могу представить даже их лица. Мне о них никто не рассказывал ни одного слова. И вот теперь мне хочется, чтобы они были похожи на тебя, Тнаыргын.
— Зачем говоришь такое? Или на вашей земле без отца и матери родятся люди? Что-то я не могу понять тебя. Не больна ли ты сильно?
— Нет, Тнаыргын, я здорова. Я объясню тебе сейчас. На Большой Земле была великая война. Люди бились за то, чтобы на земле была справедливость. Потом наступил голод. Людям нечего было есть, и они умирали. В то время я была очень маленькая. Может быть, и говорить еще не умела. Кто-то меня, может быть, нашел на улице и взял. Я росла в доме, где много было собрано таких детей. Потом попала в школу, вот в такую же школу-интернат, как у нас здесь. А когда я стала взрослой, мне самой захотелось работать с детьми. Так я стала учительницей. И вот почему я никогда не видела своих родителей. Теперь ты понимаешь?
— Да, я понимаю, — ответил он.
— И когда ты вот теперь пришел ко мне и так хорошо говоришь со мной, мне показалось, что ты — это отец мой. Мне захотелось считать тебя отцом своим.
— Меня, старика Тнаыргына, считать своим отцом? — недоумевающе спросил он. — Или ты, русская девушка, не знаешь, что я чукча?
— Знаю, Тнаыргын. Мне все равно: чукча ты или еще кто, но я вижу в тебе настоящего человека, человека с большим сердцем.
— Ну, если хочешь, считай меня отцом. Можно.
Старик глубоко задумался, и никто не нарушал его молчания. Потом он сказал:
— Только мне нехорошо стало.
— Почему?
— Ты помнишь, Таня-кай, когда в первый раз ты приехала к нам в ярангу, и мои глаза в первый раз увидели тебя, и уши мои в первый раз услышали голос твой, — я обманулся тогда. Я боялся тогда за детей нашего народа. Я не поверил тебе… сначала. Вот почему нехорошо мне теперь.
— Но ты ведь потом поверил?
— Да, это верно. Но все равно: зачем сразу не поверил? Тогда первый раз глаза мои смотрели на русскую девушку. Русских мужчин, когда я был молод еще, много знал я. И американских тоже. Все они были злы и алчны, как волки. Врагами считал я их. И тоже, выходит, обманулся.
— Нет, Тнаыргын, ты не ошибся. Русские, которых ты знаешь теперь, — это совсем другие люди.
Старик долго говорил с учительницей и ему не хотелось уходить от нее. Наконец он все же поднялся и стал шарить у себя за пазухой. Но халат был скроен не так, как кухлянка. Тнаыргын изгибался, стараясь что-то достать.
— Ульвургын, развяжи мне пояс, — попросил он.
И когда Ульвургын развязал, на пол упала плитка шоколада. Старик торопливо нагнулся, поднял ее и сказал:
— Я спросил одну русскую ученицу: «Какую еду любят русские девушки?» Сказала она: «Конфеты». Вот это я купил тебе.
— Спасибо, Тнаыргын. Большое спасибо! — тихо, почти шепотом, проговорила учительница.
— Ну, теперь можно идти.
Он сделал шаг к двери, повернулся к учительнице и сказал:
— Только голова белая. Может, какой русский посчитает тебя за старуху. Жениха, может, не найдется?
— Найдется, Тнаыргын. Я могу жениться на ней, — шутливо сказал Ульвургын.
Старик строго посмотрел на Ульвургына и промолвил:
— Пустое говоришь, Ульвургын. Пустое. Язык твой подобен ветру. А я не считал его таким.
Школьный зал. Ярко горят электрические лампочки. Стены украшены портретами вождей, лозунгами. Большое красное полотнище протянулось от стены до стены. Слова на этом полотнище — чукотские и русские — раскрашены учениками: «Да здравствует братский союз народов СССР!» Буквы большие, ясные и четкие. Среди гостей в зале — ученики. Они читают гостям лозунги, разъясняют смысл и значение этих великих слов. Гости в кухлянках из темного и пестрого пыжика, а некоторые надели кухлянки совершенно белые, как у старика Тнаыргына. Вот уж поистине самая разношерстная публика!
Среди мехов выделяется военная форма пограничников. Они прибыли сюда, чтобы вместе отпраздновать годовщину Октябрьской революции.
На маленькую сцену, где стоит стол, покрытый красным, поднимается Тает-Хема.
— Товарищи! — кричит она.
Шум стихает, и Тает-Хема предлагает гостям снять кухлянки, сложить их в классе и садиться на скамьи, расставленные в зале.
Но предложение ее не встречает сочувствия. Один чукча, высокий, с обветренным лицом, встает и говорит ей: