— Уйди, уйди! — настаивал Чомкаль. — Поскорей уйди!
— Постой, Чомкаль, — взяв его за руку, сказал Араро. Он выступил вперед и, обращаясь к Ктуге, сказал со всей злобой, накипевшей на сердце: — Ты зачем приехал сюда, безумный щенок? Разве я тебе вчера не сказал, что не нужно нам учения русского? Ты зачем тут портишь детей оленных людей?
— Я ведь уже говорил тебе, зачем я приехал, — несколько настороженно ответил Ктуге, продолжая сидеть на шкурах.
Араро взбесился, схватил Ктуге за ногу и волоком протащил его в сенцы.
Ктуге вскочил, толкнул Араро в грудь и крикнул:
— Ты меня не трогай своими лапами! Я тебе не пастух! Я не боюсь тебя!
Задыхаясь от злобы, Араро побежал к своей яранге и быстро вернулся с винчестером в руках. Чомкаль оробел и подался в сторону.
— Ты не пугай меня ружьем, — сказал Ктуге. — Если ты мне отстрелишь хоть один палец, приедет Чельгы Арма и Андрей Андрей пробьет тебе пулей лоб.
— Эта земля, на которой я стою, Чельгы Арма земля? — вскричал Араро. — Это моя земля! Я здесь хозяин, а не Чельгы Арма!
— Нет, не ты. Эта земля советская. И я все равно отсюда не уеду. Меня советская власть послала на свою землю. Видишь, как дети хотят учиться?
— Вон отсюда, отросток бездельника Ульвургына! Ты береговой — и живи на берегу.
— Я не поеду.
Шаман вскинул винчестер, раздался выстрел. Ктуге схватился за ногу. Валясь на землю, он сквозь стон проговорил:
— Бандит!
— Чомкаль, отвези его на моих оленях на берег, к русским! Скажи там, чтобы никто из береговых чукчей не приезжал в мое стойбище, — сказал Араро и пошел к себе в ярангу.
Чомкаль уложил Ктуге на нарты, схватил вожжи, и олени понеслись.
Изумленные, напуганные дети долго стояли и молча смотрели вслед ускакавшей оленьей упряжке.
Когда скрылось стойбище, Чомкаль остановил оленей. Он нагнулся над Ктуге, спустил с него окровавленные штаны, быстро отрезал ножом клок шерсти со штанов и старательно начал затыкать ею входное и выходное отверстие пули.
Ктуге застонал, сжал зубы и, подняв голову, спросил:
— Зачем ты?
— Как же? Ведь и оленью кровь жалко. Всегда затыкаем. Чтобы не пролилось много.
Новость о выстреле Араро в ученика Ктуге быстро облетела побережье. На культбазу опять приехал председатель райисполкома Кукай. Вместе с ним прибыл и секретарь райкома партии. Это было событие, которое захватило всех. Везде только и разговаривали о Ктуге. Ведь мальчик не просил смерти, — зачем же стрелять?
Возбужденные ученики горячо обсуждали выстрел в их товарища. В них кипела ненависть к Араро.
В комнату, где остановились Кукай и секретарь райкома, вошел Андрей Андреевич.
— Ну как, товарищ секретарь, нравятся тебе эти дела? Я думаю, что нам пора прекратить церемонии с Араро. Он не только тормозит развитие оленного хозяйства, задерживает советизацию тундры, но он отъявленный уголовник.
Кукай внимательно вслушивался в слова Андрея Андреевича и, помолчав немного, сказал:
— Товарищи, я думаю, его надо взять оттуда и судить. Если его не взять, то все чукчи подумают, что советская власть боится Араро. Надо осудить его при всем народе.
— Правильно, Кукай. И с конфискацией имущества, — сказал Андрей Андреевич.
— Доктор! — крикнул в окно секретарь. — Зайдите сюда.
Вошел доктор.
— Вы знаете, — сказал он, — я иду от учеников. Они там организовали бригаду комсомольскую: ехать хотят к Араро.
— Как Ктуге? — спросил секретарь.
— Плохо. Раздроблена большая берцовая кость. Началось заражение. Думаю сейчас класть на стол, ампутировать ногу. Единственный исход.
— Ну, если единственный — что ж поделаешь? А жалко парня!.. — Секретарь помолчал и решительным голосом продолжил: — Делайте операцию. А мы сейчас едем к Араро. Сколько человек нас едет? — спросил он.
— Если ученики собираются ехать, пусть поедет столько, сколько смогут увезти нарты. Пусть учатся ненавидеть врага, — предложил Кукай.
— Моих пять бойцов поедут, — сказал Андрей Андреевич и, обращаясь к Кукаю, спросил: — Стрелять он будет?
— Нет, я думаю, не будет. Когда много народу приедет, стрелять не будет. Только как бы сам себя не застрелил. Хотя нет. Он не захочет расстаться со своим большим стадом.
Рано утром нарты, рассыпавшись веером, галопом неслись к стойбищу Араро. Возле стада оленей они остановились, и Кукай послал одну упряжку за пастухами.
Едва из стойбища заметили приближение собачьих упряжек, как люди суетливо начали перебегать из яранги в ярангу. Прислонившись к стойке, Араро смотрел на подъезжавшие упряжки с видом полнейшего равнодушия. Он не сказал даже подошедшим к нему людям слова обычного приветствия, а только спросил:
— Зачем так много гостей?
— Говорить к тебе приехали о человеке, которого ты убил, — сказал Кукай.
— Разве мой пастух Чомкаль не передал вам? Я наказал, чтобы ко мне никто не ездил. У меня совсем пропала охота разговаривать с мышеедами.
— Скотина какая! — сказал Андрей Андреевич по-русски.
— Да, Чомкаль передавал, но мы не послушались и приехали. Мы заставим тебя разговаривать, — заявил Кукай.
— Раз приехали — не обратно же уезжать. Будем говорить.
— Скажи: зачем ты стрелял в парня? — спросил Кукай.
Араро обвел глазами приехавших и сказал:
— Я убил на своей земле. Сказал ему: «Уезжай из моего стойбища. Нам не нужно учиться. Мы оленные люди. За оленями нам надо смотреть». Так мне сказал ваш Ленин, когда я с ним говорил.
— Что ты врешь? — закричала со злобой Тает-Хема. — Ленин давно умер, да и не мог он этого говорить!
Араро поднял на нее глаза.
— Мне недостойно разговаривать с тобой. Ты все равно дочь волка и собаки. Язык твой говорит наши слова, а обличье твое наполовину русское.
Тает-Хема хотела еще что-то сказать, но Таграй удержал ее за руку.
— Не надо. Пусть говорит все, что хочет. Все равно мы его увезем сейчас, — тихо сказал он.
Араро с брезгливостью отвернулся от Тает-Хемы и, обращаясь к Кукаю, продолжал:
— Я говорил с Лениным через солнце, — и он поднял палец кверху.
Ульвургын выступил вперед.
— И Ленин велел тебе застрелить моего племянника? Поговори сейчас, при нас, с Лениным.
— Я говорю с Лениным, когда мне хочется, а не когда тебе, мышеед. Ты никогда досыта не наедался оленьего мяса — и хочешь, чтобы я разговаривал с тобой?
— Посмотрим. Нам ведь Ленин тоже кое-что рассказывал про тебя, — сказал Ульвургын.
Но Араро не стал вступать с Ульвургыном в пререкания и повернулся опять к Кукаю:
— Поэтому я застрелил его. И если ты вправду начальник у русских, то скажи им, чтобы не ездили ко мне. Две зимы пусть не ездят сюда и береговые чукчи. А если кто еще приедет в мое стойбище, опять застрелю.
— Ну, хватит, товарищи, разговаривать с ним! Сил больше нет слушать. Собирайся с нами! — сказал Андрей Андреевич.
— Хе-хе-хе! Откуда у меня возьмется охота ехать вместе с вами? Уезжайте отсюда! Женщины, скажите, чтобы подали мне лучшую упряжку оленей. В стадо мне ехать надо.
— Возьмите его! — сказал Андрей Андреевич бойцам.
Два красноармейца взяли Араро под руки и поставили на ноги. В этот момент глаза шамана налились кровью, и он сильным ударом в грудь чуть не свалил красноармейца.
— Свяжите ему руки!
Как затравленный хищник, Араро стоял со связанными руками.
Когда его подвели к нарте, он сделал усилие, остановился и крикнул:
— Не сажайте меня на собачью упряжку! Или у меня нет ездовых оленей?
— Придется понюхать тебе собачьего кала, — сказал Ульвургын, выражая этим высшее пренебрежение к Араро.
Длинная вереница нарт тронулась в путь — обратно на культбазу. Секретарь райкома и Кукай остались поговорить с пастухами стойбища Араро. Пастухи молчали и смотрели вокруг испуганными глазами.
— Ладно, — махнув рукой, сказал Кукай. — Когда пастухи узнают, что Араро не вернется в стойбище, глаза у них повеселеют. Плакать о нем никто не будет. У него нет ни сына, ни брата, ни сестры. Он один, как хищный волк, стучал зубами на всю тундру.
ПЕРВЫЙ ПОЛЕТ
Трудно представить себе всю прелесть чукотской весны, не пережив радостного чувства при наступлении ее. Она приходит неожиданно, вдруг, после вчерашней пурги. Ляжешь спать зимой, а разбудит тебя ласковое, яркое солнце, сразу наполняющее все жизненной теплотой.
Выбегаешь на улицу и видишь: рыхловатый снег, залитый светом почти круглосуточного солнца; далекие горизонты, не отгороженные атмосферной пылью, необычные краски небесного свода, тихий, прозрачный, чистый воздух.
А когда где-нибудь в сторонке, над прогалиной холма, пролетит первая птичка — это уже настоящая весна!
И хотя здесь не встретишь ни деревца с припухшими весенними почками, ни аромата яблонь и вишен, ни всего того, что привык встречать весной житель умеренной полосы, — все же нельзя не полюбить чукотскую весну.
Может быть, потому так и хороша она, что, казалось бы, самый незначительный признак оживления природы здесь захватывает все твое внимание.
С наступлением весны даже серьезно-строгие лица охотников приобретают совершенно иное выражение.
Чукчи, встречаясь, еще издали кричат:
— Наргынен омычагте! Тепло пришло!
Глаза их светятся по-особенному. На широких лицах улыбки.
В это время быстрей едет каюр. Бесшумно катятся полозья нарты по слегка влажному, твердому насту. Дорога везде, куда бы ты ни поехал.
Человек одет легко. Он сидит на нарте без шапки и тихо мурлычет песню весне.
Он поет о том, что собаки его возьмут первый приз, ружье его возьмет первый приз, ноги его обскачут лучшего бегуна на первомайском празднике.
Май! Новый, веселый, радостный праздник! Он не хуже праздника убоя оленей.
Человек поет про этот новый праздник, где глазам и голове много-много работы, где сердце тоже будет петь свою песню.
Человек идет в строю первомайской колонны по теплому весеннему снегу и высоко держит красный флаг. Он идет в ногу со всеми. Впереди шагают девяносто четыре ученика средней школы. Бодро и звонко звучит их песня: «Широка страна моя родная!..»