— Тнаыргын хочет умирать.
— Как умирать? — воскликнул доктор. — Задушить хотят его?
— Нет, нет! — замахал руками Айван. — Наверно, он сам умрет. Шаман сердился: зачем не просит смерти старик? А он еще не сказал этого слова.
— Что же ты не привез его в больницу? — строго спросил доктор. — Ведь, чего доброго, его задушат там!
Словно испугавшись, Айван отступил назад и тихо сказал:
— Наверно, плохой он. Только воду пьет. Вчера еще ходил, а теперь лежит. Наверно, нельзя его везти. Может быть, теперь сам умер.
— Ай-ай-ай! — сказал доктор. — Скажи, чтобы быстро запрягли собак!
Слух о неожиданной болезни старика Тнаыргына быстро проник в школу. Шум во время перемены прекратился, и ребята, окружив больничного завхоза Чими, с волнением слушали его.
Тает-Хема побежала в учительскую. Она обратилась к директору школы:
— Иван Константинович! Мне надо поехать домой. Тнаыргын умирает. Ведь я ему родственница.
— А что с ним? — спросила Татьяна Николаевна.
— Не знаю.
— Ну хорошо, поезжай, — сказал директор. — Если еще кто из учеников захочет — пусть тоже едут. И вам, Татьяна Николаевна, следовало бы поехать.
В яранге Тнаыргына все больше и больше прибавлялось народу. Никто ничего не говорил, но, видимо, каждый считал своим долгом перед смертью старика показаться ему на глаза.
Кто-то из присутствующих пытался закурить трубку, но Ульвургын остановил его:
— Не надо. Если русский доктор приедет, ругаться будет. Я очень хорошо это знаю.
Кивнув головой в знак согласия, чукча молча спрятал трубку.
В сенцы яранги вошли доктор и Татьяна Николаевна. Модест Леонидович взял свой чемоданчик, опустился на колени и неуклюже, как медведь, на четвереньках полез в полог, где лежал больной. За ним полезла и Татьяна Николаевна.
— Ай-ай-ай! Сколько народу! Ульвургын, что же ты, батенька мой, делаешь? Ведь воздуха не хватает здесь даже для здорового человека. Неужели ты не знаешь?
— Знаю, знаю, доктор, — тихо проговорил старик. — Только стыдно мне сказать людям, чтобы они не приходили сюда.
— Ну, друзья мои, надо уйти отсюда. Постойте в сенцах, — сказал доктор.
Чукчи молча один за другим полезли из полога. И когда здесь стало просторней, старик увидел русских. Глаза его загорелись.
— Я знал, что они приедут, — тихо сказал он Ульвургыну.
— И Таня-кай вот, — показал рукой Ульвургын.
Старик перевел взгляд на нее. В полог влезли приехавшие ученики.
— Что такое, Тает-Хема? Ведь ты занимаешься у меня в кружке: должна знать, как дорог для больного воздух.
— Доктор, мы только покажемся Тнаыргыну и уйдем.
Старик заметил всех, и видно было по его лицу, как он повеселел.
Модест Леонидович ползал на коленях по шкурам и тихо, почти про себя, ворчал.
— Татьяна Николаевна, откройте меховой занавес. Впустите сюда струю чистого воздуха.
Покопавшись в чемоданчике, он неуклюже подполз к больному. Он сел рядом со стариком и взял его руку, определяя пульс.
— Упадок сердечной деятельности. Надо впрыскивание сделать.
Солнце поднялось высоко. Лучи его нагревали темные шатры яранг. Глупые щенки бегали по стойбищу и отнимали друг у друга кусочек оленьей шкуры. Они резвились, отворачиваясь от ослепительного солнца.
Вокруг яранги — огромная толпа. Она закрыла собой нарту, на которой заботливо уложен старик Тнаыргын. По небу тянутся прозрачные перистые облака. Они плывут в том направлении, куда сейчас тронется нарта с больным стариком, стариком, который летал поверху.
И только один шаман стоит вдали, около своей яранги, косо посматривая на толпу, не решаясь подойти к ней. Он бессилен, и от злобы перекосился его рот…
Палата блестит белизной. Сколько здесь взмахов сделал доктор малярной кистью! Но зато как приятно ему самому войти сюда!
Через большое окно солнце бросает столько света, хоть дымчатые очки надевай. А воздуху не меньше, чем в тундре.
На чистой кровати лежит Тнаыргын. Он смотрит на будильник и прислушивается к тиканью его. Старик улыбается и думает:
«Тоже как живой. А если что-нибудь отвинтить у него, то перестанет жить. Наверно, и у него сердце есть, железное сердце».
Открывается дверь, в нее просовывается голова. Человек улыбается во всю ширину рта, кивает головой.
Тнаыргын вытащил руку из-под одеяла и поманил пальцами:
— Иди, иди, Ктуге, сюда. А то я лежу здесь один и думаю: может, я умер? Может, началась моя другая жизнь?
Дверь открывается шире, и Ктуге, стуча деревянными костылями, переступает единственной ногой. Он опускается на табуретку, костыль поднимает кверху и говорит:
— Вот видишь, Тнаыргын, какая нога? Не нога, а весло. Обтянуть вот здесь брезентом — будет похожа на весло, — и он невесело засмеялся.
— Что поделаешь! Вот если бы он тебе голову разломал, голову из дерева не сделаешь, и сердца из дерева не сделаешь.
— Доктор говорил, что если бы не отрезать ногу, то я умер бы.
— Пожалуй, правильно он сказал. Я много знал людей, которые умирали от ран.
— Потом мне доктор сказал, что когда он поедет на Большую Землю, возьмет меня с собой и там мне сделают из кожи почти настоящую ногу. На нее можно будет надевать торбаза и штаны. Она будет сгибаться и ходить.
— Ко-о! Не знаю… — уклонился Тнаыргын от выражения своего мнения по этому вопросу.
— Тнаыргын, он, этот русский доктор, наверно, много знает. Он по-настоящему спасает от смерти. Как ты думаешь?
— Я думаю — это правда!
В палату вошел Модест Леонидович.
— Ну как, Ктуге, прыгаешь? — добродушно усмехнувшись, спросил он.
— Хорошо прыгает он, — ответил за него Тнаыргын.
— А мы как себя чувствуем, старик? Руку!
Модест Леонидович смотрел в сторону и щупал пульс старика. Тнаыргын уставился в лицо доктора, не сводя с него глаз.
— Да, — сказал доктор, — а сердце пошаливает. Старое сердце, оно всегда похуже молодого, верно?..
— И олень старый побежит-побежит немного и язык высунет. Скорей тогда надо его колоть, а то пропадет, — сказал старик.
— Ну ничего, Тнаыргын, мы еще поживем!
— Нет, наверно, я не поживу. Смерть хочет захватить мое сердце себе.
Старик замолчал. Задумавшись, он глядел в потолок.
— Доктор, — сказал он, — если умру я, не надо меня бросать в тундру. Я не хочу. Не надо, чтобы мои глаза клевали птицы. Не надо, чтобы звери грызли мое тело. Я хочу умереть по-новому. По-старому мне нельзя. Потому что от многих старых законов я отказался. Я сдружился с русскими. Я стал ходить по новой жизни. И, пожалуй, умирать по-старому все равно мне будет без пользы. Я много-много думал. А теперь говорю: пусть я умру по-новому.
Доктор со вниманием выслушал старика.
— Тнаыргын, ты помнишь, как несколько лет назад умер у меня один охотник, Вальхиргын? Я хотел его похоронить в земле, но приехали родные и сказали: нельзя. Они забрали его и бросили в камнях, среди гор. Они не послушались меня. Потом собаки притащили к нашему дому его руку. Это нехорошо. И теперь ты вот говоришь, что хочешь по-новому умереть, а ведь в случае твоей смерти опять приедут ваши люди и увезут тебя. Силой ведь я не смогу… Силой мы ничего не делаем.
— Нет, не увезут. Я сказал председателю Аттувге. И люди все знают об этом. Вот и Ктуге слышит наш разговор. Когда умру, я хочу, чтобы меня положили в ящик и крепко забили гвоздями.
— Нет, нет, Тнаыргын, мы еще поживем!
— Ко-о! Наверно, не поживу. А жить охота. И что такое? Никогда я не боялся смерти. Теперь боюсь, — почти шепотом проговорил старик.
Старик Тнаыргын действительно был плох, сердце работало с большими перебоями. И на следующую ночь он тихо скончался.
За свою многолетнюю медицинскую практику доктор Модест Леонидович не в первый раз видел смерть. Он по-разному относился к ней. Бывало, что слишком тяжело переносил смерть человека, которого хотел спасти. Иногда же рассматривал смерть как нечто неизбежное. Он отлично знал все свойства изношенного организма старого человека и говорил: «Мы бессильны помочь».
Модесту Леонидовичу было ясно, что дни старика Тнаыргына — считанные дни. Никакое медицинское вмешательство не могло предотвратить конца. Ну и что же? Естественный ход событий. Но странное дело: смерть этого чукотского старика взволновала его.
Доктор вошел в палату, где лежал покойник, и остановился около койки. Он снял простыню и посмотрел на лицо Тнаыргына. Оно оставалось таким же серьезно-строгим, каким было всегда при жизни, и лишь глубже ввалились глаза. Седые волосы сливались с белизной наволочки.
Доктор вспомнил завещание старика: «Я хочу умереть по-новому».
— Ну что же, старик, — сказал покойнику Модест Леонидович, — мы похороним тебя по-новому. Мы сохраним о тебе хорошую память. Ты был неграмотным человеком, и тем значительней твое стремление к новому.
Странным казался разговор живого с мертвым.
В палату молча на цыпочках входили ученики. Печаль и страх были на их лицах. Около койки они образовали круг. Доктор повернулся к ученикам и сказал:
— Умер хороший старик.
И, словно оправдываясь перед учениками, добавил:
— Я все предпринял, чтобы продлить его жизнь. Но, видно, мы еще бессильны бороться со старостью.
К вечеру спустился туман. Он закрыл собою горы, залив. В гуще влаги потонуло солнце.
Впервые на Чукотке шла большая похоронная процессия.
Гроб посменно несли на руках учителя, ученики, колхозники чукчи.
— Смотри, они не пожалели для него даже досок, — тихо сказал какой-то парень. — Чтобы сделать такой ящик, нужно много досок.
— А доктор сам покрасил этот ящик, — шепотом добавил Чими.
Могила была уже готова. На мерзлых глыбах сидели усталые Николай Павлович, завхоз Чими и Ульвургын. Им много пришлось потрудиться, разбивая кайлом вечную мерзлоту.
Когда процессия подошла сюда, гроб не сразу опустили в могилу.
К изголовью подошла Татьяна Николаевна.
— Тнаыргын умер, — сказала она. — Он больше не придет к нам в школу. В ту школу, которую он помог нам создать. Это было очень важное дело. Школа сблизила, сдружила русский и чукотский народ. Недоверие, которое было у вас к русским, рассеялось, как туман. Вместо этого пришло братское доверие друг к другу. Тнаыргын давно понял, что мы друзья. Он, наперекор шаманам, которые твердили народу, что русские запрут ваших детей в деревянные дома и увезут их, наперекор всему этому сказал: «Пусть наши дети поедут в школу». И мы, учителя, и вы, ученики, теперь уже по-настоящему можем все это оценить. Скажем же Тнаыргыну: «Вечная память тебе, старик со светлым умом и широким сердцем».