— Ну, это такие деревья, какие вы видели еще из вагона, когда мы ехали, — сказал Андрей Андреевич.
Окружив дерево, они прикасались к нему руками, подбирали упавшие листья.
— К нам туда привозят мертвые деревья, а это — живое дерево. Вот мы стоим около него, а оно живет, растет, — сказал Андрей Андреевич.
И вдруг странным показалось ему самому, что эти взрослые юноши, познакомившиеся уже с современной техникой, словно только что родились и впервые увидели растущее дерево. Они долго говорили о деревьях, лесах.
Тает-Хема потрогала нос и сказала:
— Дымом пахнет в Москве, Андрей Андрей.
— Андрей Андрей, а почему москвичи не работают? — спросил Таграй. — Почему все они гуляют? Ведь вот сколько мы ни шли, все улицы заполнены народом.
— Вы знаете, в чем тут дело, ребята? Ведь в Москве четыре миллиона человек. Люди работают в разное время. Некоторые ночью работают. Есть иждивенцы, которые совсем не работают. А на улице всего, может быть, мы и встретили тысяч сорок человек.
— Четыре миллиона? Сколько нужно пищи! Кто это кормит Москву и чем? — спросил Таграй и тут же занялся каким-то подсчетом.
— Ты что это высчитываешь?
— Подожди, Андрей Андрей. У нас на Чукотке сто тысяч оленей. Вес чистого мяса одного оленя тридцать — тридцать пять килограммов. Что же получается? Выходит, москвичи, если дать каждому человеку по кило оленьего мяса, могут съесть все чукотское поголовье оленей за один день? Ой-ой-ой! Вот это Москва!
И все были очень удивлены этим открытием. Даже сам Горин впервые обратил внимание на чрево Москвы. Подсчет Таграя произвел и на него самого очень сильное впечатление.
«Черт возьми! И в голову не приходило это никогда, — подумал он. — А ведь на самом деле удивительно!»
Андрей Андреевич вывел их на Красную площадь. Мавзолей Ленина, Кремль — ведь все это те места, о которых им рассказывали учителя.
С волнением они входят в мавзолей. Здесь лежит величайший из мыслителей человечества. Это человек, гению которого они обязаны тем, что стоят в строю равноправных советских народов.
Выйдя из мавзолея, по асфальтированной дорожке, взволнованные, они направляются к Москве-реке.
На набережной их внимание привлек огромный дом. Он напоминает самые высокие гранитные чукотские скалы.
Задрав головы, они ходят мимо него и спрашивают:
— Сколько же в нем живет людей, Андрей Андрей?
— Не знаю, ребята. Но думаю, что тысяч десять — пятнадцать.
— Какой дом!
— Вот бы два таких дома построить на Чукотке, можно было бы поместить в них весь наш народ.
Три дня в разных районах города москвичи видели группку юношей с раскосыми глазами и русского пограничника.
На четвертый день все они, за исключением Таграя, выехали в Ленинград.
— Ну вот, Таграй, теперь мы остались вдвоем. И прошу тебя не задавать мне больше никаких вопросов!
— Почему, Андрей Андрей?
— Башка у меня уже трещит от вопросов. Кажется, за всю жизнь столько я не думал, сколько за эти три дня. Поедем кататься на метро. Про него тоже не спрашивай. О нем я знаю не больше, чем ты. Построили его, пока я находился на Чукотке.
На следующий день Таграй уезжал в Борисоглебск. Он уезжал один. Все, все здесь ново, ни одного знакомого холмика, ни одной знакомой речки. И только солнце такое же светлое и небо такое же ясное, как и на Чукотке.
Таграй стоял с Андреем Андреевичем на перроне. Это был последний час, когда они видели друг друга.
— Письмо, Таграй, передай самому начальнику летной школы. Понял?
— Понял, Андрей Андрей.
— И смотри у меня! Чувствуй себя хозяином. Не забудь, что я тебе наказывал. Веди себя смело. Знай, что ты находишься у себя на родине.
— Жалко мне с тобой расставаться, Андрей Андрей!
— А мне, думаешь, легко?
Раздались звонки.
— Ну, прощай, Таграй. Сейчас тронется поезд.
Они крепко пожали друг другу руки, и вдруг Андрей Андреевич сказал:
— Дай я тебя поцелую, Таграй.
Медленно зашевелились колеса вагонов, и поезд тронулся. Таграй вскочил на площадку вагона и закричал непонятное окружающим:
— Тагам! Тагам!
Андрей Андреевич бежал по перрону и тоже кричал:
— Тагам! Тагам!
Наконец он остановился. Вдали мелькнул хвост поезда. Горин подумал:
«Поезжай, Таграй… Пути не заказаны тебе. Ты должен ездить и по неезженым дорогам».
Кругом было уже пусто, и только русский пограничник одиноко стоял на перроне вокзала.
Предисловие АЛЕКСАНДРА МАКАРОВА
«ЧУКОТКА» И ЕЕ АВТОР
Бывают книги, появлению которых сопутствует шумный успех, вокруг них разгораются страсти, завязывается критическая перепалка, в библиотеках выстраивается очередь. Но проходит два-три года, и громозвучная слава меркнет, пыл читателя угасает, книга предается забвению и серый прах ложится на ее когда-то зачитываемые до дыр страницы.
Существуют произведения другого рода: их встречает в лучшем случае поощрительная похвала автору, критика отмечает новизну материала, но, не видя за книгой особых литературных достоинств, относит ее в разряд «текущей литературы» и уже, как правило, не возвращается к ней. Но проходит не два-три года, а двадцать н тридцать лет, и оказывается, что все это время книга пользовалась неизменным вниманием читателя, ее переиздания, вызываемые не привилегированным положением автора в литературном мире, а неослабевающим читательским спросом, стали периодическими, она неоднократно переводилась в зарубежных странах и что вообще эта книга — долгожитель. У автора выходит новая книга, она приносит ему известность, но и она, оказывается, не закрывает той первой, снискавшей ровную любовь читателя. «Чукотка» Тихона Семушкина относится к такому роду книг.
Она появилась тридцать лет назад с подзаголовком «Записки педагога» и была принята, как одна из многих, написанных «бывалыми людьми», практиками. Скромно и спокойно, как о самом обыкновенном, автор рассказывал об организации на Чукотке первой школы-интерната, о повседневном труде русских учителей, терпеливо и настойчиво ищущих пути к взаимопониманию со взрослыми и детьми, о приобщении чукчей к новой жизни. Фигура самого автора, хотя рассказ и велся от его лица, не привлекла особого внимания, он старательно оставлял себя в тени, сообщая лишь то, что касалось непосредственно его работы, его роли, как связующего звена между не знающими чукотского языка русскими учителями и местными жителями, и ни словом не обмолвился о том, какой путь прошел до того, как стал в чукотских ярангах своим человеком, старым знакомцем. А путь был незауряден.
Биография автора содержала подлинную жизненную романтику тех далеких лет. Она отражала в себе черты великого времени, пробудившего к творчеству народные массы, выдвинувшего из своей среды деятелей новой культуры, проводников ленинской национальной политики, активных строителей социализма, одновременно запечатлевших новую жизнь средствами художественного слова.
Тихон Захарович Семушкин родился в 1900 году в селе Cтарая Кутля Пензенской области, в семье столяра. Детство его прошло среди природы, участливой к человеку, ласково оделяющей его мягким теплом, скромными дарами леса и тихой речки Суры, благорастворенным запахом припойменных лугов, добрыми злаками, произрастающими на заботливо возделанных полях. До революции, кроме начальной школы, он окончил второклассную церковно-учительскую школу, какую обычно кончали выходцы из крестьян, которые готовили себя, как тогда говорили, к труду «на ниве народного просвещения». Революция помогла ему, как и многим, поступить в университет. Здесь студент физмата неожиданно открывает в себе склонность к этнографии, зачитывается книгами русских этнографов Н. Н. Миклухи-Маклая, В. Г. Тан-Богораза. Склонность эта как нельзя лучше отвечала стремлению молодежи тех лет к практическому переустройству мира, строительству новых форм жизни. И, прервав учебу, двадцатичетырехлетний Семушкин уезжает на Крайний Север, с экспедицией по ликвидации иностранной концессии «Гудсон-бай и К0». Вернулся в Москву с Чукотки он только через три года с намерением закончить образование, но в Комитете Севера ему, как человеку, уже знающему жизнь чукчей и их язык, предложили организовать школу-интернат в заливе Лаврентия. Два года работы в интернате и послужили впоследствии основой для повествования о далеком крае и его людях. Не сразу молодой педагог и краевед ощутил в себе призвание писателя: по возвращении в 1930 году он работает в Комитете национальностей Наркомпроса, принимает участие в разработке и создании чукотской письменности и букваря профессором В. Г. Тан- Богоразом, известным знатоком быта и нравов чукчей, издавшим в 1899 году свои «Чукотские рассказы».
Однажды Т. Семушкин был приглашен на заседание редколлегии журнала «Красная новь». Здесь он увидел А. Фадеева, Л. Леонова, В. Иванова, Л. Сейфуллину, Ф. Гладкова, которые с большим интересом слушали его рассказ о северных впечатлениях. Редактор журнала А. Фадеев попросил его написать обо всем этом для печати. Так в 1931 году в «Красной нови» появился фрагмент будущей книги «Чукотка». Первый успех окрылил начинающего автора; разохотившись, он написал целую книгу, но по литературной неопытности не догадался предложить ее тем, кто благословил его на тропу писателя. Попытки же издать рукопись в Ленинградском издательстве не увенчались успехом, и она добрых пять лет пролежала в чемодане автора, пока ею не заинтересовался писатель В. Финк и не показал ее А. М. Горькому. Сам автор был в это время в очередной поездке — на Севере. Горький прочел и опубликовал, «Чукотку» в ближайшем выпуске альманаха «Год XIX».
Тема книги Тихона Семушкина не отличалась особой новизной. Уже существовали произведения о возрождении к жизни малых народов, народов бывших окраин царской России. Еще накануне Первого съезда советских писателей А. М. Горький заметил, что мы имеем отличные книги, мастерски рисующие жизнь н быт даже тех племен, которые жили безвестно, немо и только что разбужены революцией от «сна веков». В них складывался облик нового советского романа о социалистическом преобразовании жизни социально отсталых племен и народностей, которые капитализм в своем развитии просто сбрасывал с исторического счета и обрекал на вымирание. Роман этот прямо противостоял распространенному на Западе «колониальному» роману, утверждавшему превосходство белого человека, «сына солнца», над невежественными «дикарями». Он принципиально отличался и от произведений прогрессивных художников капиталистического мира, обреченных взирать на судьбу отсталых народов только с сочувствием и глубоким состраданием. Эти писатели, не видя никакой благотворной перспективы для малых народов, обычно основное внимание обращали на тлетворные последствия капиталистической «цивилизации», ограничиваясь, как правило, фиксированием этнографических подробностей жизни изображаемых племен, их нравов и обычаев. Советский строй впервые дал возможность художнику показать жизнь таких племен в ее движении к новому, характеры людей в их стремительном развитии, и это стало определяющей чертой русского советского романа о малых народах. «Чукотка» Т. Семушкина естественно вливалась в общий поток этого нового в литературе явления. Отсутствие в ней романического сюжета, характерного для предшествовавших ей книг Л. Пасьщкова, М. Езерского. А. Кожевникова, побудило критику тех лет отнести ее к разряду очерков. И даже горячо приветствовавший книгу А. Макаренко, оценивший ее как произведение «с широким тематическим захватом, гораздо более широким, чем этнографический очерк», осторожно писал: «Если нет в книге разрабатываемых индивидуально образов, то в ней замечательный образ чукотского народа, веками заброшенного в тундре, веками оскорбляемого и обираемого и тем не менее сохранившего в чистоте умственную, нравственную и физическую энергию»,