Гольдин подобрал в шкафчике какой-то инструмент, которым поддел дверной замок.
А Тоня Сорина всё еще сидит на лестнице. Возле нее медсестра, ее приятельница.
– Тонь, да ты съешь что-нибудь. Тонь, ну чего сидеть? Идем, уложу тебя, укольчик сделаю – и уснешь. Поспишь немного, а, Тонь?
Окаменевшая Тоня молчит.
Летучка у Высокого Лица. Докладывает Федор Васильевич, ответственный.
– Таким образом, за двое суток было задержано по намеченной операции ООИ восемьдесят три человека: тринадцать по поезду, тридцать восемь по гостинице и сорок два по – по коллегии…
– Всех задержали? – спросило Высокое Лицо.
– Одну женщину еще не нашли.
– Я считал, что вы лучше работаете, – заметило Высокое Лицо.
Звонят телефоны, крутятся ручки, отстукивают буквы пишущие машинки. Взлетают самолеты, люди работают, работают. На столе – гора фотографий. Это увеличенная до больших размеров фотография с уголком, с какого-то документа. Анадурдыева. Ее портреты раздают, раскладывают по служебным столам.
…Медсестра подходит к Сикорскому и что-то шепчет ему на ухо.
– Что?! – изумляется Сикорский. – Не может быть!
Сикорский бежит по коридору. Двое стоят у двери, ожидая, по-видимому, пока дверь грохнется к ним в руки. Раздаются удары, скрежет.
– Что здесь происходит? – гаркнул Сикорский на стражей у двери.
– Спецраспоряжение, – вяло ответил один из стражников.
– Какое еще спецраспоряжение?! – взорвался Сикорский.
– Звоните в управление, – сказал один.
– Отойдите от двери! Где ключи? – приказал Сикорский.
– Мы вам не подчиняемся! – сказал страж.
– Здесь я хозяин! Я! – заорал Сикорский. – Извольте отойти от двери!
Двое, потоптавшись, отошли. Дверь, качнувшись, стала падать на Сикорского, он придержал ее.
– Илья Михайлович! Дорогой! Извините, бога ради! Не знал, что здесь такое безобразие! Прошу вас! Прошу! – Сикорский прислонил выбитую дверь к стене, взял Гольдина под руку и повел к себе в кабинет.
В кабинете.
– Вы разрешите мне соединиться с министром? – спросил Гольдин.
– Пожалуйста, пожалуйста! – Сикорский набирает номер.
– Сикорский беспокоит. Да-да. За эти трое суток люди показали себя прекрасно… очень хороший персонал…
– Степан Яковлевич, пожалуйста. Вот тут Гольдин просит соединить…
Гольдин:
– Здравствуйте, Степан Яковлевич. Я сделал два вскрытия. Диагноз подтвержден. Микробиологический анализ будет готов через несколько часов. Степан Яковлевич! После вскрытия меня задержали и пытались посадить в карантин. Разве слово министра здравоохранения ничего не стоит?
…Степан Яковлевич смущен:
– Поверьте, Илья Михайлович, это не мое распоряжение. Это ко мне не имеет ни малейшего отношения. Видите ли, проблемы соблюдения карантинных мер мы поручили…
На столе секретарши министра звонит телефон, она влетает в кабинет министра и делает ему знак, чтоб он срочно взял другую трубку.
– Простите, Илья Михайлович, одну минуту! – министр берет трубку.
– Так. Так. Ну, ну. Хорошо. Ждите, – и министр снова говорит с Гольдиным.
– Товарищ Гольдин! Только что звонили из Первой Градской. Подозревают чуму. Нет, нет, ваш случай. Больной скончался час назад. Клиническая картина… да, очень прошу вас, произведите еще одно вскрытие. К сожалению, если чума подтвердится, придется закрывать и Первую Градскую… Машину высылаю.
…Два сотрудника НКВД, один туркмен, другой русский, у дувала глинобитного аульского дома. Входят. Навстречу выходит милая, почти взрослая девушка. Туркмен спрашивает ее о матери. Девушка качает головой.
– Мать в Москве, – отвечает она по-туркменски.
Туркмен переводит русскому: «Не приехала еще!»
– Спроси, когда приедет? – попросил русский.
Но девушка прекрасно понимает по-русски.
– Сегодня-завтра, скоро приедет. Мы ждем ее, – отвечает она.
Мужчины выходят.
– Я поеду на станцию, свяжусь с Ашхабадом, а ты, Фазил, оставайся здесь. Пост установи. Как приедет – немедленно на станцию, звонить. Машину я вышлю. Через сутки смену пришлю. Раньше не жди, – разъяснил русский, старший по чину, положение своему подчиненному.
– Петр Борисыч, может, я у них в доме поселюсь? У нас никто не удивится. Гость из города, – предложил туркмен.
– Нет, Фазил, не надо. Лучше пост установи. Она приедет, испугается, уйдет в бега, будем с тобой по пустыням бегать, бабу искать…
…Гольдин в кабинете врача Первой Градской. Главврач крайне удручен.
– Чума! Какая чума! Кому это пришло в голову! Типичный послеоперационный сепсис. Руки надо хирургам лучше мыть и инструменты стерилизовать, будет патологоанатомам меньше работы. В середине двадцатого века сепсис, извините, медицинский брак! – раздраженно говорит Гольдин.
Главврач нервно барабанит пальцами по столу и хмурится.
…Заседание у министра. Как всегда, перед ним лежит телефонная трубка. Несколько человек. Выступает инфекционист.
– Сегодня начались пятые сутки карантина. Если через восемнадцать часов среди изолированных не будет обнаружено признаков заболевания, мы можем считать, что опасность эпидемии миновала.
Министр задает вопрос:
– А наличие еще одного чумного больного в Екатерининской больнице вы не рассматриваете как опасную возможность распространения инфекции?
Поднимает телефонную трубку:
– Лев Александрович, что там с вашими больными?
Из трубки:
– Состояние тяжелое. Легочная форма. Типическая картина. Изолирован. В условиях больницы, вне зависимости от исхода заболевания, не вижу опасности распространения. Подконтрольная ситуация.
…Настя подает обед. Гольдин входит в столовую. Жена смотрит на него внимательно:
– Илья, на тебе нет лица, – качает головой.
– Старею, Соня, – он ухмыльнулся, – не сплю вторые сутки и падаю с ног. Должен тебе сказать, что раньше я-таки был крепче.
– Скажите пожалуйста, а мне казалось, что ты еще хоть куда! – усмехнулась Софья Исаковна.
Звонит телефон, она встает, отвечает по телефону. Гольдин вслед ей говорит тихо:
– Соня, ты меня не зови.
Он сидит в кресле. Глаза полузакрыты. Рука с зажатой в ней ложкой опускается рядом с тарелкой. Двухдневная щетина на лице.
В коридоре Софья Исаковна отстаивает мужа:
– Нет, нет, об этом не может быть речи. Он двое суток работал, он только что пришел и сейчас спит. Нет, я не буду его будить. Как хотите. Но хотя бы через три часа!
Разгневанная Софья Исаковна вошла в столовую со словами:
– Нет, ты только подумай! – увидела, что муж заснул за столом, и покачала головой.
…Федору Васильевичу докладывают по радиосвязи:
– Нет, нет, пока не обнаружена. На железной дороге ее нет.
– Что значит – нет?
– Гарантирую. Нет. Я лично прошел оба состава, на которые она могла сесть. Каждому пассажиру в глаза заглядывал. Нет ее на поезде.
– Так. А в Раздольске?
– После выхода из больницы в гостиницу местную она не заходила. На вокзале не была. Ее видели на базаре последний раз. И всё. Как сквозь землю провалилась.
– А что в ауле?
– Не вернулась из Москвы, говорят.
Помрачневший Федор Васильевич, хлопнув ребром ладони по столу, сказал:
– Ты, Бородачев, помни одно: если мы ее из-под земли не вытащим, это наше дело – последнее. Понял?
Федор Васильевич уронил голову на руки, потом вздохнул, еще раз глубоко вздохнул и начал хватать воздух ртом. Откинулся на спинку стула, схватился двумя руками за левое плечо…
В тесной кухоньке сидит Анадурдыева с хозяйкой. (Тесная компания – Анадурдыева, двое мужчин, хозяйка. Застолье забавное – квашеная капуста, соленые огурцы, картошка, гранаты, курага, сушеное мясо, туркменские лепешки.)
Анадурдыева:
– Я в России год жила, училась в институте, но потом бросила. Замуж выдали меня. В Москве четыре раза была. Всё там знаю. Кремль знаю, Мавзолей…
– А я – ни разу не была, вот дура, ехать-то чуть больше суток, всё не соберусь, – позавидовала хозяйка.
– Сына пошлю учиться в Москву, пусть ученым будет, – сказала гостья.
– А сколько у тебя ребят? – поинтересовалась хозяйка.
– Шесть уже, – улыбнулась гостья.
– Ой, на кого же ты их оставила дома-то?
– Мама есть, дочь большая есть, – ответила Анадурдыева.
– Сколько дочери-то?
– Двенадцать.
– Ну надо же! У меня двое, а я домой с работы несусь сломя голову, думаю, натворили бог знает что! А ты такая спокойная – шестерых оставляешь! На двенадцатилетнюю! – удивилась хозяйка.
– Не всех. Маленького с собой взяла, – и сложила руки на животе.
…В боксе койка, на ней парикмахер, ему плохо. Стонет.
– Пить.
Подходит человек в противочумном костюме, дает воду.
…С Гольдина снимают противочумный костюм. Он моется, вытирает руки:
– Пневмония.
Тоня Сорина сидит на лестнице. К ней подходит Сикорский, берет ее за руку.
– Пойдемте, Антонина Ивановна! Сколько можно сидеть…
Тоня встает и идет, пошатываясь. Сикорский ведет ее осторожно и бережно мимо местной газеты, где портрет Сорина в черной рамке….
…Распахиваются ворота больницы на Соколиной Горе. Десятки людей высыпают за ворота. Солнечный день. Из ворот выходят пассажиры поезда. Не узнав друг друга в толпе, в разные стороны расходятся старуха в унтах, Людмила Игнатьевна, Скособоченный и Гусятник. Идут члены коллегии. Григорьев разговаривает с Есинским. Есинский говорит ему:
– Понимаете… меня взяли с Московского вокзала, в Ленинграде. Боюсь, что жена моя бог знает что подумала.
– А меня из дома забрали. Но… тоже подумала, наверное.
Идут горничные из гостиницы, жильцы гостиницы, люди незнакомые между собой и знакомые…
…У ворот больницы стоит одинокий «воронок». Мы уже перестали испытывать неприятное чувство при виде этих мрачных машин. Но… двое выходят из «воронка», врезаются в толпу и оттесняют человека в пальто с барашковым воротником.