Рука Натальи, жены Павлюка, лежит на дверном замке. Из кабинета слышен звук выстрела. Наталья открывает дверь. За дверью – улыбающееся розовое лицо человека в полушубке.
– Ну и спите вы крепко! – улыбается он. – Товарищ Павлюк у себя?
– У себя, – ровным голосом отвечает жена Павлюка.
…Елка. Пьянка в низкой полудеревенской комнате. Потные большие женщины, голые толстые руки, складчатые шеи. И патефонная музыка, душераздирающая и хриплая. На блюде посреди стола гусь, еще не вполне съеденный, вполне угадывающийся на фоне тушеной капусты. Один мужчина спит на диване, содрав на себя часть кружевного лейфера, спускающегося с диванной полки. Второй размахивает куском гуся, сует его в лицо пьяненькому, но еще не упавшему под стол селекционеру, соседу Майера по купе.
– Нет, ты попробуй, попробуй, Семен! Клава с капустой, с капустой их, в душу мать, а Верка – с яблоками, с яблоками! Хрен с них, с этих яблок! Ты вот попробуй, попробуй, Сень!
Но Семен отмахивается:
– Коль! Да ты меня-то пойми, я ж три года с ними, как с малыми детями, я ж им как мать, не могу я их есть.
– Не, Сень, ты не прав! Вот ты попробуй, я тебе говорю, как моя Клавка их, в мать, с капустой… я тебя прошу! – и Коля все настойчивей тычет в лицо Семену кусок гуся.
– Да пошел ты в трубу! – рассердился Семен.
– Отстань.
– Отстань от него! – подтвердила голорукая дама с большой расплывшейся грудью.
– Сиди! – прикрикнул на нее Коля.
Но дама изогнулась и зубами вырвала из рук Коли кусок гуся. Все засмеялись, только Семен неожиданно положил голову на руки и заплакал. Вторая женщина, помоложе, но тоже крепкого сложения, подсела к нему и стала его утешать.
– Сень, а Сень, не огорчайся, да ну их, новых заведешь!
Семен плакал, утирал слезы, а подруга навалилась на него сбоку.
– Обидно мне, вот что! И не так чтоб очень холодно было, они у меня дома-то гораздо крепчее мороз выносили. Да что же они так?
– Да не убивайся из-за них так, Сень, новых заведешь, а? – настаивает подруга.
– Заведу, конечно! Да я хоть десять лет, хоть сколько прогублю, а я их всё одно – воспитаю.
– Воспитаешь, Сенечка, конечно, воспитаешь! – поддакнула подруга.
А на крыльце стояли двое, третий бежит к ним от соседнего домика и машет рукой.
– Давай, давай, этот вроде и есть восемнадцатый номер!
Заколотили в дверь. Дернули за ручку – дверь распахнулась, и все трое в клубах холода ввалились в сени. Зажегся кругляш света – засветили фонарик, и начали стучать в обитую дверь.
– Открой, Клава, это Белаш прикатил! – скомандовал Коля.
– Какой такой Белаш, среди ночи-то? – возразила Клава, но дверь открыла. Коля присвистнул, Клава, подбоченившись, нахально сказала:
– О, гостей понаехало незваных!
Гости оторопели несколько, но ненадолго, главный из них быстро оправился и спросил:
– Гражданин Кульков имеется тут?
– Имеется, имеется, – заторопилась подруга. – Вот он, имеется.
– На минутку, – потребовал главный.
Семен нетвердо поднялся со стула.
– Ну, я Кульков.
– Дело к вам, выйдем во двор! – приказал главный.
Все встали и разом замолкли. Только патефон еще дохрипывал свое.
По узкой тропке из дому шли четверо – впереди Семен Кульков, за ним – трое.
…Сорин вводит иглу в предплечье Майера. Майер лежит на кушетке в приемном покое. Он переодет. Лицо его сильно изменилось, приступ кашля. Кровь стекает изо рта. Розовая, пенистая.
Сорин садится за стол и пишет: «2 часа. 30 минут. Температура… пульс. Явления…»
…Парикмахер, в конференц-зале, на диване красного дерева, лежит. Встает, идет к двери, стучит в нее и кричит:
– Александр Матвеич! Александр Матвеич!
…Сорин прислушивается, выходит в коридор, подходит к двери в конференц-зал.
– Что с вами, Вениамин Алексеевич? – спросил Сорин.
– Мне надо выйти! Простите, в туалет! – ответил парикмахер из-за двери.
– Я принесу вам ведро, Вениамин Алексеевич. Подождите минутку! – устало произнес Сорин.
– Нет, нет, Александр Матвеич, не нужно ведра! Мне по малой нужде! Мне надо выйти! Понимаете! – с отчаянием в голосе сказал парикмахер из-за двери.
– Невозможно, Вениамин Алексеевич! Нам невозможно выходить! Подождите минуту!
…На Казанском вокзале, в спецпомещении горячая пора. Один сотрудник перебирает какие-то исчерканные листы.
– Вот, этот вагон комплектовали в Саратове, а поездная бригада была астраханская. Так?
– Нет, это у бригадира узнать надо, никто не знает, только он может знать.
– Звони в общежитие.
Один тут же сел на телефон.
– Козелкаев его фамилия?
– Бригадира?
– Козелкаев Иван Лукьянович.
В вокзальном ресторане компания. Военные: трое бравых лейтенантов и с ними две девицы – одна из них проводница из поезда, в котором ехал Майер. Проводница кокетливо заявляет:
– А мне очень нравится моя работа. Я на одном месте сидеть не люблю. И люди все разные едут, другой раз очень даже интересные люди попадаются…
– Да мы тоже на одном месте подолгу не сидим, это точно, Володь, скажи, да? – поддакнул ей лейтенант.
…В спецкомнате продолжается розыск проводницы:
– Ты, Грушин, привозишь сюда Козелкаева, здесь с ним будем разбираться.
…Рыдает, виснет женщина на человеке в полушубке:
– Не могу! Не могу! Оставьте! Ведь дитя малое! Я же кормящая! Помрет дите!
Человек отдирает аккуратно с себя женщину, уговаривает ее:
– Да напрасно вы так разоряетесь, по делу ведь!
Второй отзывает его в сторону, шепчет что-то.
– Ну ладно, берите своего ребенка с собой!
Женщина поспешно собирает ребенка, заворачивает его в одеяльце, берет пеленки, причитает:
– Господи, это что же такое, что же такое…
…Саратов. Противочумный институт. Вокруг лаборатории Майера, маленького заснеженного дома, стоит охрана. На проходной, вместо сторожихи Гали, двое солдат.
…В ресторане, возле самой двери, стоят два сотрудника из спецкомнаты и бригадир Козелкаев. Козелкаев шныряет глазами по столикам, расплывается в улыбке.
– Да вон она сидит, Тонька-то! Я с ней два года ездил, знаю, где ее в такое время искать! Вон, с военными-то сидит, и Катька Енакиева с ней, бляди-то известные, я ж говорю.
Человек из спецкомнаты подходит к Тоне и, попросив извинения, выводит ее из-за стола. Она с видом даже несколько гордым идет к выходу.
Возле выхода из ресторана она соображает, что ее вовсе не танцевать пригласили, начинает беспокоиться, но один из молодцев взял ее под руку и тянет из ресторана.
– Да пусти, куда ты меня волокешь-то? – громко говорит Тоня, а молодец склоняется к ее уху и что-то ласково в ухо шепчет.
Тоня покоряется, идет следом, через узкий проход, среди спящих на вещах пассажиров, узлов, грязной обуви и орущих детей. Она спотыкается о чемоданчик и бросает стоящей рядом с чемоданчиком молодой женщине:
– Ишь, раскулемилась. Подбери вещи-то, чего на дороге расставила?
Женщина подтягивает к себе чемоданчик. Эта женщина – Анечка, подруга Майера.
…Звонят, трещат телефоны. Какие-то цифры, имена, шифры. Объявляют: «Двадцать седьмой идет с опозданием в два часа тридцать минут».
– Салахова немедленно вызвать. Майор Сиверкин. Майор Сиверкин.
Анадурдыева, вагон второй.
– Голосовкер, Гринев, Дымченко, Денник, Еськина, Ерофеева, Ерофеев, Жаботинский, Иванов Владимир, Иванов Виктор, Игнатенко, Ивина, Ильин, Иконникова, Ирусадзе, Карпов…
Список второй, список второй… восемьсот двадцать три дробь четыре.
…Утро в Москве. Магазины открылись. Хозяйки спешат с сумками, с бидонами: кто за маслом, кто за керосином. Из обувного магазина выходит Скособоченный. В руках у него большая обувная коробка с надписью «Скороход». Он сворачивает в первую попавшуюся подворотню и, прислонившись спиной к стене, снимает с одной ноги растоптанный женский туфель немалого размера, надевает на ногу новенький мужской полуботинок из коробки. К нему подходят двое. Он неловко стоит на одной ноге, прислонившись спиной к стене.
– Свербеев? – тихо спросил один.
– Ну? – отозвался Скособоченный.
– Следуйте за нами, – бросил второй.
Пихнув вторую ногу в новый ботинок, путаясь в шнурках, Свербеев идет вслед за гражданами в полушубках.
Фыркнула машина. В подворотне лежали две истоптанных туфли и новенькая коробка с надписью «Скороход».
…Старуха из поезда, бывшая владелица стоптанных туфель, у себя дома, в пригороде Тамбова. На постели лежит совсем древняя старуха, темная, вверх острым носом, почти уже покойница. Та, что помоложе, разговаривает со старшей.
– Вы, мама, ночью кашляли, а как меду взяли, так уж и больше не кашляли…
Старуха совершенно безучастна, не отвечает. Ту, что помоложе, это совершенно не смущает.
– А то раньше говорили – полынь черная, взять ее сухую и заварить. А я думаю, чего ее, полынь, горечь такую пить, у нас медок есть. Саввушка привез в августе. Держит он пчелок, домков до двадцати, вот и привез. Крестна, – говорит, – возьми себе и бабушке, мед-то и пригодился… мама, вы спите, что?
В двери стучат, хозяйка открывает, перед ней двое ребят, здоровенные парни, сытые. Старуха несколько попятилась.
– Ну что, Елена Дмитриевна, приехали? До дому добрались?
Старуха обомлела, ноги у нее подкосились, она села на табуретку.
– Собирайся, бабка, поехали с нами, – сказал тот, что постарше.
Старуха еще немного помолчала, а потом, как-то без предупреждения, сразу, начала голосить:
– Ой, милые, родимые, куда вы меня забираете? Пожалейте меня старую! На что я вам нужна?
– Да ладно, ладно, Елена Дмитриевна, вы так не убивайтесь, мы с вами потолкуем недолго, разберемся, а потом домой доставим, – ехидно сказал молодой, – под белы рученьки и доставим.
– Ой, доставите, доставите, ироды, уж вы доставите! – и, неожиданно перестав голосить, сказала. – Ребятушки, отдам я вам их, только уж вы меня не берите. Матушка вон у меня больна, совсем уж отходит, куда ж мне сейчас от дому, а?