И она проворно нырнула в сени и через мгновение вынесла пару прекрасных летных унтов на собачьем меху.
– Мне чужого не надо, – бормотала старуха, – я вижу, лежат, я прибрала, а чужого мне не надо.
Ребята переглянулись, один слегка махнул возле виска, давая понять, что старуха, мол, слегка не в уме, но делать нечего.
– Давай, бабка, давай, в машине тебя сейчас повезем, одевайся!
Старуха бросила на пол унты и снова заголосила.
Старуха на постели, не открывая глаз, благословила дочь: «У, курва!»
…Людмила Игнатьевна принимает любовника. Колышутся подушки, панцирная сетка встряхивает энергичную парочку, из-под одеяла высовывается голое колено, исчезает, снова высовывается. Звонок в дверь.
Панцирная сетка мгновенно успокаивается. Герой-любовник спрашивает встревоженно:
– Муж?
– Не может быть. Он в это время никогда… – отвечает Людмила Игнатьевна. – Не открою.
Звонок не успокаивается.
– Одевайся! – приказывает Людмила Игнатьевна своему дружку.
Но он уже одет. Она натягивает на себя чулки. Звонок звонит. Юбку. Звонит. Жакетку. Звонит. Причесывается.
– А я? – спрашивает дружок. – Я-то как же?
– Стань-ка туда вот, – и она ставит его за занавеску, отделяющую шкаф.
Идет открывать.
– Кто там?
– Откройте. Людмила Игнатьевна Кострикина? – слышны голоса из коридора.
Герой-любовник, покрытый мелкими каплями пота, корчится за занавеской.
– Что ж так долго не открывали? Соседи ваши сказали, что вы дома. Одевайтесь, Людмила Игнатьевна, мы вас, собственно, долго не задержим, надо с вами поговорить, задать несколько вопросов. Пожалуйста.
– Да, да, с удовольствием! – улыбается Людмила Игнатьевна, надевает шубу и, отдернув занавеску и сделав тайный знак своему другу, она уходит, оставив ключ на столе.
…Есинский выходит из вагона на Московском вокзале в Ленинграде. К нему подходят двое и уводят его. Он беспомощно оглядывается, крутит головой.
…Провинциальная станция. Маневрирует состав. Отцепляют один из пассажирских вагонов, отгоняют его в тупик. На приступках вагона – с каждой стороны по солдату. Вагон остановился. Солдаты входят в вагон, старший вызывает проводника, подвыпившего мужика с восточным покроем лица. Старший в каморе проводника показывает ему документы и требует помощи.
– Вагон отцепили, значит. Временно задержан ваш вагон. Тут одна едет из Туркмении, Анадурдыева, депутат, ее надо снять, но чтоб тихо, без паники, – объясняет лейтенант.
– Сняли уже, – буркнул проводник.
– Как сняли? – изумился лейтенант.
– В Раздольске сняли, – добавил проводник. – Два перегона.
– Кто? Кто снял? – заорал лейтенант.
– Я и снимал. Вызвали “скорую помощь” к поезду и ссадили. Заболела она, – объяснил проводник.
Лейтенант не сразу рот открыл.
– Чем заболела?
Проводник обозлился.
– Чем? Чем? Животом заболела. Схватило ее. Я и ссадил. Она тут умрет, а мне отвечать. Был уже у меня такой случай.
– Когда Раздольск проходили?
– С опозданием идем, часов на пять. Проходили Раздольск ночью, в два тридцать так, – ответил проводник.
– Значит так. Я оставлю охрану, иду звонить. Чтоб ни одна мышь из вагона не вышла. Отвечаешь головой. Понял? – жестко спросил лейтенант, и проводник мгновенно понял.
Из развалистого и подпитого мужичка он вдруг превратился в понятливого и услужливого.
– Понял. Никто не выйдет. Не пустим, – торопливо закивал он маленькой черной головой.
…Лейтенант в спецкомнате соединяется с начальством.
– Товарищ капитан! Докладываю: Анадурдыева снята с поезда в Раздольске в два часа ночи “скорой помощью”. Часа два на дрезине. Есть, есть дрезина. А что с этими, в вагоне, с пассажирами – задержать? Как – организовать питание? Ясно! Ясно. Понял – вагон уже отогнали. Есть отогнать подальше. Есть организовать питание. Понял, товарищ капитан.
…Екатерининская больница оцеплена солдатами. Посты расставлены и снаружи, и на территории больницы. Из помещения, на двери которого висит надпись «Морг», выходят двое в противочумных костюмах.
Множество солдат. Люди мерзнут. Хаотическое движение к воротам, от ворот. Выезжает машина – с проверкой документов, специальным разрешением. При выезде машину обливают дезраствором.
В отделениях врачи проводят разъяснительные лекции среди пациентов. Один из заведующих, рассадив ходячих хирургических, послеоперационных, сообщает им:
– В первую очередь, инфлюэнца опасна для ослабленного организма. Вы все, перенесшие операции, в особо опасном положении. Во избежание эпидемии необходимо соблюдать повышенные меры осторожности. Мы раздадим вам марлевые маски, просим без них в коридор не выходить, и вообще необходимо ограничить контакты. Из палаты выходите только по необходимости. Общей столовой пользоваться не будем, еду санитарки вам будут разносить по палатам. И еще: при первых же признаках недомогания немедленно сообщать об этом медперсоналу. Я, как и весь наш персонал, тоже на карантине. Так что неотлучно нахожусь в отделении, – закончил врач.
– Василь Андреич, – поинтересовался молоденький парнишка, – а меня завтра выписать хотели. Меня что же, не выпишут?
– Завтра не выпишут, Костин. А если будешь очень скучать, мне придется тебе еще раз аппендэктомию сделать. А? – шутит врач.
– Ну уж нет, лучше я так потерплю, – отказался парень, улыбаясь.
…У телефона Сорин:
– Состояние тяжелое, Лев Александрович. В сознание не приходил. Непрекращающееся легочное кровотечение. Простите.
Сорин подходит к Майеру. Тот кашляет, Сорин стирает кровь, поднимает его повыше. Снова подходит к телефону
– Спасибо, Лев Александрович, – вешает трубку.
Пишет в историю болезни Майера: «Час ночи: отек легких, геморрагический (неразборчиво)».
Сикорский в кабинете.
– Александр Матвеич! У меня ваша жена. Антонина Ивановна просит трубку.
Сорин замирает перед телефонной трубкой. Лицо жесткое.
– Передайте, пожалуйста, Антонине Ивановне, что я сейчас занят, – и вешает трубку.
Тоня идет по коридору, подходит к лестничной клетке, ее не пускают из отделения. Она садится на пол, возле лестницы. Здесь она просидит до конца, не сказав ни одного слова.
Запавшие глазницы, изменившееся лицо Майера. Сорин закрывает его с головой простыней.
…Горит костер. Его разложили во дворе больницы замерзшие солдаты.
– Лев Александрович! – докладывает старшая сестра Сикорскому. – Там в бельевую мы поместили участкового врача со “скорой”, который был на вызове, он ужасно скандалит…
– Что? Участковый врач со “скорой” в бельевой? Будьте любезны, попросите его, если можно, зайти ко мне!
Сестра склоняется к Сикорскому и тихо говорит:
– Этот, их главный, не велит выпускать его из бельевой.
– Пригласите, пожалуйста, ко мне капитана Соленова.
Входит капитан.
– Садитесь, пожалуйста, нам с вами надо обсудить один вопрос, – предложил Сикорский Соленову.
Тот не садится. Сикорский тоже.
– Я слушаю вас, – служебно отвечает Соленов.
Субординация все же существует. Сикорский, в переводе на язык шпал и ромбов, был поглавней.
– Кто распорядился участкового врача запереть в бельевой?
– Я распорядился.
– А где находятся врач со “скорой” и санитары? – спросил Сикорский.
– В автоклавной, в ординаторской второго отделения и в ванной комнате, – четко ответил военный.
– Впредь я прошу вас не брать на себя вопросов, которые находятся в моем ведении. У нас была договоренность, что всех контактных будут содержать на Соколиной Горе, а не у меня. Хорошо.
– Тоня! – крикнул Сикорский, – пригласите, пожалуйста, участкового.
– Но, – вмешался Соленов, – он же из группы наиболее опасных.
– Совершенно верно. Через – смотрит на часы – восемь-десять часов у него могут появиться первые признаки болезни. Прошу вас… – и Сикорский сделал вежливый жест по направлению к двери.
Разминувшись в дверях с Соленовым, входит Коссель.
– Приношу вам свои извинения, коллега, – кланяется Косселю Сикорский. – Главврач больницы – Сикорский Лев Александрович.
– Коссель Сергей Иосифович, – представляется Коссель. – Объясните мне, ради бога, что здесь происходит?
Сикорский, выдержав паузу, говорит:
– Вчера, коллега, ночью нам был доставлен больной с диагнозом двусторонняя пневмония. Это был ваш больной, с вашего участка – из гостиницы «Москва».
– Помню. Майер, – подтвердил Коссель.
– Час тому назад он скончался от легочной чумы.
– От легочной чумы? – переспросил Коссель. – Значит, это…
– Да. На той стадии болезни, когда вы его смотрели, легочная чума дает картину пневмонии…
– Инкубационный период, как вы знаете, очень короткий. Однако часто первые признаки заболевания проявляются уже через сутки. Лихорадка, озноб, в некоторых случаях тошнота…
– Если я правильно вас понял, я в карантине? – спокойно спросил Коссель.
– Да. – просто ответил Сикорский. – И скажите, что я могу для вас сделать?
– Разрешите мне позвонить отсюда жене, – попросил Коссель.
– Пожалуйста. Но, прошу вас, подумайте, сначала хорошенько, что вы ей скажете. Как вы понимаете, слово «чума» не может быть произнесено.
Коссель кивнул и набрал номер.
– Дина! Извини, Диночка, я не смог позвонить тебе раньше. Меня срочно вызвали на сборы. Нет, я не мог, Дина. Не мог. Что за глупости! Что за глупости! Не плачь, я тебя прошу! Да вернусь я! Вернусь! Дина!
…Покрытое простыней тело Майера на кушетке. Сорин передвинул мебель так, что сидит спиной к кушетке. Он пишет.
«Дорогой товарищ Сталин! Когда это письмо дойдет до вас, меня уже не будет в живых – я умру от чумы, как умер только что врач из Саратова, которого я изолировал и за которым ухаживал до часа его смерти. Я надеюсь, что эпидемия будет остановлена, и, если это произойдет, буду считать, что положил свою жизнь за советский народ. Мое положение смертника дает мне право, как мне кажется, обратиться к вам с личной просьбой. В июле 1937-го года был арестован мой старший брат Сорин Семен Матвеевич, начальник строительства шахты в Тульском угольном бассейне. Вся жизнь моего брата, его безукоризненное революционное прошлое таковы, что исключают те обвинения, которые были представлены ему при аресте. Прошу вас лично разобраться в деле моего брата».