Бреслау, среда 4 июля 1923 года, половина пятого пополудни
Глава децерната IV Полицайпрезидиума, криминальный советник Йозеф Ильсхаймер, был прирожденным безнадежным бюрократом. Он любил сидеть за своим мощным письменным столом, в окружении папок и юридических книг. Потерянным он считал день, когда не пролистал бы хотя бы несколько страниц уголовного кодекса или внутренних полицейских инструкций в поисках пунктов и параграфов, которыми бы снабдил свои длинные рапорты о состоянии текущих дел отдела. Его любовь к бюрократии приобрело ему благосклонность нынешнего полицайпрезидента Клейбёмера, который ровно двадцать лет работал в Страсбурге и прусскую бюрократию уважал так же глубоко, как ненавидел эльзасскую небрежность и беспорядок. По этой причине Ильсхаймер имел способ беспрепятственно обожать бюрократию и дальше составлять рапорты, наполненные искусными и богатыми фразами с особым вниманием к обширным инфинитивам. Его чувство пригасало однако перед четырьмя часами дня, когда он покидал мрачный замок князей брест-легницких, в котором находился в настоящее время президиум, и отправлялся на пролетке на объезд магазинов с экзотическими товарами, где осматривал восточные предметы, прежде всего японские веера, для своей огромной и известной в Бреслау коллекции.
Сегодня он не мог отдаться своей страсти, потому что за несколько минут перед выходом был вызван в кабинет президента, где его секретарь передал ему с кислой миной официальную жалобу на надвахмистра Эберхарда Мока, объявляя, что президент ожидает объяснения в письме не позднее, чем завтра до девяти утра. Письмо это, хотя и касалось подчиненного Ильсхаймера, ошибочно адресовано в криминальный отдел, то есть попало прямо в руки Генриха Мюльхауза. Тот, ознакомившись с текстом, отправил его — служебным путем, приложив соответствующую аннотацию — в кабинет президента. Шеф криминальной полиции не мог связаться с Ильсхаймером в тайне перед президентом, потому — что начальник Мока прекрасно понимал и одобрял — это было бы нарушением параграфа 18, пункт 14bc внутренней инструкции Полицайпрезидиума в Бреслау от 12 марта 1920 года, гласящей, что в случае невозможности рассмотрения официального письма в рамках одного отдела, его необходимо направить прямо в кабинет полицайпрезидента. В письме номер 1254a/23 тюремный охранник, капрал Отто Ошевалла, «жалуется на поведение надвахмистра Эберхарда Мока. Он доносит, что на него напали и жестоко избили. Он требует по отношению Э. Мока высочайших служебных последствий». Письмо Ошевалла снабженное собственноручной припиской: «Жалобу считаю весьма обоснованной», было подписано «Лангер, директор следственной тюрьмы в Бреслау».
Советник Ильсхаймер вернулся в свою комнату и положил на стол большой кожаный портфель с вытисненными растительными мотивами. Его раздражало не столько то, что он не пополнит сегодня свою знаменитую коллекцию очередной моделью, сколько неумолимая необходимость написать рапорт о разъяснительной беседе со своим подчиненным. Однако он не мог ничего написать по простой причине: Мока не было в пределах ни слышимости голоса, ни телефона. Он работал сегодня до полудня, в поте лица идентифицируя архивные отпечатки пальцев с теми, которые взяты у двух убитых проституток. Явно усталый, он два часа писал рапорт о паршивых последствиях своих исследований, после чего отпросился, сказав что-то о необходимости наблюдения на месте. Поэтому Ильсхаймер не мог знать воскресных авантюр Мока в следственной тюрьме, и ему оставалось только отправить кого-нибудь из своих людей в отдаленное и даже не относящееся к Бреслау поместье Кляйн Чанч, где виновник прожил почти десять лет. Как назло — сегодня все сотрудники отдела, включая практиканта Исидора Блюммеля, действовали на территории. Ильсхаймер проклинал свою снисходительность, даже не спросив, на какую именно территорию сегодня все едут. Завтра в девять часов полицайпрезидент наверняка проявит к Ильсхаймеру меньше понимания, чем он сегодня своим людям. Ведь советник не станет раскрывать президенту истинную причину отсутствия своего интереса к странствиям почти всего отдела! Он ведь не скажет, что мир перестал для него существовать в тот момент, когда он получил новые каталоги варшавской торгово-экспедиционной фирмы «Бронислав Хиршбейн и компания», которая очень дешево завозила в Амстердам японские изделия! Он ведь не признается, что, когда открыл каталог на страницах с восточной галантереей, не знал, что скажут ему вышеуказанный Мок и остальные его люди!
Так или иначе, Ильсхаймеру пришлось ждать возвращения подчиненного, потому что его взаимоотношение было условием, sine qua non[19] написания рапорта. Криминальный советник не знал, когда Мок вернется в президиум, однако был абсолютно уверен, что это произойдет сегодня. Надвахмистр терпеть не мог сюрпризов погоды и — хотя небо было безоблачным, а над Бреслау зависла жара — никогда не выходил и не возвращался домой без своего мощного зонтика. Тот же теперь торчал в металлической подставке и был видимой гарантией возвращения хозяина. Ильсхаймер решил сократить время и позвонил дежурному. Он попросил дворника Бендера заказать в ратушной столовой «Жареная колбаса под колокольчиком» две булочки с печенкой и один маленький темный хаас, после чего погрузился в чтение каталога фирмы «Хиршбейн и компания». Затем его голова зависла над гравюрами, представляющими японские заколки, шкатулки, расчески с лаком и веера, а глаза закрыл глухой сон.
Его разбудили два звука. Стук в дверь, а затем повышенные голоса во дворе президиума. Ему показалось, что среди них был голос Мока. Но сначала он впустил парня из столовой. Отпустив его с тысячемарковой купюрой, он подошел к окну и протер глаза от изумления. Слух его не обманул. Тот, которого советник ждал почти час, стоял на расставленных ногах возле открытого арестантского фургона и отдавал распоряжения людям, находящимся внутри автомобиля. Кроме того, он то и дело вскидывал голову и смотрел в окна квартиры полицайпрезидента. Рядом стояли Смолор, Домагалла и практикант Блюммель. Из середины выскочили пятеро мужчин, чьи папки, прекрасно известные бюрократу Ильсхаймеру, находились в архиве его отдела.
Во двор вошел с связкой ключей охранник президиумного изолятора Ахим Бухрак. Он огляделся по сторонам, затем сделал приглашающее движение рукой. В ворота, ведущие в изолятор, ворвались закованные люди и офицеры из отдела Ильсхаймера. Мок посмотрел в тот раз в окно кабинета своего шефа.
— Ко мне, Мок! — крикнул Ильсхаймер, распахнув окно. — Объясните мне немедленно свой разбой в тюрьме! Пришла официальная жалоба!
Мок улыбнулся и молча сделал рукой два движения. Первое — словно вытаскивал из жилета часы. Второе — как будто писал что-то пальцем поверх ладони. Затем он исчез в воротах. Эта пантомима означала: «У меня нет времени, я все вам напишу». Ильсхаймер тяжело сел за стол. Улыбка Мока говорила о другом. Он напоминал ему о некоем негласном принципе их многолетнего сотрудничества. Однажды Мок сформулировал его так: «Ты не вмешиваешься в мои дела, а я молчу о твоих разных делах, ты знаешь, о чем я говорю». Ильсхаймеру — ноленс воленс — пришлось ждать письменного объяснения Мока. Он знал, что появится оно сегодня на его столе и что почерк будет отвратительно лаконичным. Есть зонтик, будет и сам Мок. Пока же шефа децерната IV мог посвятить себя потреблению булочек с печенкой.
Бреслау, среда 4 июля 1923 года, пять часов дня
Мориц Маннхаупт огляделся и в очередной раз увидел понурые лица своих товарищей. Однако он не мог повернуть голову и посмотреть на тех, кто стоял позади него. Выполнить какое-нибудь движение каким-либо органом тела — кроме пальцев рук и ног — было в этих обстоятельствах невозможно. Он и семнадцать других сутенеров стояли в тесной камере полицейского заключения по адресу Шубрюкке, 49, в которой свободно размещалось не более четырех человек. Духота, стоящая в пивной «Под колоколом», из которой Маннхаупт вылетел час назад, была как свежий морской бриз по сравнению с неподвижным воздухом в камере. Разница заключалась в том, что окна в камере не открыл бы даже знаменитый саксонский силач Герман Гёрнер. Оно было привинчено к железной фрамуге много лет назад, а влага обездвижила шарниры толстым слоем ржавчины. Пот стекал по телам запертых сутенеров, боль пульсировала в их пятках и коленях, а некоторые чувствовали приближение холодного, липкого обморока. Одного из людей, стоявших под окном, начало рвать. В воздухе, точнее в том, что от него осталось, разнесся пронзительный кислый смрад.
— Откройте! Откройте! — закричал Маннхаупт.
Другие стали ему вторить. Тесная камера разрывалась от крика. Сутенеры, стоявшие возле двери, начали стучать в нее. Через некоторое время скрежетнуло, и всем показалось, что в душное нутро камеры ворвались самые чудесные запахи из их снов. Одному показалось, что он почувствовал чудесный запах пирога с крошкой, до другого донесся запах леса и грибов, еще одному показалось, что он оказался на полном солнце на надодранском пляже и до него донесся влажный запах воды. А только отворились двери, в которых стоял коренастый мужчина среднего роста. Его квадратный силуэт, густые, темные волосы, крепко сжатая челюсть и безупречный светлый костюм были очень хорошо знакомы всем сутенерам. Они также помнили, что встречи с этим человеком не были приятными, а синяки и отеки часто были болезненными их воспоминаниями. Они также знали, что он может быть деликатным и понимающим с проститутками в той же степени, как и грубым и жестоким с их опекунами. Вид надвахмистра, ибо такое звание имел этот полицейский, не предвещал ничего хорошего. Наступила такая тишина, что почти слышно было, как капает пот со лбов измученных пленников. Куда-то исчезли чудесные запахи детства, вернулся смрад пота и рвоты.
— Послушайте меня внимательно, ублюдки, — сказал полицейский никотиновым басом, — потому что слишком жарко, чтобы дважды что-либо повторять. У меня есть снимки двух убитых проституток. Я хочу их опознать. — Он закурил папиросу и пыхнул дымом в глубь камеры. — Я уверен, что никто из вас их не узнает. Вы умоете руки, я знаю. Трудно, скажете вы себе, умер еще один мой рабочий вол. Я заставлю другого вола работать. Вы так думаете. Может быть, мою шлюху убил какой-нибудь суровый урка. Зачем ему рисковать? Какая-то шлюха смеялась над его маленькой пташкой, и он ее укокошил! Сама виновата! Вы так думаете, ублюдки? Вы такие крутые, когда нужно ударить девушку кулаком в лицо, потому что она хотела пить и купила себе лимонад за какие-то гроши, вместо того чтобы отдать их вам. — Он провел гребнем по вьющимся волосам, выплюнул папиросу на бетон, а затем поднял руки, в которых держал фотографии и чистые листы. — Вы не узнаете этих девушек. Я знаю об этом. Вы не хотите подвергаться никакой опасности. А я раздам вам карточки и карандаши. Как в школьном классе. Вы на этих листах напишете имена ваших девочек. Всех. Также новых и еще не зарегистрированных. Всех. Имена, а рядом забегаловку или улицу, где они заманивают клиентов, или нору, где ночуют. А я вернусь сюда через полтора часа и заберу у вас эти списки. И тогда я поселю вас на несколько дней по разным камерам, чтобы вы не умерли от этой вони здесь. В течение этих нескольких дней я увижу всех девушек из ваших списков и поговорю с ними. Знаете, что я им велю сделать? Чтобы они дополнили ваши списки. Если кто-то из них допишет какое-то имя, это значит, что вы скрыли его от меня. Тот, кто что-то скрывает, вернется сюда, в эту камеру. Без приговора, без суда. Без воды, в смраде этих блевотин он просидит месяц, может два, а я его буду навещать каждый день. А пока его бизнес в городе возьмет на себя кто-то другой. — Он вытер пот со лба и вздохнул. — Мне нужно увидеть ваших девушек. Всех. Живых и в добром здравии, не считая сифилиса, твердого шанкра и гонореи. Если я какую-то не увижу, это значит, что она на этих снимках… А ее сутенер это скрыл… Тогда я уничтожу этого сутенера…