— Хорошо пошло! — усмехнулся Дзяллас. — Ууууууу, было здорово!
Мок вернулся к своей стене, развернул койку и сел на нее. Он не смотрел на Дзялласа, хотя знал, что тот не сводит с него глаз. Он смотрел на влажную стену, на кратеры потрескавшейся краски, на бусинки помета клопов и тараканов.
— Свинья, свинья, — сладким голосом воскликнул Дзяллас и продолжал мелодично напевать. — Ты ушел, не спросив… Кто тебя отпустил? Кто тебе разрешил раскладывать койку? Ты нарушил правила… Ты сейчас будешь визжать, ой, будешь визжать… Но не сейчас, только позже, пока не придет мой товарищ.…
Мок улегся на койку спиной к камере. Он знал, что ночью они выходят. Из всех возможных щелей и дыр. Что лунный свет оседает серебряным саваном на их усах и покрытых волосками ногах. Клопы помедленнее. Они не так ловко перебирают конечностями. Зато они вонзают челюсти в поры кожи и с шипением всасывают человеческие жидкости, а потом оставляют после себя зудящие струпья и пузырьки. Вши — в одеялах, в их складках. Жилище у них в складках, оттуда выходят мягкие гниды.
— Любишь трахаться, полицейская свинья? — продолжал Дзяллас тем же сладким тоном. — Так же, как любила эта маленькая шлюшка Прессл, этот шпиц. Ой, любила, любила… Сама брала нас с утра за яйца… Любишь, любишь… Сама увидишь, когда придет мой приятель… Подождем до ночи… Он сядет тебе на спину, а я начну… Полюбишь это, свинья… Будешь визжать, а завтра сама попросишь дозволения… А я скажу: «Если ты так сильно хочешь, свинья, ну это уж повернись ко мне своим растолканным задом!»
Некоторые тараканы неуклюжи, думал Мок. Они черные. Они не поднимутся выше первого этажа. Сюда они не доберутся. На этот последний этаж. В этот ад содомитов. Зато здесь будут другие. Те рыжие. Blatta Germanica. Свое название они взяли у нас, немцев. У этих-то липкие ноги. Они могут бегать по стеклу. Ночью они будут щекотать нас по шее, а затем проникать в нос и уши.
Дзяллас уснул. Он лежал на животе на отодвинутой от стены койке. Руки свесились по обе ее стороны. Он был беззащитен. Без своего сообщника, который когда-то сидел на спине у Прессла. Прессл лежал на той же кровати, что сегодня и он сам? И ему тоже нельзя было никуда двигаться «без разрешения»? Рабу Гансу Пресслу, должно быть, приходилось спрашивать своих хозяев, может ли он засунуть пеленку себе в штаны, когда кровь текла у него по ногам. Что снилось Гансу Пресслу, когда тараканы щекотали его за ухом, когда клопы и вши впивались в кожу? Ему снился его маленький сынок Клаус? И о чем он думал, прежде чем накинуть себе петлю на шею?
Мок услышал, как барабанят капли дождя по гробу Прессла. «Уважаемый господин надвахмистр! Заключенные Дитер Шмидтке и Конрад Дзяллас опустили меня в тюрьме. Умоляю вас, убейте их. Если вы это сделаете, мой сынок Клаус никогда не узнает, почему я убил себя. Только они знают. Это моя последняя просьба. Если вы обещаете, бросьте этот образок на мою могилу. С величайшим уважением, ваш Ганс Прессл». Мок услышал удивленные возгласы шлюх из казино, которые наблюдали, как он бросает образок со святой Ядвигой на крышку гроба Прессла. И тут он увидел свою пустую, одинокую, хорошо очищенную квартиру на Плессерштрассе. Несколько лет без отца. В дуновении ветра от окна колышется прибитый к фрамуге отцовский ремень для заточки бритвы. Мухи отрываются от клеенки. На столе стакан водки, наполненный педантично и ровно до горизонтальной черточки, которую он когда-то выдолбил. Мок принял решение.
Он встал и замешкался. А может, этот Шмидтке маленький и слабый? Может быть, даже вместе они не справятся со мной? В конце концов, я сегодня не в себе, и поэтому так дал себя обуздать этому ублюдку! Затем отворились двери. В них стоял охранник Ошевалла. Он оглядел камеру, потом повернулся к кому-то в коридоре.
— Входи после отвшивения!
В камеру вошел огромный мужчина атлетического телосложения. Мок в мгновение ока зафиксировал его татуировки, выдвинутую челюсть, маленькие, прикрытые глаза и усмешку. Да, великан улыбался Моку. Он выставил щербатые, оскаленные зубы. Мок принял решение.
Когда позже Мока спросили, как ему это удалось за столь короткое время, он не смог ответить. Когда полиция допрашивала Шмидта, тот заикался и только повторял, что ничего не видел. Точно так же ничего не видел охранник Ошевалла, который через неделю перестал выполнять свою функцию за невыполнение обязанностей. Никто ничего не говорил, но все это видели. Как Мок прыгает на спину проснувшегося Дзялласа, койка скользит по камере, а вода льется из банок, на которых она была установлена. Как впивается коленями ему в лопатки. Как хватает его обеими руками за подбородок. Как одним резким движением задирает его голову вверх. Они слышали, как Дзяллас кричал: «Он заплатил мне, Ошевалла заплатил мне за твой позор!» Они слышали, как с каким-то влажным треском у него ломается шейный позвонок. А также они слышали крик Мока:
— Я убил его, и никто мне ничего не сделает! — он взмахивал руками, на которые хлынула кровь изо рта Дзялласа. — Я убил его, и я здесь бог! Я убью любого, кто тронет меня! Ночью я сломаю ему шею, как и тому!
— Без дыхания, — медленно сказал Шмидтке и повернулся к Ошевалле: — Я тут не останусь.
Бреслау, пятница 18 января 1924 года, три часа ночи
Мок проснулся среди ночи и резко сел на койке. Его пронизывал холод. Он укутался одеялом и смотрел на лунный свет, падающий сквозь решетку. В ярком, холодном свечении он увидел маленькие тени насекомых, движущихся по полу. Ему казалось, что он слышит шелест их покрытых волосками ног. Он почесал подмышку и получил легкий укол боли. Это лопнул маленький пузырек, памятка от клопа. Он опустился обратно на твердую койку и, переполненный такой радостью, пожелал протянуть руку под кровать и почувствовать на коже щекотание ножек своих маленьких приятелей. Эту радость доставили ему почти три месяца назад, когда он сломал позвоночник Дзялласу и когда услышал слова Шмидтке: «Я тут не останусь». Уже тогда, когда он вытирал окровавленные руки о грубые штаны, он знал, что нашел рецепт от страха и унижения, которые угрожали ему в тюрьме. Он был как живая граната, как изобретатель боевого газа, носящий с собой его пробы. Этой радости он не утратил даже в карцере. Ибо именно тогда он приобрел в себе францисканскую любовь к существам, которые появлялись в его узкой и низкой темнице. Он любил их как испытанных друзей, к их укусам относился как к чуть грубоватым приветствиям, а к их щекотанию — как к изысканным ласкам. Прикосновение крысиных усов было похоже на утешение.
Не вставая с койки, он коснулся рукой печки, которая обогревала сразу две камеры. Она была комнатной температуры, потому что берегли топливо. Он сам не знал, сколько его нужно. Он никогда его не зажигал. Это всегда делал сосед в соседней камере. Мок в этой тюрьме, особенно после выхода из карцера, ничего не делал, не выполнял даже самых простых действий. Многие хотели ему служить. От страха и от восхищения. Когда охранник провожал его на допрос, в камерах шептали: «Без дыхания». Когда он возвращался с допросов, на которых, впрочем, не говорил ни одного слова, заключенные стучали ложками по мискам. Это была музыка победы, какофонический панегирик в честь триумфатора.
Он хорошо устроился в следственной тюрьме на Фрайбургерштрассе. Будучи прирожденным педантом, он ценил регулярный ритм дня. Три тех же самых приема пищи в течение дня он считал само собой разумеющимся. Бывший гурман и сибарит инстинктивно научился фильтровать ароматы и вкусы. Его небо и обоняние посылали в мозг только те раздражители, которые были приняты ими. Поэтому — в отличие от заключенных, стражников, адвокатов в суде и даже жителей окрестных многоквартирных домов — он никогда не чувствовал удушливого запаха, когда в девять утра выносили ведра с фекалиями и сливали их в большую бочку во дворе. Из пригоревшей каши он старался высосать, а вернее сотворить, совершенно все, что ему нравилось: какой-то далекий и неясный запах копчености и деликатесного лука, какой-то скрытый запах солонины. Впрочем, он научился простому трюку, который позволял любому заключенному каким-то образом нивелировать отвратительный вкус переваренной моркови, а также соуса из брюквы и сельдерея, в котором плавали жилы и тонкие хлопья самого жесткого мяса. За едой он просто затыкал нос. Тогда исчезал настоящий вкус, а чувства реагировали на вкус потенциальный. Иногда фильтр переставал работать. Он не нервничал тогда, не жаловался и не злился. Он вспоминал сцену своего последнего разговора с Гансом Пресслом. Он видел его умоляющие глаза и говорил сам себе с нежной, ласковой улыбкой: «Это твое покаяние, Эберхард, за Прессла. Хвала милостивому Богу, что он не задал тебе хуже. А если Ему понравится испытывать тебя чем-то более выразительным, например постоянной болью или неизлечимой болезнью, то ты примешь это со смирением. Ты не Иов, но ты можешь им быть».
Иногда Мок впадал в гордыню. Он чувствовал себя ницшеанским уберменшем, которого не касается мещанская мораль. Перед сном он складывал в голове кричащие манифесты новой тюремной этики. Глядя на свой все более и более втянутый живот, на мышцы, болящие от ежедневных отжиманий, вспомнил древнегреческие элегии объединенного когда-то Феогнида с дихотомическим и абсолютным разделением на «плохой народ» и «хороших дворян». В одном единственном своем письме, которое он послал из тюрьмы, он попросил Смолора доставить ему том элегий этого поэта в оригинале. Он также попросил вложить кое-что между листами. Смолор выполнил обе просьбы. Он послал Моку в пачке нужную книгу со вложением, а по собственной воле добавил большую пачку табака «Ihra» и сверток пятисот папиросных бумажек.
Мок сел на койку и опустил босые ноги на каменный пол. Лунный свет высекал в стенах дыры, кратеры, а также выдавал непристойные надписи. Он также оседал на открытой книге и подчеркивал гибкие греческие литеры. Он посмотрел на нее и тут же закрыл глаза. Его память работала безупречно. Она тут же воспроизвела греческое двустишие: