Жид: Сегодня примиряющей силой может быть только атеизм (!)
Диалог между Лениным и русским политзаключенным.
Париж начинает с того, что хлопочет о книге и поднимает ее на щит. Но самое приятное начинается, когда книга уже завоевала успех. Теперь главное – уничтожить ее. Париж в этом отношении похож на бразильские реки – в некоторых из них живут крошечные рыбки, которые ничем другим не занимаются. Они малюсенькие, но их очень много. Они, если можно так выразиться, состоят из одних зубов. Им ничего не стоит в пять минут обглодать человека так, чтобы остались одни косточки. Потом они уплывают и, соснув немного, принимаются за следующего.
Боссюэ: «Единственный решительный шаг, на который способно большинство людей, – это возмущение тем, что их считают неспособными на решительные шаги». Он не был способен даже на это возмущение.
Словно те старые люди, которые, живя в большом доме, некогда полном жизни и голосов, сужают свое жизненное пространство сначала до одного этажа, затем до одной комнаты, затем до самой крошечной из комнат, которой и ограничивают свое существование, – живут, замуровав сами себя, в ожидании неизбежного переселения в обитель еще более тесную.
Апрель 50-го г. Снова Кабри.
В конце концов к этому приходишь. С трудом, но приходишь. О! На вид они некрасивы. Но им прощаешь. Что же до двух-трех существ, которых я люблю, они лучше меня. Как смириться с этим? Пренебречь.
Туманная и теплая ночь. Вдали – огни на побережье. В долине – громкий хор жаб; поначалу их голоса звучат певуче, а затем как будто хрипнут. Эти светящиеся деревни, дома… «Вы поэт, а я на стороне смерти».
Самоубийство А. Потрясен – потому, конечно, что я любил его, но еще и потому, что я внезапно понял, что хотел поступить так же.
В отличие от нас женщины по крайней мере не обязаны стремиться к величию. У мужчин даже вера, даже смирение призваны доказывать величие. Это так утомительно.
Рано или поздно всегда наступает момент, когда люди перестают бороться и мучить друг друга, смиряются наконец с тем, что надо любить другого таким, как он есть. Это – царствие небесное.
Довольно сознания вины – довольно раскаяния.
Клодель. Жадный старик, рвущийся к алтарю, чтобы хапнуть побольше почестей… Какое ничтожество!
Новелла. Погожий день. Одинокая дама в самом соку. Канн.
В большой роман. Лазаревич. Адрей. Шатте (его комедии с первыми встречными).
Стареть – значит переходить от чувств к сочувствию.
Дама, лечащаяся фосфатом извести. За столом. «И вы думаете, что за все подвиги, которые совершила в Индокитае эта несчастная собака (отличный спаниель, уже умерший), ее наградили? Ничего подобного, оказывается, у нас собак не награждают. Между прочим, в Англии собак, отличившихся на войне, награждают. А у нас нет! А ведь сколько раз он разнюхивал засады, устроенные этими китайцами, – и никакой благодарности. Несчастное животное!»
Девица из бара: «Переписываться? Ну уж нет. Не хочу, чтоб голова трещала».
XIX столетие – столетие бунта. Почему? Потому что оно началось неудавшейся революцией, нанесшей смертельный удар только идее Бога.
27 мая 1950 г.
В одиночестве. А пламя любви опаляет мир. Ради этого стоит страдать, рождаясь и взрослея. Но стоит ли жить после этого? Всякая жизнь находит в любви свое оправдание. А доживание?
После «Бунтующего человека» – творчество на свободе.
Сколько ночей в жизни, где нас уже нет!
Мое творчество в первые два периода: люди нелгущие, значит, нереальные. В жизни таких не бывает. Вот почему, без сомнения, я до сих пор не стал романистом в общепринятом смысле. Я скорее художник, творящий мифы по воле своей страсти и тревоги. Вот почему существа, соединявшие меня с жизнью, всегда обладали мощью и исключительностью этих мифов.
Безрассудство любви в том, что любящий стремится, чтобы дни ожидания поскорее прошли и пропали. Так он стремится приблизить конец. Так любовь одной из граней соприкасается со смертью.
Лагерь. Невежественный надзиратель измывается над интеллигентом. «Все книжки читаешь! Ты, значит, умник…» и т.д. В конце концов интеллигент просит прощения.
Людские лица искажены знанием (эти встречающиеся подчас лица тех, кто знает). Но иногда из-под шрамов проступает лицо отрока, благословляющего жизнь.
Близ них я не чувствовал ни бедности, ни лишений, ни унижения. Отчего не сказать прямо: я чувствовал и чувствую до сих пор свое благородство. Близ моей матери я чувствую, что принадлежу к благородному племени: к тем, кто ничему не завидует.
Я жил, не зная меры красоты: вечного хлеба.
Для большинства людей война означает конец одиночества. Для меня она – окончательное одиночество.
Один-единственный удар кинжала, стремительный, как молния, – совокупление быка целомудренно. Это совокупление божества. Не наслаждение, а ожог и священное самоуничтожение.
Вогезы. Из-за красного песчаника церкви и придорожные распятия цветом напоминают спекшуюся кровь. Вся кровь, пролитая завоевателями и владыками в этом краю, засохла на стенах его святилищ.
Мораль бесполезна: жизнь и есть мораль. Тому, кто не отдает всего, всего не получить.
Если тебе выпало счастье жить в мире ума, какое безрассудство – искать доступ в страшный, полный криков мир страсти.
Я люблю все или не люблю ничего. Значит, я не люблю ничего.
Конец Деяниры. Он убивает ее прилежно, постепенно (она постепенно таяла у него на глазах, и он следил за тем, как заострялись черты ее лица, с жуткой надеждой и мучительными всхлипами любви). Она умирает. Он находит другую, снова юную и прекрасную. Восхитительное чувство снова рождается в его сердце. «Я люблю тебя», – говорит он ей.
Духовные упражнения Святого Игнатия – чтобы не дремать во время молитвы.
Все могущество науки направлено сегодня на укрепление Государства. Ни одному ученому не пришло в голову использовать свои знания для защиты личности. Здесь, пожалуй, полезным оказалось бы франкмасонство.
Если бы наша эпоха была только трагична! Но она еще и гнусна. Вот отчего ей надо бросить обвинение – и даровать прощение.
I. Миф о Сизифе (абсурд.). – II. Миф о Прометее (бунт.). – III. Миф о Немезиде.
Ж. де Местр: «Я не знаю, какова душа подлеца, но, пожалуй, представляю себе, какова душа порядочного человека – она ужасна».
Откройте ворота тюрем или докажите собственную непорочность.
Местр: «Горе поколениям, мечтающим о переломных эпохах». Словно тот китайский мудрец, который желал своим врагам пожить в «интересную эпоху».
Бодлер. Мир стал так непроходимо туп, что умный человек презирает его с неистовством страсти.
Унтерлинден: «Всю жизнь я мечтал о монастырском покое». (И разумеется, не смог бы выдержать его больше месяца.)
Европа лавочников – удручающая.
Ангажированность. Мои представления об искусстве возвышенны и страстны. Слишком возвышенны, чтобы я согласился подчинить его пустяку. Слишком страстны, чтобы я захотел лишить его даже пустяка.
Любовь была ему заказана. Он имел право только на ложь и адюльтер.
Клодель. Вульгарный ум.
Савойя. Сентябрь 50-го г.
Люди, подобные М., – вечные эмигранты, которые ищут родину и не могут найти ее нигде, кроме как в страдании.
Страдание и его лик, подчас такой подлый. Но нужно терпеть его и жить им – это расплата. Гибнуть в страдании за то, что посмел губить других.
Роман. «Он вспомнил, что однажды, во время одной из этих душераздирающих сцен, внушавших ему ужасные предчувствия, она сказала, что поклялась не принадлежать никому, кроме него, и что, даже если он ее бросит, ей никто не будет нужен. Ей казалось, что в эту минуту она дает ему наивысшее и неопровержимое доказательство своей любви, да так оно и было, но именно в эту минуту, которая, как она думала, навсегда связала его и слила с нею, ему, напротив, пришла в голову мысль, что он получил свободу и пора бежать – ведь можно не сомневаться, что она будет вечно верна ему и абсолютно бесплодна. Но в тот день – как и во все последующие – он остался».
Париж. Сентябрь 50-го г.
То, что я хочу сказать, гораздо важнее того, что я есть. Устраниться – и устранить.
Прогресс: решиться не рассказывать любимому существу о боли, которую оно нам причиняет.