Боязнь страдания.
Фолкнер. На вопрос, что он думает о молодых писателях, отвечает: «Они не создадут ничего значительного. Им нечего больше сказать. Чтобы писать, нужно проникнуться исконными великими истинами и посвятить свое творчество одной из них или всем им вместе. Те, кто не умеют говорить о гордости, чести, страдании, – посредственные писатели, и сочинения их умрут вместе с ними, если не раньше. Гёте и Шекспир выстояли, потому что верили в человеческое сердце. Бальзак и Флобер тоже. Они вечны».
– В чем причина охватившего литературу нигилизма?
– В страхе. В тот день, когда люди перестанут бояться, они снова начнут создавать шедевры, то есть произведения, которым суждена долгая жизнь.
Сорель: «Ученики вынуждают учителя отбросить сомнения и принять окончательные решения».
Без сомнения, всякая мораль нуждается в толике цинизма. Но где предел?
Паскаль: «Долгое время я жил, веря в существование справедливости, и не ошибался, ибо она существует постольку, поскольку Господу было угодно открыть нам ее. Но я ошибался, ибо полагал, что наша справедливость справедлива сама по себе, независимо от Господней воли, и что я смею познать ее и судить о ней».
Н. (эллины): «Отвага благородных племен, безумная, бессмысленная, стихийная отвага… их безразличие и презрение к телесной безопасности, к жизни и благополучию».
Роман. «Любовь либо крепнет, либо вырождается. Чем она несчастнее, тем сильнее она калечит. Если любовь лишена творческой силы, она навсегда отнимает у человека возможность творить по-настоящему. Она – тиран, причем тиран посредственный. Поэтому П. было тяжко сознавать, что он полюбил, не имея возможности целиком отдаться этой любви. Он безрассудно растрачивал время и душу и видел в этом некую справедливость, в конечном счете единственную, какую ему довелось встретить на этой земле. Но признать существование этой справедливости значило бы признать себя обязанным поднять свою любовь над уровнем посредственности, обязанным претерпевать самую страшную, но самую честную боль, ту, перед которой он всегда отступал с бьющимся сердцем, не помня себя от страха. Он не мог ни сделать больше, ни стать другим, и единственная любовь, которая могла бы все спасти, была любовь существа, которое приняло бы его таким, как он есть. Но любовь не может смириться с тем, что есть. Не для того раздается во всех уголках земли ее зов. Она отвергает доброту, сострадание, ум, все, что ведет к примирению. Она зовет к невозможному, к абсолютному, к небу в огне, к вечной весне, к жизни, превозмогающей смерть, и смерти, преображенной в вечную жизнь. Как можно было, полюбив, примириться с ним – в определенном смысле не более чем ничтожеством, причем сознающим свое ничтожество. Только он сам мог бы примириться с собой – примирившись с долгой, бесконечной и жестокой болью, настигающей человека, который потерял свою любовь и знает, что сам виноват в этом. Так мог он обрести свободу, правда, свободу страшную, истекающую кровью. Так, признав свое собственное ничтожество и ничтожество жизни любого человека, но одновременно ощутив в душе порыв к великому, который один только и мог его оправдать, мог он обрести и возможность творить свое существование.
Без этой пытки любовь, столкнувшись с любой слабостью, превращается в глупое ребячество, становится тем бесполезным и безрадостным принуждением, против которого в конце концов восстает всякое хоть сколько-нибудь требовательное сердце. Да, надо было сказать именно так: «Я люблю тебя – но я полное или почти полное ничтожество, и ты не можешь вполне примириться со мной, несмотря на всю твою любовь. Глубинам твоей души, истокам тебя самой потребна цельность, а во мне ее нет. Прости мне, что душа моя меньше моей любви, возможности – меньше желания, прости, что любовь моя стремится к цели, мне недоступной. Прости меня и не унижай меня больше. Когда ты уже не сможешь любить меня, ты сможешь быть ко мне справедливой. Однажды ты поймешь, в каком аду я мучаюсь, и полюбишь меня, помимо нашей воли, любовью, которая никогда не сможет насытить не только тебя, но и меня, но которую я тем не менее посчитаю даром жизни и еще раз примирюсь с нею в своей муке». Да, сказать нужно было именно так, но тут-то и начиналось самое трудное. В ее отсутствие дни стенали, а каждая ночь зияла раной».
Самая сильная страсть XX века: холуйство.
В Бру две лежащие фигуры – надгробные памятники Маргарите Австрийской и Филиберу Савойскому – вместо того чтобы смотреть в небо, вечно смотрят друг на друга.
Тем, кто не требовал от мира и людей абсолютного целомудрия и не выл от тоски и беспомощности, осознав неисполнимость этого требования, тем, кто не губил себя в попытках опуститься до уровня существа, не способного творить любовь и умеющего лишь копировать ее, тем не понять, что такое бунт и его неистовая страсть к разрушению.
«Аксьон франсез». Умонастроение парий, отторгнутых историей: злоба. Расизм политического гетто.
Пьеса. Человек, не имеющий характера. Он меняется в зависимости от того, что думают о нем окружающие. Жалкий рохля с женой. Умница и храбрец с любимой женщиной и проч. …Однажды два образа сталкиваются. Конец:
Горничная: Вы очень добры, сударь.
Он: Возьмите, Мари, это вам.
Мало кто способен понять искусство.
Во времена Рембрандта изображением битв занимаются фабриканты.
Париж. Дождь и ветер усыпали улицы осенними листьями. Идешь по влажному рыжему меху.
Шофер такси, негр, с учтивостью, какой не встретишь в Париже в 1950 году, сказал мне, когда мы проезжали мимо «Комеди Франсез», перед которой стояло множество машин: «Дом Мольера нынче вечером полон».
Уже две тысячи лет люди непрестанно и упорно лгут, говоря о греческой культуре. Марксисты в этом отношении – наследники христиан. И эти же две тысячи лет греческая культура защищается так успешно, что в идеологии XX столетия различимо больше греческих и языческих черт, чем христианских и русских.
Интеллектуалы творят теории, массы – экономику. В конечном счете интеллектуалы пользуются трудом масс, то есть теория пользуется экономикой. Вот почему им необходимо поддерживать блокаду и экономическое рабство – чтобы массы оставались на черной работе. Очень верно, что плоть истории составляет экономика. Идеи довольствуются тем, что управляют ею.
Отныне я знал правду о себе и о других. Но не мог принять ее. Я корчился под ее тяжестью, она жгла меня огнем.
Творцы. Когда разразится катастрофа, им придется драться первыми. Если они проиграют, те, кто выживут, доберутся до стран, где можно будет возродить культуру: Чили, Мексики и проч. Если победят – это опаснее всего.
XVIII век: утверждение, что человек способен совершенствоваться, само по себе уже спорно. Но утверждение, что человек добр, звучащее из уст человека пожившего…
Да, у меня есть родина: французский язык.
Роман.
1) Взятие Веймара, или чего-то подобного, полосатыми.
2) В лагере гордый интеллектуал попадает в камеру плевков.
Смысл всей его последующей жизни: выжить, чтобы иметь возможность убивать.
Роспуск группы. Лазаревич: «Мы любим себя, вот и все. Мы не способны пальцем пошевелить ради того, что мы любим. Нет, мы не бессильны. Но мы отказываемся сделать даже то немногое, что в наших силах. Если на улице дождь, если мы поругались с домашними, нам уже не до собрания, и проч., и проч…»
Бесчестность художника, который делает вид, что верит в принципы демократии. Ибо в этом случае он отрицает самую глубинную сущность своего опыта, великий урок искусства: иерархию и упорядоченность. Не важно, что эта бесчестность продиктована чувством. Она ведет к рабскому труду на фабриках или в лагерях.
С. Вейль права, защищать надо не человеческую личность, а таящиеся в ней возможности. К тому же, говорит она, «нельзя постичь истину, не пережив собственной гибели: не прожив долгое время в состоянии полного и крайнего самоуничижения». Несчастье (я могу исчезнуть случайно) – именно в этом состоянии самоуничижения, а не в страдании. И еще: «Дух справедливости и дух истины един».
Революционный ум отрицает первородный грех. И погрязает в нем. Греческий ум о нем не думает. И избегает его.
Сумасшедшие в концентрационных лагерях. На свободе. Жертвы жестоких шуток.
В Бухенвальде фашисты избивают людей, а оперного певца заставляют петь при этом знаменитые арии.
То же. Свидетели Иеговы в Бухенвальде отказались вязать шерстяную одежду для немецких солдат.
В Гинцерте французские заключенные носили на одежде две заглавные буквы: HN – Hunde-Nation – Нация собак.
Коммунизм во Франции имеет шансы на успех, потому что французы – нация солдат.
Пьеса.
– Такова честность. Думая, что творит добро, она творит зло.
– Но она их различает.
Принцип права – это государственный принцип. Римский принцип, который 89-й год возродил насильно и противозаконно. Следует вернуться к греческому принципу – автономии.