— Да, — ответила Эллен, надевая пальто, висевшее на спинке стула. Хоффман диктовал уже целый час, и у нее болели плечи и голова.
Он наклонился над листом бумаги и кивнул самому себе.
— Ну хорошо. Ты готова?
Затем отошел к открытому окну и продолжил диктовать:
— Он старался удерживать взгляд на забранном решеткой окне наверху под потолком, чтобы не сойти с ума. Но стены вокруг него сдвигались все больше, он не мог дышать. Утратив над собой контроль, он вопил и стучал в дверь камеры. Что, естественно, наказывалось пинками и ударами дубинок охраны. Забив его почти до потери сознания, они вытащили его в коридор. Как в тумане, слышались ему свист и вопли других заключенных, когда его тащили мимо их камер. Охранники барабанили в двери, чтобы угомонить сидельцев, но шум лишь рос, пока не стал звучать, как адская симфония из ритмичного стука и животного воя под аккомпанемент ударов дубинками в железные двери. Шум распространился на другие отсеки, пока вся тюрьма не завибрировала в едином безумии. Это происходило всякий раз, когда заключенного отправляли в подвал. Потому что подвал существует всегда — во всех местах предварительного заключения, тюрьмах и психушках. Если ты думаешь, что находишься на дне ада, то знай, что всегда есть уровень еще ниже.
Ветер бился в открытое окно, оконный крючок еле-еле удерживал створку. Бумагу сдуло на пол со стола, но у Эллен не было времени подбирать ее.
— Итак, его бросили в темную дыру и захлопнули за ним дверь. Он опять оказался в печи, будто никогда ее не покидал, а вся последующая жизнь мгновенно исчезла. Его окружали толстые стены. Наверх не проникало ни звука. Он был полностью один. Один? — Хоффман горько усмехнулся. — Это было бы слишком хорошо. Ибо вскоре он обнаружил, что у него есть компания. В темноте он услышал скрип когтей о каменный пол, писк и шуршание. Что-то ворсистое пробежало по его руке и запрыгнуло на плечо. Когда он пинал крыс, они держались на расстоянии, но едва замирал, как они снова появлялись, и он чувствовал их носы, обнюхивавшие его лицо, и холодные хвосты на шее. Именно там у него была рана, и кровь привлекала их. Ему хотелось как можно быстрее умереть от ран, нанесенных охранниками…
— Шеф! Ужин! — послышался голос из-за двери. Он был такой слабый, что Хоффман его, видимо, не слышал.
Эллен остановилась.
— Кажется, принесли ужин, — сказала она.
Хоффман повернулся к двери.
— Шеф! — снова послышался голос.
Он подошел к окну, закрыл его, затем открыл дверь.
Вошла Катрин. Ее губы были сжаты в тонкую нитку, веснушчатые руки крепко сжимали поднос. Хоффман показал на стол.
Эллен подняла разлетевшиеся листы и сложила их вместе.
— Спасибо, Эллен. Можешь идти, — сказал Хоффман.
Катрин поставила поднос на стол, быстро сделал книксен и повернулась к двери, собираясь уйти. Но Хоффман остановил ее, положив руку ей на плечо.
— Не ты, Катрин. Ты останешься.
27
В семь утра следующего дня Эллен пошла к лодочному ангару. Дул сильный ветер и слышался шум моря — будто вдалеке шел поезд с бесконечным количеством вагонов.
Она села на скамейке рядом с почтовой сумкой и стала ждать. Тусклый ранний свет проникал через арку. Время от времени ударяла волна, целиком заполнявшая проем, так что ангар на несколько секунд погружался в темноту.
Засунув руку в карман пальто, Эллен потрогала письмо, написанное накануне вечером при свете огарка свечи в уборной во дворе. Когда одна из женщин, живущих в домике вдов, начала стучать в дверь, Эллен как раз пыталась подытожить положение дел на острове. Это письмо девушка не собиралась оставлять в почтовой сумке. Она подождет Артура, передаст письмо ему в руки и убедится, что он уплыл с ним.
Сидя в лодочном ангаре и глядя на пришвартованную моторную лодку, она размышляла о том, взял бы Артур ее с собой, если б она попросила. Он всегда был с ней дружелюбен. Но шанс невелик. Шкипер не осмелился бы пойти против Хоффмана… Эллен бросила взгляд на лестницу, ведущую к ангару. Там вот-вот должен появиться Артур.
Тут она приняла мгновенное решение. Подтянула моторку, прыгнула внутрь, пробралась в длинную узкую рубку и заползла как можно ближе к носу. Скорчившись, как зародыш, она лежала, слушая волны, ударявшие в борта лодки.
Через несколько минут Эллен услышала шаги на лестнице и почувствовала рывок, когда Артур потянул за причальный канат и взошел на борт. Лодка закачалась — и тут же в рубку была брошена почтовая сумка. Повезло, что это было единственным грузом, который он сегодня взял. Ей не хотелось бы делить тесное пространство с массой канистр со спиртом. Но такой груз в дневное время он с собой не брал.
Взревел мотор, и лодка начала вибрировать. Выхлопные газы проникли в рубку, и Эллен зажала рот и нос. Потом мотор, фыркнув, заглох, и Артуру пришлось заводить его снова. Шум мотора нарастал, затихал, снова нарастал и затихал. Артур выругался. Мотор страшно взревел, но с места они не сдвинулись. Казалось, Эллен задохнется от газов. Ей пришлось откашляться; к счастью, звук мотора заглушил эти звуки.
Теперь все наладится. Через секунду Артур вырулит из заполненного выхлопными газами лодочного ангара, и они окажутся на чистом морском воздухе. А после, попрыгав по волнам, как по кочкам, шкипер протянет руку за почтовой сумкой и покинет лодку; она же вылезет из своего неудобного укрытия и окажется в Гётеборге.
Но, посреди приступа кашля, мотор вдруг снова заглох. Эллен пыталась сдержать себя, но ничего не вышло. Ее легкие громко пытались освободиться от ядовитого дыма.
Тут она почувствовала, как крепкие руки схватили ее и вытащили на сиденье.
— Ты чего? С ума сошла? — рявкнул Артур.
В тусклом свете из щелей в стене она разглядела его лицо. Оно было напряженным — и выражало презрение. Это был совсем не тот Артур, веселый, озорной молодой человек, которого она видела раньше. Эллен считала Артура и Иона единственными приличными мужчинами на острове. А теперь оба они отвернулись от нее…
— Артур… пожалуйста, возьми меня… в город, — выдавила она из себя в промежутках между спазмами.
— Идиотка. — Он фыркнул. — Вылезай отсюда сейчас же, чтобы я мог наконец отплыть.
Эллен сидела на скамье, куда он ее вытащил.
— Пожалуйста, Артур! — снова попросила она.
Поискала письмо под блузкой, но прежде чем ей удалось его достать, он схватил ее и посадил на борт. Держа одной рукой лодку, другой отпихнул ее.
— Пошла вон! Сейчас же!
Эллен споткнулась на каменной платформе, вынула письмо и протянула шкиперу.
— Отправь его.
С подозрением взглянув на конверт, Артур не взял его.
— Я твои письма больше не отправляю.
— Прошу тебя! — Она подалась к нему и помахала конвертом.
Резким движением Артур схватил его и положил в карман кителя.
— Пусть пока полежит, — сказал он. — Возможно, на него захочет взглянуть шеф.
— Нет! — в ужасе завопила Эллен. — Не отдавай его Хоффману!
— Посмотрим.
На этот раз мотор завелся сразу. Артур не торопясь вывел лодку из ангара и сквозь арку. Эллен услыхала, как взревел мотор, и лодка умчалась, а в ангар ворвались волны и с шумом разбились о каменные стены.
— Железные клетки, — произнес Хоффман. — Я уже рассказывал о них?
Он сидел в кожаном кресле, накинув на плечи плед. Хотя оба окна были открыты, вся комната пропахла рвотой. Может быть, накануне вечером он выпил слишком много вина или коньяка… Под глазами у него красовались темные круги.
— Нет, не думаю, что вы о них упоминали, — ответила Эллен.
— Это было после крыс, — пояснил он. — Я говорил про крыс?
— Да, о них вы рассказывали вчера.
— Я ничего не помню о том, что было между крысами и железными клетками, — пробормотал Хоффман. — Они сказали, что там, внизу, я обезумел.
Эллен заметила, что он перешел к рассказу от первого лица.
Хоффман надолго замолк, глубоко и шумно дыша, и она подумала, уж не заснул ли он.
Но вскоре послышался его голос. Он говорил медленно и с остановками, словно во сне.
— После тьмы, грязи и крыс наступил новый ад, белый и чистый. В огромном зале с множеством мужчин, одетых в белые ночные рубашки и лежащих в кроватях, вокруг которых высились выкрашенные белой краской железные клетки, прикрученные к полу. Одни лежали как мертвые, другие кричали и бились в решетки клеток. Врачи шли по натертому до блеска полу между клетками и говорили о нас, но никогда с нами. Клетки отпирались, лишь когда нам надо было мыться. Но это означало не гигиену, а пытку. Моим единственным желанием было умереть. Однако когда я пытался покончить с собой, перестав есть, они связали меня, засунули в горло шланг и ввели молочную смесь. Сам я заставил многих людей мучиться, но при этом позволял своим жертвам умереть. Часто быстро. Иногда медленно. В конце концов они умирали. Но заключенные и пациенты психушек не должны умирать. Их мучают — но оставляют в живых. Чтобы топить их, а потом приводить в себя затрещинами и инъекциями; чтобы запирать в отвратительных комнатушках, и они теряют там разум, лишенные возможности получить свободу через смерть. Если б санитаров и врачей судили по тем же законам, что и остальных, все они оказались бы за решеткой…
Печатая, Эллен думала о письме, которое забрал Артур. Не утихла ли его злость, пока он плыл вчера в город? Опустил ли он письмо в почтовый ящик? Артур казался порядочным человеком…
Хоффман говорил, а в комнате становилось все темнее и холоднее.
Эллен знала, что часто делает ошибки. «Соберись, — сказала она себе. — В печатании твое спасение. Надо продолжать, пока не приедет полиция. Как у Шехерезады в «Тысяче и одной ночи». С той лишь разницей, что сказку рассказываешь не ты».
— Извините, что прерываю, — сказала она еще через полчаса, — но нельзя ли зажечь лампу? Мне почти не видно клавиши.
Хоффман, вздрогнув, посмотрел на нее, словно забыл, что она находится в комнате.