Рядом с текке Заимлер, когда ландо медленно взбиралось по каменистой, ухабистой дороге, ведущей в квартал Таш-Мадени (колесам приходилось нелегко), их внимание привлекла фиолетовая изгородь, на которой расселась стая ворон. Рядом сквозь листву проглядывали красные пятнышки черешни. На одной из тихих, сонных улиц Верхнего Турунчлара бронированное ладно повстречалось с покойницкой телегой.
Это нововведение появилось в конце правления Командующего Камиля, но тогда телега была одна, а при шейхе Хамдуллахе их стало четыре (еще три изготовили в гарнизонной мастерской). Но даже и это не решило проблемы, потому что смертность росла, а кучера и работники, собиравшие трупы, то и дело заражались чумой или сбегали, и на их место приходилось подыскивать новых. Во многих случаях родственники прятали умерших, не желая обнаруживать, что в таком-то доме чума, или же по причине лени, а то и по злобе.
Въехав на улицу, поднимающуюся в Верхний Турунчлар, супруги увидели впереди, за деревьями и крышами, дым пожара, но, когда взмыленные лошади одолели подъем, стало понятно, что горит всего лишь маленький курятник и конюшня. На противоположном краю участка о чем-то спорили два мусульманина в длинных белых рубахах и человек в сюртуке и феске, и создавалось впечатление, будто они не замечают постепенно разгорающегося пламени, а если бы и заметили, то это нисколько бы их не взволновало. Подобное поведение удивило супругов; Пакизе-султан попросила мужа, чтобы тот велел кучеру Зекерии окликнуть спорящих. Но в тот же момент они почувствовали, что эти трое как будто не видят, а главное, не хотят видеть проезжающее мимо ландо. Пакизе-султан охватило глубокое чувство заброшенности, как бывает во сне.
Затем ландо углубилось в кривые улочки квартала Арпара и проехало мимо дома (ныне превращенного в музей), где жила вместе с предоставленной ей государством служанкой Сатийе-ханым, мать Командующего Камиля. В начале улицы Эшек-Аныртан, когда в окошке показался великолепный панорамный вид, Пакизе-султан поняла, что чувство заброшенности и одиночества исходит от всего города, от Арказской крепости и даже от всего Средиземного моря. Город и чума вселяли в нее страх, и ей хотелось как можно скорее излить свои чувства сестрице Хатидже. Больше кружить по городу они не стали, вернулись в Дом правительства. Накануне того дня, когда Пакизе-султан провозгласили королевой, она написала еще одно письмо сестре.
Глава 74
Бренные останки шейха Хамдуллаха были несколько раз тщательно продезинфицированы в больнице Теодоропулоса, а потом на утренней заре поспешно захоронены на маленьком кладбище в саду текке. Могилу тихо вырыли ночью – не на том участке кладбища, где лежали предшественники шейха, а под раскидистой липой, рядом с безвестными, давно забытыми нищебродами. По совету Мазхара-эфенди (а к его советам часто обращались в тот период) во время похорон сделали несколько фотографий, чтобы в историю вошел тот факт, что шейх Хамдуллах погребен в извести, и чтобы в будущем, если понадобится, было чем сбить спесь с дервишей Халифийе. Глядя на эти черно-белые фотографии, легко представить себе черные тучи, нависшие над городом, цвета́ разгорающейся зари и ощутить таинственное присутствие Средиземного моря. Страх смерти и одиночество умирающего от чумы эти снимки тоже передают.
Что еще интереснее, на фотографиях доктор Никос и двое солдат Карантинного отряда запечатлены в масках. Указ о ношении масок премьер-министр доктор Нури подписал сразу же после долгой вечерней поездки по городу, под впечатлением от увиденного. Доктор давно подозревал, что чума может переходить в легочную стадию, то есть передаваться не только от крыс и блох, но также через капельки слюны, распространяющиеся по воздуху. Он был уверен, что не одна лишь отмена карантинных мер вызвала пугающий всплеск смертности, но и перемена способа, а значит, и скорости распространения возбудителя чумы. Бывший глава карантинной службы доктор Никос, впервые за двадцать пять дней встретившись с доктором Нури, сознался, что придерживается того же мнения. Если их догадки были верны, зараза распространялась теперь куда легче и обуздать ее казалось практически невозможным.
Однако еще прежде, чем обсудить с доктором Никосом, как в столь затруднительном положении вернуться к карантинным мерам и внушить горожанам уважение к ним, новый премьер-министр понял – интуиция подсказала, – что весть о появлении на Мингере королевы всех обрадует, пусть и на короткое время.
Через час сержант Садри и его артиллеристы начали палить из пушки. Традиционные двадцать пять выстрелов были, как всегда, холостыми, но от каждого из них земля вздрагивала, словно от подземного толчка. Так Пакизе-султан была провозглашена королевой и третьим по счету главой независимого мингерского государства. Пока звучали выстрелы, новость на удивление быстро распространялась по рынкам и маленьким базарам, среди рыбаков, перелетала из дома в дом. Не ошибемся, если скажем, что рады были все, кроме обитателей текке Халифийе и почитателей покойного шейха Хамдуллаха.
Те дервиши Халифийе, что не верили в смерть шейха и не допускали мысли о погребении его в извести, могли поднять мятеж. К счастью, новый шейх (и бывший премьер-министр), еще не избранный официально, уже держал в узде горячих молодых смутьянов. Некоторые историки пускаются в пространные рассуждения о том, что мюриды шейха Хамдуллаха и дервиши некоторых дружественных ему текке никак не могли смириться с тем, что его похоронили в извести. В их работах высказывается мнение, будто последователей тариката Халифийе всячески подзуживали сторонники возвращения острова под власть турок и Османской империи, которым хотелось, чтобы на Мингере вспыхнули мятежи и присланные Абдул-Хамидом броненосцы подвергли бы остров и его столицу бомбардировке. Однако мои коллеги сгущают краски. Историческая истина заключается в том, что все было далеко не столь мрачно.
Утром во вторник, 27 августа (когда от чумы скончалось пятьдесят три человека) при первых звуках салюта в честь воцарения Пакизе-султан доктор Нури отлучился из своего кабинета, зашел в гостевые покои (благо, напомним, они располагались на том же этаже) и, расцеловав жену в обе щеки, поздравил ее со вступлением на престол.
– Я счастлива, – сказала королева. – Интересно, дойдет ли эта новость до моего отца?
– Рано или поздно эту новость обязательно узнают во всем мире! – заверил доктор Нури.
В отличие от большинства предшественников, занимавших высшие посты в государстве, особенно Командующего Камиля, супругов не слишком впечатляли их громкие титулы.
Итак, дамат Нури спросил у доктора Никоса, как, по мнению этого последнего, надлежит реорганизовать Карантинный комитет, чтобы деятельность его была эффективной. Доктор Никос не то раздраженным, не то жалобным тоном заявил, что навести порядок будет очень непросто:
– Если бы шейх Хамдуллах не умер от чумы, никто и не заикнулся бы о возвращении карантина, запретов и санитарной изоляции. Не струхни так называемые министры Ниметуллаха-эфенди, набранные из лавочников и ничего не смыслящие в управлении государством, когда стали получать угрозы, сам он нипочем не согласился бы вернуться в текке.
Присев за стол, они обговорили состав нового кабинета министров.
– Теперь это будет не какой-то заурядный карантинный комитет, какие есть в каждом османском вилайете, – объявил доктор Никос. – Для независимого государства, как известно, весьма большую важность представляют вопросы безопасности и сбора информации, а потому необходимо, чтобы в нашем Карантинном комитете был человек, подобный Мазхару-эфенди.
– Вы в таком случае займете пост министра по делам карантина. А Мазхар-эфенди пусть по-прежнему занимается надзорными делами, также в ранге министра.
И доктор Нури попросил секретарей пригласить к нему Мазхара-эфенди. В период правления Командующего Камиля начальник его канцелярии, бывший глава Надзорного управления Мазхар-эфенди руководил разведывательным обеспечением затеянной Сами-пашой борьбы с настроенными против карантина дервишами и торгующими намоленными бумажками «ходжами». Решения о том, какую обитель превратить в больницу или какого шейха припугнуть, принимали, разумеется, Командующий и премьер-министр. Однако информацию о том, что творится в текке и тарикатах, они получали от Мазхара-эфенди, в чьем распоряжении находилась целая сеть осведомителей и подробнейшая картотека.
Подвергавшиеся гонениям шейхи знали, что порочащие их в глазах властей сведения передает наверх начальник Надзорного управления, и потому ненавидели его не меньше, чем бывшего губернатора. По этой причине вслед за Сами-пашой на виселицу должен был отправиться Мазхар-эфенди. Однако ему смертный приговор в последний момент заменили пожизненным заключением – вследствие того, как нам представляется, что еще до прихода к власти шейха Хамдуллаха Мазхару-эфенди, пусть и с помощью поддельных документов, удалось убедить всех, будто он мингерец по рождению. Из трех османских чиновников, которые вместе с Сами-пашой поддержали Независимость Мингера и разрыв связей со Стамбулом, он единственный озаботился этим. Свою роль сыграло и то, что он был женат на мингерке.
Придя к власти, шейх Хамдуллах и его наиб в войлочном колпаке захотели расправиться с греческими националистами. Поскольку Мазхар-эфенди, следивший за этими смутьянами и при османской власти, и после революции, знал о них больше, чем кто-либо другой, решено было воспользоваться его опытом. В результате приговоренный к пожизненному заключению Мазхар-эфенди вышел из тюрьмы и отбывал наказание у себя дома, в окружении жены и детей. Там же его навещали тайные агенты.
Именно от посаженного в тюрьму и тут же выпущенного бывшего начальника Надзорного управления новые власти получили сведения о греческих повстанцах, которых завозили на остров контрабандисты, в частности о том, что им оказывают денежную помощь греческий консул, галантерейщик Федонос и ювелир Максимос. После этого к нему домой перенесли из Дома правительства его архив: много лет с превеликим тщанием собираемые вырезки из газет, разложенные по тематическим папкам письменные доносы осведомителей (за них начальник Надзорного управления платил больше, чем за устные) и сотни телеграмм.