– О себе, о жизни своей я не думаю, – заявил месье Джордж, – но готов сделать все, что от меня зависит, для спасения острова. Однако я, как и все, оторван от мира.
– Вы можете подсказать нам, какого рода предложение способно заинтересовать английское правительство, что нам нужно сделать, чтобы Великобритания взяла Мингер под свое покровительство и защитила его от Османской империи. Если сейчас у вас нет никаких идей на этот счет, мы дадим вам два дня, чтобы вы могли подготовить доклад. – И глава Надзорного министерства улыбнулся, словно давая консулу понять: уж ему-то известно, что месье Джордж поддерживает связь с Лондоном! Однако он ошибался.
Все ожидали, что консул воспользуется сделанным ему предложением и попросит два дня на подготовку доклада, но тот не стал ждать и сразу поделился своими соображениями:
– Какие бы партии ни находились у власти, в последние двадцать пять лет правительство ее величества было неизменно обеспокоено намерением Абдул-Хамида создать из мусульман всего мира единую политическую силу, которая могла бы бросить вызов Британской империи. Часть британских государственных деятелей, занимающихся иностранными делами, уже поняла, что на самом деле панисламистская политика Абдул-Хамида обречена на неудачу. Они видят, что мусульмане отнюдь не склонны объединяться. Напротив, арабы, албанцы, курды, черкесы, турки и мингерцы стремятся обособиться друг от друга, так что мусульманское единство лишь мечта и отчасти театральное представление. Однако сегодня, к сожалению, в Англии задают тон убежденные противники ислама, такие как бывший премьер-министр Гладстон. – Консул Джордж немного помолчал, повернулся к королеве и продолжил: – Всем известно, что Абдул-Хамид жестоко притеснял вашего отца и всю вашу семью. Ту же жестокость проявлял он к оппозиции, младотуркам, болгарам, сербам, грекам, армянам и мингерцам. Если бы вы, ваше величество, представительница Османской династии, выступили бы с осуждением тирании Абдул-Хамида и его панисламизма, тогда, не сомневаюсь, не только Великобритания, но также и Франция с Германией захотели бы взять остров и благородную мингерскую нацию под свою защиту.
– Я согласен с господином консулом, – кивнул Мазхар-эфенди. – Сложность заключается в том, чтобы найти журналиста, который в условиях блокады смог бы донести слова ее величества до европейцев. Ведь если мы воспользуемся услугами греческих газетчиков и опубликуем заявление королевы в критской или афинской печати, это будет неверно истолковано.
– Многие лондонские и парижские газеты не откажутся от возможности во всех подробностях рассказать своим читателям о невзгодах, пережитых дочерью низложенного султана, ее отцом и сестрами по воле Абдул-Хамида, – сказал консул Джордж. – В конце концов, и о восхождении ее величества на престол написали многие газеты мира.
– А вот о том, что ее величество вышла замуж за шейха, писать не стали.
– Догадались, что это был фиктивный брак. Однако европейские журналисты, разумеется, захотят, чтобы королева со всей искренностью рассказала о том, что она думает про жестокого деспота, доводящегося ей дядей. В ее словах будут читаться чувства человека, всю свою жизнь страдавшего от тирании. В правительстве Роберта Гаскойн-Сесила есть люди, которые поймут эти чувства и захотят защитить этот прекрасный остров от Абдул-Хамида.
Через сорок два года турецкие крайне правые, обрадованные победами Гитлера на Балканах, будут писать в исторических рубриках некоторых стамбульских газет и журналов (таких, как «Орхон» или «Танрыдаг»), что этот доброжелательный совет консула Джорджа был частью дьявольского антитурецкого замысла. (По их мнению, Османская империя потеряла Аравию из-за шпиона Лоуренса[157], а маленький остров Мингер – из-за шпиона Каннингема.) Однако собравшиеся в кабинете премьер-министра утром 24 сентября 1901 года были едины в том мнении, что только согласие стать подмандатной территорией или протекторатом какой-нибудь европейской державы послужит надежной гарантией от вторжения войск Абдул-Хамида или иных сил. Все краешком глаза поглядывали на королеву.
– Решение о том, как именно выразить мое отношение к дяде, я желаю принять сама, – объявила Пакизе-султан с той твердостью, которую так любил в ней и которой так гордился ее муж. – Однако прежде мне нужно будет обдумать этот вопрос и прийти к определенному мнению о том, что будет лучше всего для мингерцев.
Глава 77
Слова королевы убедили встревоженных мужчин, собравшихся в кабинете премьер-министра, что она выступит в прессе с осуждением Абдул-Хамида, и укрепили их пока еще робкий оптимизм – ведь это был, по их мнению, единственный способ обеспечить политическое будущее острова. Однако ни западные, ни мингерские, ни турецкие журналисты так никогда и не услышат от Пакизе-султан ни единого слова хулы в адрес дяди и его политики.
– Расскажите европейскому газетчику то же самое, что говорили мне, вот и все, – попытался убедить ее однажды доктор Нури.
– К лицу ли мне так поступать? – ответила королева, широко распахнув глаза, отчего ее лицо приобрело по-детски наивное выражение. – То, о чем я говорила с сестрами и отцом, – мои самые сокровенные, самые драгоценные воспоминания. Разве зло, причиненное нам дядей, дает мне право делиться ими? И вообще, мне хотелось бы знать, что по этому поводу сказал бы мой отец.
– Вы теперь королева, и это вопрос международной политики.
– Я стала королевой не потому, что очень этого хотела. Мне хотелось положить конец эпидемии, чтобы люди больше не умирали. – И Пакизе-султан заплакала, а муж стал гладить ее по каштановым волосам и утешать: все равно на остров не заходят корабли, европейские журналисты приехать не могут, а значит, и давать интервью некому.
До самого конца сентября Пакизе-султан время от времени пишет сестре, что все не решит, как ей говорить с газетчиками, что сказать им про Абдул-Хамида. Прочитав эти письма, вы (вслед за ней) с удивлением поймете, что годы, проведенные ею с родителями и сестрами во дворце Чыраган, были самыми счастливыми в жизни принцессы. Чумные дни заставили ее, даже после воцарения на Мингере, скучать по былым временам, когда она играла вместе с отцом на фортепиано, читала романы с сестрами и бегала из комнаты в комнату, перешучиваясь с пожилыми гаремными тетушками. Иногда королева тихо плакала, стараясь, чтобы муж не заметил.
В особенно грустные, тоскливые минуты ей не хотелось выходить из гостевых покоев и даже вставать с постели. Но эпидемия затухала, люди потихоньку выбирались на улицы, в водах залива показались лодки, задул пахнущий водорослями теплый ветер, а там грянула и первая осенняя буря, словно встряхнувшая город и пробудившая его ото сна.
В начале октября, в дождливый, пасмурный, темный день, когда стало известно, что накануне умерло от чумы всего одиннадцать человек, было решено ограничить запрет показываться на улице временны́ми рамками. (Мазхар-эфенди хотел и вовсе его отменить.) Королева присутствовала на совещании в эпидемиологической комнате и горячо одобрила принятые решения. Поскольку кое-где от голода люди уже болели и даже умирали, правительство постановило вновь открыть в городе деревенские рынки и позволить горожанам отлучаться из дому в часы их работы. Эта поблажка несколько замедлила снижение смертности, что, впрочем, не лишило оптимизма правящие круги. Представители пароходных агентств стали заводить речь о том, что скоро надо будет разрешить и работу порта, ибо не за горами то время, когда на остров станут заглядывать первые корабли и даже возобновятся регулярные рейсы, и просили, ввиду этого, позволить им открыть свои конторы. Поскольку большинство хозяев контор были по совместительству консулами, премьер-министр понял, что просьбу их следует понимать как намек на то, что блокаду со дня на день снимут и броненосцы великих держав уйдут.
«И в этом случае, – напомнил Мазхар-эфенди, – прежде возобновления регулярных рейсов сюда придет „Махмудийе“ и подвергнет Арказ бомбардировке».
Все в очередной раз подумали, что Независимость Мингеру поможет сохранить лишь продолжение блокады либо протекторат какой-нибудь из великих держав.
Участвуя в подобных совещаниях, Пакизе-султан время от времени пыталась представить себе, как бы в этой ситуации поступил ее отец. А иногда воображала себя Мурадом V, и тогда, как Пакизе-султан писала сестре, ей казалось, что она начинает более вдумчиво, подробно и терпеливо вникать в государственные дела. Сидя за письменным столом, королева порой потирала лоб и хмурилась, как отец, или, откинув голову на спинку стула, задумчиво смотрела в потолок. В такие минуты она чувствовала, что ей удается и походить на отца, и одновременно оставаться самой собой, – об этом Пакизе-султан тоже со всей искренностью рассказывала старшей сестре.
Каждый день супруги упорно продолжали навещать какой-нибудь из кварталов Арказа. Благодаря быстрому затуханию эпидемии эти визиты превратились в своего рода скромные праздничные церемонии. Горожане радовались не только хлебу, грецким орехам, черносливу и прочей снеди, которую привозила королева, но и тому, что одно ее появление словно бы заставляло чуму отступать.
Когда бронированное ландо въезжало на квартальную площадь – будь то в любимых покойным Командующим Камилем Турунчларе и Байырларе или в греческих Дантеле и Петалисе, – в окнах кое-где появлялись мингерские флаги, женщины брали на руки детей, чтобы те могли увидеть ее величество. Утверждали, что ребенка, до которого королева дотронется или которому даже просто улыбнется и помашет рукой, ждет счастливая жизнь. И много еще о чем говорили арказцы: о том, что гранатовый цвет платка королевы предвещает хорошее завершение года и конец чумы; что если увидеть ее величество издалека, то кажется, будто она улыбается, но на самом деле в ее глазах стоят слезы; что муж ее некрасив – такого уж по злобе своей подобрал племяннице Абдул-Хамид.