Через два часа, во второй половине дня, небольшая флотилия из трех лодок доставила Пакизе-султан и доктора Нури к Девичьей башне. Об их прибытии было извещено заранее, но у причала королеву и премьер-министра встречали только пожилой грек, комендант островка, да сторожевой пес породы боксер. От чумы умерло более половины османских чиновников (иногда их называли «турками») из Арказа и других мингерских городов, что были сосланы сюда после провозглашения Независимости за отказ сотрудничать с новым государством и верность султану. В первые дни после наступления Свободы они поверили губернатору Сами-паше, который уверял их, что мингерское государство справедливо, и не побоялись заявить, что хотели бы уехать в Стамбул, отказавшись от предложенного им высокого жалованья. За свою честность они были наказаны.
Поначалу кара заключалась в пребывании на крошечном скалистом островке, бесплодном и лишенном тени, и в невозможности отплыть в Стамбул. Но затем карантинный островок и вовсе превратился в сущий ад, поскольку туда свезли слишком много людей, которые к тому же принесли с собой чуму. Половина ссыльных, едва не сидевших друг у друга на головах, выжила потому, что умерла другая половина. (Тела покойных отдавали на волю морских течений.) В те же ужасные дни чиновники узнали, что мингерские власти собираются использовать их в качестве козыря в игре с Абдул-Хамидом.
Некоторые из заложников мингерского правительства строили планы захватить лодку, которая время от времени приходила на островок, и сбежать на ней. Другие надеялись, что их спасет участвующий в блокаде броненосец «Махмудийе», и сами не хотели ничего предпринимать. Так они спорили, доходя даже до потасовок, изнывали от голода, жары и скверных условий существования и мерли от чумы. Больше всего жизней чума унесла в первую неделю правления шейха Хамдуллаха. Тогда среди прочих верных Абдул-Хамиду опытных чиновников в лучший мир отбыли столь нелюбимые Сами-пашой каймакам Рахметуллах-эфенди и начальник Управления вакуфов Низами-бей.
Единственным, кто выжил в этом аду и не тронулся рассудком, был Хади, помощник Ибрагима Хаккы-бея, так и не ставшего губернатором Мингера. О визите королевы и ее мужа в своих воспоминаниях он рассказывает тем уничижительным, небрежным тоном, к какому прибегали создатели Турецкой Республики, говоря о последних султанах Османской империи, об Османской династии, шехзаде и даматах. По его мнению, Пакизе-султан и доктор Нури, высокомерные и капризные персоны, потерявшие связь с реальностью от долгой жизни во дворцах, стали пешками в руках международных сил.
Большинство погибших узников Девичьей башни испускали последний вздох, проклиная бывшего губернатора Сами-пашу, который посадил их сюда и отторг Мингер от Османской империи.
Выслушивая рассказы о страданиях этих мучеников, Пакизе-султан, как и должно добросовестной королеве, испытывала стыд и чувство вины. В письме сестре она сознаётся, что ей хотелось попросить французского журналиста ничего не писать об этих до последней крайности исхудавших от голода и лишений – кожа да кости, глаза кажутся такими огромными, как будто вот-вот вылезут из орбит, – узниках Девичьей башни: «Иначе вы заставите и мингерцев, и турок мучиться от стыда!» Ее отец прекрасно знал французский и в молодости умел произвести впечатление на всех говоривших с ним европейских журналистов. Но Пакизе-султан не была уверена в своем французском. Да и нельзя же было после отказа в интервью о «заточенном в гареме султане и его дочерях» запретить носатому газетчику писать еще и о прискорбном положении турецких чиновников, свидетелем которому он стал в Девичьей башне. Королева не могла произнести ни слова из-за обуревающих ее противоречивых чувств. Она понимала, что, наверное, ей потому так стыдно, что она разрывается между ответственностью за Мингер и надеждой вернуться в Стамбул.
Когда уже направились к лодкам, королева повернулась к мужу и громко, чтобы все слышали, повелела: «Прежде чем этот ржавый критский пароход отправится назад, пусть он подойдет к Девичьей башне и заберет всех, кто хочет вернуться в Стамбул!»
Глава 79
На обратном пути, сидя в лодке, Пакизе-султан помимо своей воли нашла взглядом то окно в Доме правительства, бывшей губернаторской резиденции, у которого сидела, когда писала письма. Она как будто смотрела со стороны на саму себя и понимала, до чего же узок и ограничен был ее угол зрения все эти сто семьдесят шесть (она подсчитала) дней.
Еще удивительнее было то, что только теперь, глядя из лодки, она обнаружила, до чего близко от ее окон и письменного стола находились отвесные склоны величественной Белой горы. Человек не может не испытывать воздействия такой громадины, даже если ее не видно! Королева задумалась было о том, какое же влияние Белая гора могла оказать на письма, но тут ее заворожило отражение горы в недвижной глади моря. Точно так же, как в день прибытия Пакизе-султан на остров, в глубине были видны подводные скалы, проворные шипастые рыбки размером с ладонь, старые рассеянные крабы, зеленые и синие водоросли, очертаниями напоминавшие звезды.
Вернувшись в гостевые покои, Пакизе-султан все никак не могла сбросить с себя одолевшую ее печаль. Через два часа, когда ржавый критский пароход приблизился к Девичьей башне, чтобы забрать с Мингера последних слуг Османской империи, в комнату вошел доктор Нури. Супруги пытались разглядеть издалека, как на борт поднимают измученных чиновников, их потрепанные чемоданы, тюки и прочие пожитки.
– Вот и еще один остров потеряла Османская империя, – спокойно сказал премьер-министр. – Хотели бы вы оказаться сейчас на этом пароходе и вернуться в Стамбул?
– Пока мой дядя сидит на троне, нам будет непросто это сделать.
Так вопрос о «предательстве Родины», который будет мучить их до конца жизни, приобрел более мягкую форму и превратился в вопрос о возможности вернуться в Стамбул.
– Власти империи, конечно, будут признательны вам за то, что вы отпустили этих несчастных по домам, – продолжал доктор Нури. – Однако здешние враги Абдул-Хамида и Стамбула этот ваш поступок отнюдь не одобрят.
– Говоря о «властях империи», вы имеете в виду моего дядю, – вздохнула королева. – Но мы отпустили этих заложников не для того, чтобы порадовать его или великие державы! Вернуть домой этих бесстрашных и верных слуг Османской империи, подвергнутых несправедливому наказанию, – наш человеческий долг! Империя, созданная моими предками, просуществовала шесть сотен лет именно благодаря таким вот преданным и самоотверженным слугам.
После этих весомых слов на некоторое время воцарилась тишина. Там, вдалеке, критский пароход забрал на борт всех пассажиров и, отправляясь в путь, снова дал три гудка. Доктор Нури увидел, что на глаза Пакизе-султан навернулись слезы тоски по Стамбулу, и захотел ее утешить:
– Даже если мы вернемся в Стамбул, то, как и все, будем пленниками вашего дяди. Здесь же мы королева и премьер-министр и можем еще принести пользу благородной мингерской нации.
– Но эпидемия кончилась, кончится и блокада. Что будет тогда? – проговорила Пакизе-султан и, не желая отдаваться мучительным раздумьям, предложила сделать то, чего ей в ту минуту больше всего хотелось: – Давай сядем в наш броненосец и прокатимся по улицам Дантелы и Флизвоса!
Должно быть, королева предчувствовала, что недолго им с мужем осталось ездить в ландо по Арказу. В письмах тех дней она увлеченно рассказывает о детях, играющих в прятки посреди зеленых садов Хоры, о кружеве узких улочек Герме, о том, что в Татлысу питьевая вода мягче, чем в Бейкозе и Чичире[160], о прекрасном виде, открывающемся от места упокоения Командующего в Турунчларе, о кошках, что нежатся под солнцем и ловят блох на круто спускающихся к морю лестницах Кадирлера, о вазах с розами на столиках уличных веранд перед кафе, ресторанами и кондитерскими Стамбульского проспекта, о рыбках, плывущих вдоль набережной вслед за ландо… Рассказывает словно для того, чтобы никогда не забыть.
Пятнадцатого ноября в газете «Хавадис-и Арката», находящейся под контролем главы Надзорного министерства, на первой полосе появилась статья, повествующая о поездках королевы и премьер-министра. Автор восхвалял смелость королевы, которая даже в самые страшные дни чумы отправлялась на улицы города, чтобы узнать, как живет народ, выслушать страждущих и раздать подарки. В целом статья была выдержана в восторженном и почтительном духе, но в самом конце звучала и некоторая досада: оказывается, когда королева раздавала сушеную рыбу и пакеты с сухарями в квартале Арпара, ей не удалось поговорить с детьми, которые очень этого хотели, – по той причине, что она не знает мингерского языка. Кроме того, журналист рассказывал историю о женщине, которая очень любила королеву и принесла на встречу с ней свою маленькую голубоглазую дочь; пока королева ласкала девочку и гладила ее по головке, женщина принялась делиться своими горестями: муж умер от чумы, дом сожгли, а обещанное возмещение так и не выплатили. Проговорив сквозь слезы, что у нее никого не осталось и помощи она ждет только от королевы, женщина вдруг, к величайшему своему разочарованию, заметила, что ее величество не понимает ни слова, ибо не знает мингерского языка, на котором с ней говорят. В завершение автор статьи замечал, что народ, безусловно, очень любит королеву, это золотое сердце, но не может не огорчаться из-за того, что она не знает языка нации, которой правит. Кстати, именно по этой причине в последние несколько недель королева предпочитает посещать места, где говорят по-турецки, по-гречески и даже по-французски, то есть богатые кварталы.
Премьер-министр вслух прочитал жене статью (супруги сидели у него в кабинете) и не стал скрывать своей обеспокоенности. По его мнению, за публикацией стоял Мазхар-эфенди. Однако королева со своей всегдашней бесхитростностью и желанием видеть во всем хорошее возразила, что упрек газеты справедлив и заслуживает того, чтобы к нему прислушаться. Будет лучше, если теперь они станут ездить в кварталы победнее, где говорят по-мингерски.