Когда лодка двинулась дальше в открытое море, секретарь, указав вперед, во тьму, сказал, что совсем скоро они доберутся до «Азизийе», который встал на якорь еще при дневном свете.
Да, они не ослышались: «Азизийе»! Тот самый корабль, что доставил их вместо Китая на Мингер, тот самый, на борту которого они встретились с Бонковским-пашой. На какое-то время супруги замерли, молча глядя друг на друга. Им казалось, что они видят сон; в их душах боролись любопытство и страх. Позже Пакизе-султан напишет, что оба они почувствовали себя так, будто вернулись в детство, ибо их, как детей, везли куда-то без их согласия.
Однако вскоре в лунном свете проступил темный силуэт «Азизийе». Лодка ускорила ход и подошла к площадке спущенного с борта белого трапа.
В тени корабля было темно, хоть глаз выколи, но доктор Нури все же разглядел, как их чемоданы поднимают на борт. Пакизе-султан уже готовилась ступить на трап, когда секретарь Мазхара-эфенди встал в качающейся лодке и официальным тоном обратился к супругам: «Ваше величество, ваше превосходительство! Судно „Азизийе“ заберет вас из места вашего временного пребывания и продолжит свой путь – сначала в Александрию, а потом в Китай. – Лодку вдруг осветила луна, а секретарь, почтительно поклонившись, прибавил на прощание, глядя скорее на королеву, чем на доктора Нури: – Мингерская нация вам благодарна!»
Эти слова еще звучали в ушах Пакизе-султан, когда она ступила на палубу. Пассажиров так же церемонно и с улыбкой, как в прошлый раз, встретил все тот же русский капитан. Во всех каютах, в том числе и там, где они ужинали с Бонковским-пашой, горел свет, словно бы для того, чтобы напомнить им, что они попали в совсем другой мир. Пока Пакизе-султан и доктор Нури располагались в своей старой каюте с панелями из красного дерева, где провели вместе столько счастливых часов (здесь по-прежнему пахло кожей и пылью и все так же поблескивали зеркала и позолота), корабль тронулся в путь. Пакизе-султан сразу же вышла на палубу – ей хотелось взглянуть на Мингер с моря. Ее глазам предстал тот самый «несравненный» вид, о котором весь XX век будут рассказывать своим читателям путеводители по Леванту.
Пока «Азизийе» шел вдоль тянущегося с севера на юг горного хребта Эльдост, Пакизе-султан любовалась острыми вулканическими пиками. Затем луна зашла за облака, и все вокруг погрузилось во тьму. Подумав, что больше никогда не увидит Мингера, Пакизе-султан загрустила, но вскоре заметила тусклый мигающий огонек Арабского маяка. Тут вновь засияла луна, и королева различила островерхие башни крепости, а за ними – величественную Белую гору. Но продлилось это недолго, ибо луна снова спряталась за облаками. Пакизе-султан долго еще со слезами на глазах вглядывалась в темноту, надеясь в последний раз увидеть Мингер, а потом вернулась в каюту.
Много лет спустя
Внимательные читатели наверняка заметили, что к Пакизе-султан и доктору Нури я отношусь с особенной симпатией. Это и неудивительно: я их правнучка, внучка их дочери. А поскольку еще и моя кембриджская докторская диссертация была посвящена Криту и Мингеру второй половины XIX века, то вполне естественно, что именно мне поручили подготовить письма Пакизе-султан к публикации.
После двадцати дней пути сквозь бури и штормы мои прабабушка и прадедушка с шестимесячным опозданием добрались сначала до порта Тяньцзинь, а потом и до Пекина.
К тому времени Боксерское восстание, усмирению которого должна была поспособствовать османская делегация, уже утопили в крови. Разгромив повстанцев, войска восьми держав[161] несколько дней грабили Пекин. Китайцы, в том числе китайские мусульмане, год назад убивавшие христиан на улицах города, теперь тысячами гибли от рук французских, немецких и русских солдат. (Единственным в мире, кто открыто возвысил свой голос против этой кровавой расправы, которую на словах поддержал и Абдул-Хамид, был писатель Лев Толстой. «Величайший из романистов», как назвала его Вирджиния Вулф, осудил русского царя и германского императора за устроенную по их приказу резню и встал на защиту китайского народа.) По желанию победителя, кайзера Вильгельма, и с одобрения его союзников, свершивших кровавую месть, муллы из Османской империи стали учить китайских мусульман истории и культуре ислама, не забывая подчеркивать миролюбие этой религии.
До англичан уже дошли вести о событиях на Мингере, о реакции Абдул-Хамида и о том, что Пакизе-султан и доктора Нури могут обвинить в измене Родине. Поэтому они даже не стали устраивать встречу этих двух запоздавших членов османской делегации с другими ее участниками, уже готовыми пуститься в обратный путь, а попросили доктора Нури посетить населенные мусульманами китайские провинции и прочитать там ряд лекций об исламе и его отношении к карантинным мерам. Увлекательные письма, отправленные Пакизе-султан из Юньнани, Ганьсу и Синьцзяна, полны любопытных наблюдений, которые, несомненно, будут интересны историкам культуры Восточной Азии.
Узнав о лекциях доктора Нури, английские и французские коллеги, знакомые с ним по международным конференциям, пригласили его работать в Гонконг. В то время больницы и лаборатории, созданные англичанами в этой британской колонии, были одними из самых передовых в мире медицинских учреждений, ищущих способы борьбы с чумой, – как с точки зрения бактериологии, так и в плане разработки новых карантинных методов. Александр Йерсен, который как раз в 1901 году по поручению парижского Института Пастера занимался в Индокитае разработкой и производством противочумной сыворотки, пригодной для использования в качестве вакцины (увы, безуспешно), за семь лет до того, в 1894 году, именно в Гонконге (правда, не в одной из английских больниц, где он не мог работать, будучи гражданином Франции, а в собственной импровизированной лаборатории) открыл чумную палочку, которую позже назвали его именем – Yersinia pestis. С тех пор этот микроб унес в Китае жизни сотен тысяч человек, он же ударил и по Мингеру.
Доктор Нури начал работать в больнице «Тунва». Здесь ему приходилось сталкиваться с теми же самыми трудностями, что и в арказских госпиталях (многие китайцы не хотели даже слышать о лечении в этой клинике просто потому, что она принадлежала англичанам), но были и различия в подходе к карантинным мерам.
Супруги поселились в районе Виктория – сняли один этаж дома, расположенного в квартале, где селились главным образом англичане и другие европейцы, на крутом склоне холма, похожем, как пишет Пакизе-султан в своем первом письме из Гонконга, на обращенный к Босфору склон Чамлыджи[162] (из их окон тоже было видно море). В этом доме, который Пакизе-султан поначалу считала временным пристанищем на тот срок, пока им нельзя еще вернуться в Стамбул, супругам суждено было прожить ровно двадцать пять лет.
Единственным мингерцем, который продолжал поддерживать связь с доктором Нури, был человек с козлиной бородкой, знакомый ему с тех времен, когда они вместе боролись с вшами в синопском гарнизоне, – бывший начальник мингерской карантинной службы, а ныне министр здравоохранения доктор Никос. Из его телеграммы супруги узнали, что отъезд королевы и премьер-министра с острова долго оставался тайной для народа и вообще всего мира. По-видимому, это объяснялось еще сохранявшейся надеждой добиться покровительства Великобритании.
Шестого декабря бывший глава Надзорного управления Мазхар-эфенди объявил себя новым главой государства, о чем артиллеристы сержанта Садри известили народ двадцатью пятью выстрелами из пушки. На следующий день на Мингерской площади (бывшей площади Вилайет) состоялось самое зрелищное и хорошо организованное политическое действо из всех, что имели место на острове. Восторженная семитысячная толпа наблюдала за парадом лицеистов, которые махали президенту маленькими флажками, затем нового главу государства приветствовали мингерские торговцы, ремесленники и блестяще вымуштрованные солдаты Карантинного отряда, а молодые крестьянки из горных деревень, одетые в фольклорные костюмы, танцевали под народную музыку. Обратившись к народу с балкона Дома правительства, президент Мазхар заявил, что традициям и характеру мингерской нации наилучшим образом соответствует республиканское государственное устройство, которое невозможно без Свободы, и что все собравшиеся на Мингерской площади должны быть воодушевлены единой целью – защитить свою Свободу.
В те годы во многих странах мира нередко случалось, что военные в союзе с государственным аппаратом, свергнув короля или королеву, провозглашали республику, но мало какой переворот происходил столь же тихо и бескровно. Желая придать событию драматизма, патриотически настроенные мингерские историки, попавшие под влияние Маркса, объявили переход власти от королевы к новому президенту «буржуазно-демократической революцией». Однако можно со всей уверенностью утверждать, что чего-чего, а «демократии» при президенте Мазхаре точно не было.
Придя к власти, новый глава государства с искренним увлечением продолжил реформы в националистическом духе, начатые покойным Командующим Камилем. В первый же месяц его правления была создана комиссия из археолога Селима Сахира и нескольких учителей мусульманских и греческих школ, разработавшая мингерский алфавит, которому сразу же стали обучать школьников. Любой документ, написанный буквами этого алфавита, во всех министерствах принимался к рассмотрению в первую очередь, – правда, составить подобную бумагу было очень сложно. Если новорожденному давали какое-нибудь из нравившихся Командующему мингерских имен, Управление записи актов гражданского состояния немедленно вносило его в свои книги, а родителям, предпочитающим греческие или турецкие имена, чинило всяческие препятствия. Президент Мазхар распорядился, чтобы названия всех лавок и магазинов были написаны на фасадах новыми буквами.
Против этих реформ великие державы и Греция не возражали, однако выразили протест, когда президент принял жесткие меры по отношению к греческим интеллигентам. В короткий промежуток времени около сорока просвещенных представителей греческой общины и двенадцать мусульман, говоривших дома по-турецки и имевших библиотеки (то есть практически все, что были), оказались в крепости по обвинению в национализме.