Двадцать первого июля 1905 года, когда Абдул-Хамид после участия в пятничном намазе вышел из мечети Йылдыз, в поставленной на его обычном пути карете сработала мощная часовая бомба; грохот был слышен во всем Стамбуле и даже в Ускюдаре. Сам султан не пострадал – он задержался, беседуя с шейх-уль-исламом, который обратился к нему с каким-то вопросом. Погибли двадцать шесть человек, в том числе и кучер кареты, в которую была заложена бомба. Множество зевак, каждую пятницу приходивших посмотреть на султана, и иностранных дипломатов было ранено.
Не прошло и недели, как полиция и заплечных дел мастера выяснили, что покушение организовано армянскими революционерами, которые уже давно наладили производство взрывчатых веществ во Франции и Болгарии. Вскоре был схвачен и посажен в тюрьму бельгийский авантюрист Эдвард Жорис, некоторое время хранивший бомбу у себя дома. Этот анархист-романтик работал в первом представительстве фирмы «Зингер», незадолго до того открывшемся на главном проспекте Бейоглу, и был автором успешных коммерческих проектов, благодаря которым швейные машинки этой фирмы добрались до самых отдаленных горных деревушек Османской империи. Его приговорили к смертной казни, однако под давлением бельгийского короля султан так и не распорядился привести приговор в исполнение. Просидев два года в тюрьме, Эдвард Жорис был помилован и вернулся в Европу, где стал шпионом Абдул-Хамида.
Когда я писала последние страницы этой книги, меня не покидало ощущение, будто многие события политической истории Османской империи после 1901 года несут на себе отпечаток Мингерской революции, словно она была взята за образец. Может быть, дело в том, что я слишком глубоко погрузилась в богатую историю нашего маленького острова и теперь везде и во всем вижу сходство с Мингером.
После того как английские, французские и русские корабли ушли от острова, а ни одна держава так и не признала его Независимости, Абдул-Хамиду уже ничто не мешало при желании приказать, чтобы броненосец «Махмудийе» подверг артиллерийскому обстрелу весь Арказ вместе с гарнизоном и Домом правительства, как англичане поступили с Александрией. Однако этого он не сделал.
На бумаге Мингер оставался османским вилайетом, и, скажем, французы могли высадить на него десант, только сговорившись предварительно с англичанами и будучи готовыми к вооруженному конфликту с Османской империей. Ни у Абдул-Хамида, ни у командования османского флота не было особого желания бомбардировать остров, высаживать войска и утверждать власть нового губернатора. Любое сопротивление, с которым османская армия столкнулась бы на Мингере, вполне могло повлечь за собой оккупацию острова великими державами под предлогом защиты христиан или, как это произошло с Кипром, его присвоение англичанами.
Сохранению Независимости Мингера после завершения блокады послужила также внешняя политика президента Мазхара, целью которой было наладить хорошие отношения со всеми государствами, имеющими интересы в регионе, в том числе и с Османской империей. Сыграла свою роль и реформа Карантинного отряда, превратившая его в современную армию. Была введена всеобщая двухгодичная воинская служба, и за четыре года под ружье поставили две тысячи пятьсот новобранцев. Боевой дух эта армия, состоявшая из греков и мусульман, говоривших дома по-мингерски и искренне преданных новому государству, черпала, разумеется, в исполненном романтики, могучем мингерском патриотизме Командующего Камиля, который Мазхар-эфенди насаждал на острове, очень творчески подходя к делу.
Двадцать восьмое июня – день, когда колагасы провозгласил с балкона резиденции губернатора Мингерскую революцию, – был объявлен Днем независимости (и выходным). Каждый год празднование начиналось с того, что солдаты Карантинного отряда в исторических фуражках телеграфистов и с почтовыми сумками на плечах строем шли из гарнизона вниз, к Мингерской площади, распевая марш «Командующий с нами!» и другие новые мингерские марши. В течение часа по площади проходила вся мингерская армия, а с балкона Дома правительства их приветствовал президент Мазхар (стоя на невидимом снизу высоком стуле). Затем начиналось долгожданное и любимое всеми (в том числе западной прессой) представление лицеистов и лицеисток, которое, по мнению ученых-культурологов, в наши дни является уже не только частью празднования Дня независимости, но и важной составляющей мингерского национального самосознания.
Сначала на площадь выходили сто двадцать девять мальчиков и девочек в лицейской форме; все они держали в руках большие куски белой ткани, и на каждом полотнище было вышито по одному слову мингерского языка. То были сто двадцать девять мингерских слов, которые основатель государства, бессмертный Командующий Камиль, произнес в последние два часа своей жизни. Когда дети занимали места на площади, все собравшиеся некоторое время им аплодировали, а потом воцарялась напряженная тишина. Всем было интересно, какие дивные предложения составят лицеисты в этом году, какие вспомнят высказывания Командующего из тех, что похожи на вдохновленные Всевышним поэтические строки («Мингер – мой рай, твоя душа», «Мингер принадлежит мингерцам», «Мое сердце всегда с Мингером»). Быстрые и уверенные перестроения детей, создающих на площади все новые и новые фразы, вызывали бурные овации зрителей, а у президента, сидящего на балконе с супругой, на глазах выступали слезы.
К сожалению, оставались еще люди, не захваченные этим патриотическим, республиканским духом и упрямо хранившие верность Греции или Османской империи. Для двухсот с лишним таких упрямцев (ста пятидесяти греков и шестидесяти мусульман) вблизи города Андин был устроен воспитательный лагерь. Некоторые, правда, не желали получать патриотическое воспитание, предпочитая работать на строительстве дорог и мостов.
Правительство президента Мазхара обложило тяжкими налогами имущество мингерских богачей (в большинстве своем греков), которые сбежали в Афины или Измир да так и не вернулись. Что же до тех толстосумов, что остались на острове, но назло правительству продолжали держать деньги в афинских и измирских банках, то их отправили было на строительство дорог, но, когда в греческих и европейских газетах стали появляться статьи с заголовками вроде «Каторга на Мингере», от этой практики решено было отказаться.
В те дни писатель Конан Дойл, создатель Шерлока Холмса, женившись второй раз, по странной иронии судьбы завершил свой медовый месяц в Стамбуле. Абдул-Хамид вручил ему орден Меджидийе, а его супруге – другой орден, поменьше. Английский адмирал Генри Вудс[166] (Вудс-паша), какое-то время по собственному почину служивший адъютантом султана, пишет в своих воспоминаниях, что был свидетелем того, как на церемонии вручения орденов Абдул-Хамид лично познакомился с одним из своих любимых писателей, но это неправда. Узнав, что Конан Дойл настоятельно просит позволения посетить дворец Йылдыз, султан испугался, что действие следующего романа о Шерлоке Холмсе, чего доброго, будет происходить в его собственной резиденции. Ордена писателю и его жене он вручил, но от торжественной церемонии во дворце в последний момент отказался, сославшись на то, что сейчас не время – идет месяц Рамазан.
Если в дни чумы Пакизе-султан порой писала по три-четыре пространных письма в неделю, то за весь 1907 год она отправила сестре лишь два послания, а в 1908 году, когда у нее родился второй ребенок, сын Сулейман, – всего одно. В доме были горничная и слуга, которые знали английский, но из-за двух постоянно болевших детей мир Пакизе-султан ограничился стенами дома. В упомянутых письмах она сообщает, что доктор Нури порой отправляется для изучения обстановки в далекие кварталы, но эпидемия в Гонконге уже пошла на убыль, от чумы умирает гораздо меньше народу, чем три-четыре года назад.
Во всех трех письмах Пакизе-султан упоминает о том, что по-прежнему систематически знакомится с любимыми Абдул-Хамидом детективными романами и рассказами (в первую очередь – о Шерлоке Холмсе), список которых прислала сестра (все их можно было найти в библиотеке, открытой англичанами в Гонконге). Однако она утаивает от сестры то, чего не скрыла от мужа: к этому ее подвигло желание выяснить, откуда взялась идея о приобретении крысиного яда крохотными дозами в разных зелейных лавках и аптеках – идея, которой воспользовался убийца доктора Илиаса. Должно быть, скрытность ее объяснялась тем, что Хатидже-султан вернула себе расположение дяди, который снова звал племянницу на приемы и увеселения, внушая высшему обществу, будто в скомпрометировавшей ее любовной истории она невиновна.
Нет в письмах и ничего такого, что можно было бы расценить как просьбу к сестре воспользоваться хорошим отношением Абдул-Хамида и замолвить словечко за Пакизе-султан и ее супруга, чтобы с них сняли обвинение в измене Родине. Может, Пакизе-султан догадывалась, что сестра все же не настолько близка с Абдул-Хамидом, чтобы обращаться к нему с подобной просьбой. Или же чувствовала, что «прощению» султана, даже если оно будет даровано, доверять нельзя и, приняв его, она тем самым предала бы память своего отца.
О событиях Младотурецкой революции 1908–1909 годов, о восстановлении Конституции, созыве меджлиса, мятеже 31 марта, взятии Стамбула «Армией действия»[167], низложении Абдул-Хамида и возведении на трон его младшего брата Решада[168] Пакизе-султан узнавала из английских газет. Им с мужем нетрудно было представить себе, как разъяренная, но организованная толпа фанатиков убивает на улицах журналистов и писателей, выступавших за свободы, реформы и европеизацию; как между войсками «Армии действия» и мятежниками, засевшими в казармах в Мачке[169] (совсем рядом с бактериологической лабораторией) и на Таксиме, идут бои с применением артиллерии и пулеметов; как приговаривают к смертной казни трех руководителей «клерикального» мятежа и вешают их, облачив в белые балахоны, на трехногих виселицах современной конструкции, установленных посреди многолюдной, как всегда, площади Эминоню, и потом эти трупы еще три дня болтаются на веревках для устрашения стамбульцев; как выкликают лозунг «Свобода, равенство, братство!», присоединив к этим трем словам еще и «справедливость».