После провозглашения свободы, низложения Абдул-Хамида и амнистии политическим заключенным возвращение в Стамбул уже не казалось таким уж несбыточным делом. Но точно ли им не припомнят мингерские события, если они вернутся? Желая получить ответ на этот вопрос и прояснить обстановку, доктор Нури писал письма и слал телеграммы одному стамбульскому коллеге. Тот посоветовался со знакомым, служащим Министерства юстиции. В те дни в стремительно распадавшейся и погрязшей в долгах Османской империи царила такая неразбериха, что полученный совет звучал следующим образом: возможно, лучше всего будет приехать, никого ни о чем заранее не спрашивая. Попытки выяснить, не грозит ли им что-нибудь по возвращении, могут быть расценены ответственными лицами либо как возможность получить крупную взятку, либо как глупость «государственных преступников», решивших донести на самих себя.
Однако идея внезапного, неподготовленного возвращения в Стамбул супругам не понравилась. Да, там у Пакизе-султан имелась недвижимость, в первую очередь ялы на Босфоре, а доктор Нури мог потребовать у государства причитающееся ему, как дамату, денежное содержание и задолженное жалованье. Но что, если враги потребуют лишить «предателей Родины» этих средств к существованию? А в Гонконге доктор Нури, ценный специалист, получал солидный оклад, который ему платила английская колониальная администрация, и еще некоторые суммы приносили ему консультации относительно карантинных мер в больницах. А дети? Супруги не решались отправиться в путешествие по морю, грозившее растянуться на несколько недель с трехлетней дочерью и капризным, непослушным годовалым сыном. (А ведь был еще риск угодить по пути в карантин.)
Пакизе-султан нигде об этом не пишет, но интуиция подсказывает мне, что она любила своего мужа и шумных детей, что ей нравилась жизнь в домике, пропахшем запахами кухни и мокрых детских пеленок. В Стамбуле, где дочери султана было уготовано определенное, пусть и незначительное, место в высшем обществе, она, возможно, вела бы более блестящую, но лишенную тепла жизнь. Пакизе-султан давно поняла, что муж вряд ли будет счастлив, если вся его деятельность, как у других даматов и шехзаде, ограничится участием в светских мероприятиях и благотворительных вечерах, где собирают деньги для медицинских учреждений и вакуфов. По правде говоря, они оба были довольны своей уединенной и комфортной «буржуазной» жизнью в охраняемом квартале и не считали провозглашение свободы и смещение Абдул-Хамида достаточно надежной гарантией безопасного возвращения.
За следующие пять лет (с 1909 по 1913-й) Пакизе-султан отправила сестре одиннадцать коротких писем, в которых говорилось по большей части одно и то же: у них с мужем и детьми все хорошо, доктор Нури много работает, а она сама занята домашними делами и чтением романов. Судя по некоторым вопросам, Пакизе-султан была не очень-то хорошо осведомлена о том, что в эти годы происходило в Стамбуле и на Мингере.
Мы же вкратце расскажем о событиях тех пяти лет, опираясь на другие источники.
История последних десяти лет существования Османской империи – это повесть о том, как государство, созданное предками Пакизе-султан, с поразительной скоростью теряло страны, земли и острова, обозначенные на большой карте, что висела в кают-компании парохода «Азизийе».
После свержения Абдул-Хамида самым употребительным в Стамбуле стало слово «свобода». Воспользовавшись этой свободой, Хатидже-султан первым делом развелась с мужем, которого ей подыскал дядя (тем самым чтецом, что подготовил для свояченицы Пакизе-султан список любимых Абдул-Хамидом детективных романов), выплатив ему весьма щедрые «отступные».
Через пятьдесят лет писатель консервативных взглядов Нахид Сырры Орик[170], автор серии статей для журнала «Мир истории», намекнет, ссылаясь на ходившие в близких к дворцу кругах и слышанные им от отца сплетни о семье Мурада V, что долгожданная свобода не принесла счастья ни сыну, ни дочерям покойного узника дворца Чыраган. (О Пакизе-султан, впрочем, он не пишет ни слова.)
Орик рассказывает, что шехзаде Мехмед Селахаддин, покинув дворец после двадцати восьми лет заключения, целыми днями бродил по улицам, набережным и мостам Стамбула, ездил на пассажирских пароходах по Босфору и учтиво представлялся каждому встречному, в том числе и тринадцатилетнему Нахиду Сырры. Шехзаде был увлечен мыслью написать и поставить на сцене пьесу о злоключениях своего свергнутого с трона отца. Кроме того, как пишет любитель порочащих слухов Орик, полупомешанный, но очень умный и хорошо образованный шехзаде обращался к султану Решаду с просьбой вернуть ему (только ему, не сестрам) некоторые доходы, недополученные в свое время его покойным отцом. Однако даже глуповатый султан не принял племянника всерьез.
Свобода проявилась прежде всего в разнообразии и изобилии газет, журналов и книг. Именно тогда стамбульцы узнали, что некоторые французские романы, читанные ими «в период абсолютизма», были переведены для Абдул-Хамида. Тогда же на отдельных переизданиях стала появляться соответствующая пометка, но в широкую практику это вошло после установления Республики.
Автор этой книги не может не задаться вопросом: почему, несмотря на свободу, некоторые романы продолжали печатать в цензурированном виде? Причин, по нашему мнению, было три. Во-первых, издатели поддались лени. Во-вторых, за минувшие годы переводчик мог отойти от дел, а рукопись перевода – потеряться. В-третьих же, некоторые фрагменты, вызывавшие неудовольствие Абдул-Хамида, такие, например, где содержались критические высказывания в адрес ислама или турок, не могли понравиться и новым правителям. Прибавим, что обычай с негласного одобрения властей убивать на улицах журналистов и писателей, не изжитый в Стамбуле и по сей день, возник именно тогда, сто с лишним лет назад, с приходом так называемой свободы.
Конец Османской империи приблизила война, объявленная ей в 1911 году Италией, которая желала с одобрения Англии и Франции прибрать к рукам Ливию. (Подобно Абдул-Хамиду, младотурецкое правительство согласно было сдать Ливию без боя, лишь бы над ней по-прежнему развевался флаг империи.) В ходе войны итальянцы, чей флот в семь-восемь раз превосходил мощью османский, оккупировали Родос и еще двадцать с лишним крупных и мелких островов, известных на Западе как архипелаг Додеканес. Самое отчаянное сопротивление оказал гарнизон Родоса. Что же касается Мингера, то он, благодаря действиям прозорливого президента Мазхара, который смог удачно распорядиться имевшимися у него на руках картами, без единого выстрела обрел новый статус, гарантирующий его Независимость.
Греки, составлявшие значительное большинство населения захваченных итальянцами островов, ничего не имели против оккупации, поскольку новая власть была для них предпочтительнее османской, которая не могла уже толком поддерживать закон и порядок и до сих пор (через столько лет после Танзимата!) по-прежнему облагала христиан более высокими налогами, чем мусульман, выискивая для этого различные предлоги. (Например, христиане не имели права служить в армии, но при этом платили особый налог за освобождение от воинской повинности.) Маленький островок Кастелоризон находился слишком далеко на востоке и потому избежал оккупации, однако греческая община, составлявшая девяносто восемь процентов населения острова, обратилась к итальянцам с просьбой принять и его в состав своих владений.
Итальянское королевство быстро выиграло войну (вошедшую в турецкие учебники как Триполитанская), в ходе которой, между прочим, впервые в истории была применена бомбардировка с воздуха. По мирному договору, подписанному в швейцарском городке Уши, Ливия переходила под контроль Италии. Итальянцы же должны были вернуть османам острова Додеканес – но тут началась новая война, Балканская[171].
Видя, что Османская империя распадается, а ее армию очень легко одолеть, балканские государства сговорились разделить ее европейские владения. Таким образом, империя снова оказалась в состоянии войны с Грецией. Люди, составлявшие османское руководство, не сомневались в очередном поражении и предчувствовали, что все острова, принадлежащие империи, могут в скором времени войти в состав Греции. С этой точки зрения, вероятно, лучше было пока оставить их во владении итальянцев, а вернуть назад когда-нибудь после. Так и вышло, что после полного вывода османской армии из Ливии Стамбул дал понять Риму, что итальянские войска могут остаться на островах Додеканес.
В те самые дни, в сентябре 1912 года, президент Мазхар подписал в Ханье тайный договор с Италией. К тому времени (а всего его правление будет продолжаться тридцать один год) он уже подавил с помощью тюрем и трудовых лагерей всю оппозицию, как либеральную, так и националистическую (греческую и турецкую), и создал сильную армию. Два раза в год он принимал военный парад, стоя на балконе президентского дворца (бывшего Дома правительства) и приветствуя свое войско, пока площадь не покидал самый последний взвод. Повсюду на острове можно было увидеть фотографии, статуи и прочие изображения Командующего и Зейнеп: на лотерейных билетах и денежных купюрах, на обувных коробках и винных бутылках, на пакетах с сушеным инжиром и автобусных остановках.
Поднявшись на борт единственного мингерского военного корабля, чтобы отправиться на Крит для участия в переговорах (организованных в том числе и англичанами), президент Мазхар заявил сопровождавшим его лицам, что теперь наконец по прошествии одиннадцати лет Независимость Мингера будет признана всем миром. Хадиду, второму человеку в государстве, пришлось затратить немало усилий, чтобы убедить влиятельных мингерцев, в особенности «подлинных», тех, кто в повседневной жизни говорил по-мингерски, смириться с необходимостью подписания вышеупомянутого договора.
Итак, в октябре 1912 года Италия официально признала Независимость Мингера. На самом деле Независимость эта была неполная, поскольку над президентским дворцом развевались два флага – мингерский и итальянский. Президент Мазхар готовился заткнуть рот несогласным с этим мингерским патриотам, но те по большей части и так помалкивали. Все были рады, что не нужно больше бояться османских броненосцев.