Мне было очень тяжело и больно. Мои друзья, разбирающиеся в такого рода делах и имеющие знакомых в мингерских спецслужбах, уверяли, что я наказана за публикацию упомянутой выше книги. А еще за то, что подписывала открытые письма против военного режима, установившегося на острове в 1980-е годы, и осуждала аресты представителей интеллигенции и оппозиции (как левой, так и клерикальной). Что уж говорить про мои статьи, посвященные истории тюрьмы в Арказской крепости, которые были признаны оскорбительными для мингерской нации.
Однако другие мои друзья, слишком хорошо осведомленные, чтобы считать «глубинное государство»[178] состоящим только из спецслужб, открыто говорили, что настоящую причину следует искать в ином: как наследница прабабушки, я претендую на принадлежавшую ей земельную собственность.
И вот еще что странно… Мне не раз приходилось видеть, как расстраивались западные историки, когда вдруг таинственным образом лишались доступа в османские архивы, где много лет исследовали всякие неприятные темы, вроде резни армян, греков и курдов, или искали доказательства того, что то или иное межнациональное столкновение на самом деле происходило не так, как принято считать. Но, даже зная, как жестоко наказывают за честность моих смелых и добросовестных коллег турецкие власти, я все равно испытала чувство одиночества и вины, когда такому же наказанию подвергло меня мингерское государство.
В 2008 году, когда Мингер подал заявку на вступление в Европейский союз, властям стало сложнее затыкать рот не только подобным мне умеренным оппонентам, но и многим жестким оппозиционерам, которых раньше сажали в тюрьму, левакам и, скажем, тем, кто осуждал бандитов, присвоивших имущество турецких вакуфов и греческих фондов. Мои жалобы в Евросоюз вкупе с содействием некоторых «либеральных» министров из знакомых мне семей (в моей стране знакомство с сильными мира сего всегда служит лучшей защитой, чем ссылка на права человека) в конце концов привели к тому, что мне выдали новый мингерский паспорт.
Не мешкая, я прилетела в Арказ первым же самолетом и, едва покинув пределы аэропорта имени Командующего Камиля, заметила, что за мной установлена полицейская слежка. С тех пор всякий раз, как я останавливалась в Арказе у друзей или в отеле (тогда я уже начала писать эту книгу, вначале как предисловие научного редактора), в моих чемоданах, в моих вещах постоянно кто-то рылся.
Но больше всего меня огорчало не это. И даже не то, что в государстве, претендующем на вступление в Евросоюз, газеты, не стесняясь, называли меня турецкой или английской шпионкой. Больше всего огорчало, что друзья-мингерцы, которые останавливались у меня дома, когда наезжали в Лондон, Париж или Бостон (где я преподаю в университете), встретившись со мной на острове летом, после первого же бокала арказского вина заводили речь о шпионаже и отпускали отвратительные шуточки на этот счет.
Однажды на научной конференции я посетовала на примитивные шутки мингерских друзей в разговоре с весьма уважаемым мною голландским профессором, специалистом по истории Ближнего Востока и Леванта. Тот усмехнулся: «Ужасная несправедливость! Если бы ваши друзья знали вас по-настоящему, они понимали бы, что таких патриотов Мингера еще поискать!»
Сейчас мне жаль, что я не дала достойного ответа этому профессору-ориенталисту, воображающему, будто он удачно пошутил. Однако, пусть и выходя за рамки нашей темы, я хочу кое-что высказать без обиняков и ему, и моим мингерским друзьям, и читателям. В наши дни, когда давно минули времена империй и колоний прежнего образца, слово «патриот» служит лишь для повышения самооценки людей, которые одобряют все, что делает государство, думают только о том, как бы подольститься к власть имущим, и не имеют смелости критиковать правительство. А вот во времена Командующего Камиля, внушающего такое восхищение всем нам, патриотами называли героев, которые восставали против колонизаторов и со знаменем в руках бесстрашно шли прямо на строчащие без устали пулеметы.
Затянувшееся на двадцать с лишним лет наказание не позволило моим замечательным сыновьям, которых я так люблю, бывать на острове в то самое время, когда они учились говорить. В итоге они не то что не умеют объясняться на чарующем мингерском языке, но даже не знают ни единого его слова. Я пыталась учить их мингерскому, говоря, что стыдно не знать родного языка. Сыновья же с улыбкой напоминали мне, что никто в семье, включая королеву Пакизе, его не знает – только я и моя мама. Впрочем, и с ней я говорю по-турецки, так что наш родной язык – турецкий или, в крайнем случае, английский. Эта привычка моих детей подшучивать, а порой даже насмехаться над моей любовью к Мингеру, при попустительстве их отца, который каждый раз вставал на сторону насмешников (о чем я говорила и адвокату), в конце концов разрушила мой брак.
Раз уж речь зашла о патриотизме и языке, вспомню еще один печальный день моей жизни. В 2012 году в Стамбуле состоялся отборочный матч чемпионата Европы по футболу между сборными Турции и Мингера, чье население к тому времени приблизилось к полумиллиону человек. Мингерцы выиграли встречу со счетом 0: 1 благодаря назначенному на последней минуте сомнительному пенальти. И я, равно влюбленная в прекрасные турецкий и мингерский языки, испытала невероятную боль от того, что случилось потом. Разъяренные фанаты кинулись громить расположенные в Стамбуле мингерские рестораны и чуречные. (Помните отравленный чурек, погубивший доктора Илиаса?) Крушили витрины магазинов, в названии которых встречалось слово «мингерский»; некоторые из них были разграблены, отмечались и случаи поджогов. Тогда я на неделю спряталась от журналистов и вообще ото всех и решила, что лучше всего будет забыть об этих событиях. Так же я думаю и теперь.
Готовя к печати письма Пакизе-султан, я часто спрашивала себя, что подумали бы те, кто пытался выжить в Арказе 1901 года, избежав чумы и политических репрессий, если бы попали в город в 1950-е годы, когда я жила там с мамой. Мне кажется, они обрадовались бы, увидев достроенную в 1933 году величественную гробницу Командующего Камиля, памятники Камилю и Зейнеп и только Командующему, установленные в пяти важнейших местах города, реющие повсюду мингерские флаги.
Наверняка на них произвела бы впечатление новая пристань из мингерского камня, у которой без опаски могут швартоваться большие корабли, длинный крепкий пирс. А еще современная больница имени Зейнеп и Камиля, огромный Дом радио, построенный в мингерском стиле деревянного зодчества, но из бетона и розового мрамора, здания Университета имени Командующего Камиля, маленькая симпатичная Арказская опера и Мингерский археологический музей.
Зато многоэтажные дома, возведенные вдоль проспекта Командующего Камиля и на обращенных к морю склонах холмов, огромный «Парк-отель», напоминающий белую коробку из бетона, и установленные на крышах высоких зданий, чтобы видели пассажиры подходящих пароходов, огромные неоновые рекламы отелей и розовой воды, голубые и розовые, думается, оттолкнули бы пришельцев из прошлого.
Башню, заложенную к двадцатипятилетию правления Абдул-Хамида, достроили через много лет после Мингерской революции. На верхушку ее вместо часов установили поднятую-таки со дна морского археологом Селимом Сахиром статую богини Мины. (Одно время, находя в ней сходство с женой Командующего, ее хотели переименовать в статую Зейнеп.) Вскоре после окончания итальянской оккупации башню почему-то стали звать Мингерским монументом, и это название так за ней и закрепилось.
В 1950-е годы, возвращаясь с прогулки домой, мы с мамой всем своим существом ощущали присутствие на холме, слева от проспекта, господствующей над городом гробницы Командующего Камиля, но ни в фаэтоне, ни дома о нем не говорили. А вот в начальной школе имени Камиля и Зейнеп, куда я начала ходить в 1956 году (мимо нее фаэтон тоже проезжал) и где портреты Командующего висели в каждом классе и были напечатаны в каждом учебнике, о нем говорили все время.
Сто двадцать девять мингерских слов Командующего Камиля и предложения, которые можно из них составить, я затвердила наизусть еще до школы. Поэтому в первом классе я очень быстро научилась читать по-мингерски. К концу первого школьного года я с помощью купленного мамой маленького словарика выучила еще двести пятьдесят мингерских слов, которых не слышала прежде ни от Рины, ни от детей на пляже. Бо́льшая часть моих одноклассников тем временем еще не вполне освоила алфавит.
Осенью 1957 года, когда я перешла во второй класс, учительница, видя, насколько мой словарный запас богаче, чем у всех остальных детей, пересадила меня за первую парту и разрешила листать мой маленький словарик (большой еще не составили).
Однажды, когда в класс зашла дама-инспектор, раз в год без предупреждения наносившая визит в школу, учительница вызвала меня к доске и спросила, что я выучила в последнее время. Я назвала древние мингерские слова и перевела их: «тьма», «газель», «ледяная гора», «желоб», «обувь», «тщетно». Значения некоторых слов, как мне думается, не знали ни крашенная в блондинку гостья, ни учительница.
Однако, когда инспектор попросила меня составить из слов предложение, я растерянно замолчала. Мне вспомнилось, как радостно бегали по площади, составляя предложения, мальчики и девочки в День независимости. Вне себя от смущения, я подняла взгляд на фотографии Командующего Камиля и Зейнеп, висевшие над доской. Какие они были молодые и красивые! Когда-то давно они заговорили на этом языке в темной кухне и благодаря этому спасли сначала его, а потом и нацию от исчезновения. Я была так благодарна им за это! А за себя мне было стыдно.
Увы, я не могла думать по-мингерски и сны видела на турецком языке. (Потому и эту книгу я написала по-турецки.) Уловив мою заминку, инспектор обратилась к учительнице: «Составьте вы!» Та начала было что-то говорить, но не докончила предложение и замолчала. После паузы она посмотрела на инспектора, ожидая, что та докончит предложение сама, но, к сожалению, не удалось этого сделать и нашей гостье.