ая политического скандала, заткнуть рот подобным смутьянам.
Въехали в следующий богатый квартал, Дантелу. Пока ландо, следуя поворотам дороги, медленно огибало несколько бухточек, взгляд губернатора устремился к гарнизону, к маленькому белому домику на склоне холма. Паша думал о том, что, когда придет время удалиться от дел, то есть когда Абдул-Хамид отправит его в отставку, ему хотелось бы обосноваться не в Стамбуле, а именно здесь, выращивать мингерские розы и завести дружбу с греческими рыбаками, привозящими свой улов в ближайшую бухточку.
Море было подернуто дымкой, и линия горизонта стерлась, так что губернатору казалось, будто остров отделился от всего остального мира и свободно парит в небесах. Тишина и солнечный свет рождали в нем странное чувство одиночества и какой-то ненужности. В открытое правое окно, кожаную шторку которого доктор Нури отодвинул, чтобы было чуть прохладнее, влетела раздраженно жужжащая пчела, врезалась в противоположное окно и разъярилась еще пуще, заставив пассажиров ландо испуганно замереть. В конце концов пчела вылетела из того же окна, в которое влетела, но к тому времени кучер Зекерия успел встревожиться – слишком тихо было в ландо – и остановил коней.
– Это из-за пчелы, Зекерия, – сказал губернатор. – Паршивка уже улетела. Поехали-ка уже в гарнизон.
Ландо стало медленно взбираться вверх по узкой дороге, соединяющей гарнизон и бухту Ташлык. Подковы и колеса звонко стучали по брусчатке из грубо обтесанного мингерского камня. Дорогу проложили шестьдесят лет назад на случай греческого восстания, чтобы присланные из Стамбула войска могли быстро попасть в гарнизон, минуя крепость. Но с подобной целью она так ни разу и не использовалась. На зеленых склонах кое-где виднелись богатые старинные особняки. По могучим ветвям растущих в садах деревьев с шипастыми остроконечными листьями сновали ящерицы и прыгали нахальные попугаи; тут же в листве прятались более скромные птички, изредка заводившие чудесные песни. Густая тень дарила прохладу, и воздух был влажен и душист.
– Зекерия, останови! Останови! – вдруг крикнул Сами-паша, глядя в окошко на пышный зеленый сад.
Ландо остановилось, но тут же начало тихо-тихо катиться назад – очень уж крутым был склон. Губернатор, как всегда, подождал, пока дверцу не откроет охранник, ехавший на козлах вместе с кучером, и тогда доктор Нури увидел, куда показывает Сами-паша. Среди спускавшихся до самой земли ветвей плакучей ивы стояли и смотрели на них два черноволосых мальчугана в выношенной, потерявшей цвет одежде. Один замахнулся было, чтобы бросить в ландо камнем, но другой удержал его. Потом оба внезапно и безмолвно скрылись из глаз. Их голосов не было слышно, словно все происходило во сне; может, это было видение?
Губернатор велел охранникам догнать детей.
– Хозяева покинули дом, а воришки тут как тут! – проворчал он, садясь назад в ландо. – Они из окрестных деревень сюда приходят. Но отследить всех этих бродяг и бандитов и призвать их к порядку, увы, невозможно.
– Был бы здесь доктор Илиас, он рассказал бы, что по этому поводу говорил Бонковский-паша.
– Не слишком ли он трусит, этот доктор Илиас, как по-вашему?
Начальник гарнизона Мехмед-паша, уроженец Эдирне, подготовил для гостей небольшую приветственную церемонию: перед ними, отдавая честь губернатору, прошли маршем сорок отборных солдат Пятой армии. Затем гости проинспектировали артиллерийскую батарею. (В прошлом году во время празднования двадцать пятой годовщины правления Абдул-Хамида батарея дала двадцать пять холостых залпов.)
– Пороха у нас в случае чего хватит еще на сто залпов! – похвастал губернатору командир батареи сержант Садри.
Затем сели за стол, чтобы отведать угощение, приготовленное по приказу гарнизонного начальства. На столе лежали последние номера газет – не только официальной «Хавадис-и Арката», но и продолжающих выходить «Неджм-и Джезире», «Нео Ниси» и «Адекатос Аркади». Показался доктор Илиас, одетый в темно-зеленый сюртук.
– Сегодня, изучая карту, мы не смогли ознакомиться с вашим мнением, – приветствовал его губернатор. – Число умерших растет, зараза распространилась на все мусульманские кварталы и половину греческих. Можно нам это есть, не опасно?
Солдат как раз ставил на стол огромную миску с шелковицей, собранной со старого раскидистого дерева, росшего на территории гарнизона. Рядом красовались знаменитые мингерские чуреки с грецкими орехами, пропитанные розовым сиропом.
– Доверьтесь мне, паша, – весело проговорил доктор Илиас. – Сначала я поем, а потом уж вы. Не знаю, как насчет шелковицы, а чуреки только-только из печи!
Вдруг послышались крики, и тут же мимо них, закусив удила, проскакала гнедая лошадь. За лошадью гнались два солдата, из тех, что готовились к церемонии присяги; увидев губернатора и других господ, они смущенно и неумело отдали им честь. Утомленный жарой Сами-паша встал и поглядел вслед лошади. Потом, увидев собравшихся поодаль солдат Карантинного отряда во главе с колагасы, оживился и, не дожидаясь кофе, направился к ним. Его охранники и помощники, а также собравшиеся по случаю присяги офицеры двинулись следом.
За последние два дня колагасы принял в свою роту еще семнадцать новобранцев. С отбором ему помогал незаменимый помощник – Хамди-баба. Прозвище свое этот человек, чей возраст сложно было определить из-за густой бороды и усов, получил не зря. Отслужив положенный срок, он не демобилизовался, а остался в армии, дослужился, несмотря на свою малограмотность, до офицерского чина и много где успел повоевать. Родом был с Мингера, и в конце концов ему удалось устроить так, что его перевели служить на родину. Хамди-баба мог найти общий язык с любым человеком: хоть с арабом, хоть с греком, хоть с турком; со всеми он беседовал ласково и уважительно и любого мог уговорить на что угодно.
Губернатор с искренней заинтересованностью следил, как Хамди-баба, оживленно жестикулируя, выстраивает солдат в шеренгу по четверо. «Добровольцев» (которым платили жалованье вперед) Хамди-баба в первую очередь искал среди заслуживающих доверия давних знакомых, живущих в кварталах Байырлар и Гюлеренлер, где прошло его детство. Иными словами, Карантинный отряд, как отмечают все историки Мингера, был сформирован из людей, говоривших дома по-мингерски. Но, в противоположность общепринятому мнению, колагасы ничего такого изначально не задумывал.
Вот уже три дня, приехав в гарнизон после полудня, он «обучал» своих солдат. Это не была обычная армейская муштра: в первую очередь колагасы учил новобранцев строго соблюдать карантинные правила, носить защитную одежду, подвергать самих себя дезинфекции, вести себя сдержанно, слушаться врачей, но прежде всего подчиняться командиру. Дамат Нури побывал на одном из этих занятий, познакомился с солдатами, а потом вместе с ними и с колагасы отправился в кварталы Кадирлер и Верхний Турунчлар. Им удалось хорошенько припугнуть обитателей двух домов, не желавших признавать кордоны и запреты, а затем усмирить – ласковым обхождением и призывами не нарушать приказов султана – небольшой бунт, который едва не вспыхнул из-за сочувствия местных жителей к молодому соседу, который хотел быть похороненным со своей скончавшейся от чумы беременной женой.
По мнению губернатора, колагасы очень удачно отобрал и быстро обучил Карантинный отряд. Эти новобранцы знали доподлинно обстановку и настроения на улицах, сильнее всего затронутых чумой, знали всех тамошних обитателей, от самых смирных до самых непокорных. В основном именно они в последние два дня уговорили некоторых (путь и очень немногих) неграмотных мусульман соблюдать карантинные запреты. Когда вездесущие осведомители сообщали, что в таком-то доме есть больной, первым туда отправлялся Хамди-баба. При виде человека, облаченного в армейский мундир, но такого же бородатого, как они, и говорящего на их языке, мусульмане быстрее соглашались подчиниться карантинным правилам.
Увидев, как хорошо колагасы за пять дней подготовил своих солдат к церемонии присяги, губернатор расчувствовался и захотел произнести перед ними речь. И он начал говорить о том, что османская армия – меч ислама, однако на сей раз им, солдатам, предстоит не рубить головы неверным, а сразить шайтана чумы, и эта задача намного более священна и человеколюбива.
По высокому синему небу плыли белоснежные облака. Губернатор рассказал солдатам, как важно соблюдать меры предосторожности, чтобы не заразиться, и заговорил было о том, какой блестящий офицер командует ими, как вдруг к нему подошел Мазхар-эфенди и без всяких церемоний что-то прошептал на ухо. Все затаили дыхание, сообразив, что случилось, видимо, нечто очень важное, раз начальник Надзорного управления посмел прервать речь губернатора.
«Доктору Илиасу стало плохо» – вот что прошептал Мазхар-эфенди.
Если болезнь проникла в гарнизон, возможности обуздать ее уже не осталось. Губернатору хотелось продолжить речь, но все мысли его уже были заняты страшной новостью. Возможно, доктор Илиас подхватил заразу в больнице и принес ее сюда. Зря ему позволили жить в гарнизоне! «Но ведь и я сам мог привезти чуму в своем ландо», – подумал губернатор, и его охватило чувство вины. Тем не менее он продолжил речь и принялся рассказывать глядящим на него во все глаза солдатам о том, почему служба в армии его величества султана, опоры Вселенной, есть самое большое счастье и самая большая удача в жизни. Но в голове его мелькали и другие мысли. «Ведь не может же быть, чтобы доктор Илиас уже умер от чумы. Разве он только что не стоял вот прямо здесь, за моей спиной?»
Глава 28
Еще несколько минут назад доктор Илиас с доброжелательной улыбкой наблюдал за происходящим, чувствуя себя огражденным от всякой опасности в гарнизоне, среди множества людей, и ел горячий мингерский чурек, который успел быстренько сунуть в карман, вставая из-за стола. Теперь же он корчился от невыносимой боли на пружинном матрасе в скромном гостевом домике гарнизона, в ста метрах от плаца. Желудок резало так, что, казалось, доктор вот-вот потеряет сознание. Ему удалось было, собрав все силы, подавить боль – хотелось досмотреть церемонию, но вскоре после того, как он рухнул на матрас, доктора начало рвать. Ему чудилось, что рвет не его, а кого-то другого. Все, что он съел за завтраком, вышло из него маленькими кусочками желтого и белого цвета.