Затем Сами-паша долго занимался делами, не имеющими отношения к эпидемии: прочитал и отправил назад начальнику Надзорного управления донос из агентства Ллойда о том, что заместитель консула доставил в свой приморский дом, якобы для личных нужд, минуя таможню, несколько корзин с черешней и клубникой, в которых было спрятано двадцать пять револьверов; из Стамбула (скорее всего, из гарема) пришло распоряжение изловить и отправить во дворец пару водящихся только на Мингере болтливых попугаев с зелеными крапинками; необходимо было изыскать средства на починку смытого дождем моста через речку Мавиака на севере острова. Еще одной проблемой последних месяцев были злоупотребления на кухне губернаторской резиденции, бывшие предметом постоянных доносов. Не желая, чтобы чиновники попусту болтали друг с другом и обменивались слухами, Сами-паша запретил им обедать всем вместе. Иными словами, все ели в своих отделах: начальник канцелярии – со своими подчиненными у себя, начальник Управления вакуфов – со своими и так далее. На питание чиновников выделялись средства, им выдавалось продовольствие. Однако начальники отделов и управлений, в особенности в те периоды, когда из Стамбула подолгу не приходило жалованье, уносили часть еды к себе домой, а некоторые, как, например, начальник Надзорного управления Мазхар-эфенди, без зазрения совести мешками таскали фасоль и чечевицу из государственной кладовой. Для того чтобы закрыть эту кровоточащую рану, английский консул месье Джордж предложил ввести табльдот[103] (систему, которую уже начали применять в некоторых стамбульских казармах), но время для этого, увы, было неудачное из-за эпидемии, да и начальникам управлений это не понравилось бы. Некоторые чиновники со связями заходили в здание на площади Вилайет лишь для того, чтобы пообедать.
Перебирая дела, губернатор одновременно размышлял о предстоящем ночном визите в тюрьму. Когда из гарнизона вернулся Мазхар-эфенди, поговорил с ним об этом. Затем распорядился с вечера установить на площади три отдельные виселицы – ради устрашения – для убийц Бонковского-паши. Для того чтобы покончить с тремя негодяями, хватило бы одного палача, Шакира, но казнь могла затянуться: трех человек одного за другим быстро не повесишь.
Глава 29
Когда немного стемнело, губернатор выглянул в окно, убедился, что на площади поставили виселицы, и, повинуясь какой-то непонятной ему самому тяге, пешком отправился к Марике. Увидев ее изящный нос и черные глаза, Сами-паша, как обычно, смог выбросить из головы все политические и хозяйственные заботы и ощутить себя счастливым. Когда дело дошло до пересказа слухов, Марика первым делом поведала, что доктор Илиас заразился в гарнизоне чумой. И это, мол, очередное доказательство того, что болезнь на остров привез Бонковский.
– Доктор Илиас прячется в гарнизоне не из-за чумы, а от страха, – возразил Сами-паша.
Марика сказала, что султан – наперекор консулам – помешает повесить Рамиза.
– Аллах всемогущий! Это-то они откуда взяли?
– Но ни греки, ни мусульмане не верят, что Зейнеп будет ждать Рамиза. Паша, а правда, что в нее влюбился офицер, приставленный охранять принцессу?
– Правда.
Когда губернатор пешком и без охранников возвращался назад в бархатной темноте, ночные сторожа остановили его, не узнав.
Пока губернатора не было в резиденции, пришло три телеграммы. Начальник канцелярии уже успел расшифровать их и положить Сами-паше на стол. Первая телеграмма запрещала казнить убийц Бонковского-паши до утверждения приговора в Стамбуле. Во второй содержался ответ на утреннюю просьбу губернатора: пароход «Сюхандан» со всем необходимым вскоре должен отправиться в путь. Третья сообщала, что его величество султан готов помиловать убийц в случае чистосердечного признания вины и раскаяния, однако для этого в Стамбул должны быть направлены соответствующие документы. Ни одна из трех телеграмм не удивила Сами-пашу. Прочитав их, он долго сидел за столом и смотрел на далекие огни крепости.
Когда губернатор хотел приструнить и заставить молчать какого-нибудь своего недруга или журналиста, он пугал его тюрьмой и побоями, однако не забывал намекнуть, что возможность избежать наказания и вести привычную жизнь всегда остается, и передавал ему через своих помощников и общих знакомых подарки и предложения о сотрудничестве. (Этот двойственный подход, перенятый у Абдул-Хамида, он считал милосердным и очень хитрым.) В особенности ему нравилось тайно приходить в тюрьму и предлагать сотрудничество заключенным. Такое внимание могло произвести впечатление на отчаявшегося узника и сделать его более податливым. Чаще всего Сами-паша совершал подобные визиты, когда из Стамбула начинали давить на него, требуя выпустить того или иного заключенного.
Начальник тюрьмы Садреддин-эфенди как раз прибыл к губернатору для доклада. Вместе они сели в бронированное ландо и по дороге обсудили положение дел в крепости. Арказская тюрьма была одним из тех узилищ империи (после темниц в Феццане[104], Синопе и на Родосе), которые пользовались среди османских политиков и интеллигентов самой дурной славой и вызывали самый сильный страх. Условия в ней были хуже, чем в других местах заключения. Здешние камеры, где обычные мелкие воришки содержались вместе со свирепыми головорезами, а оклеветанные бедолаги – с самыми бессовестными мошенниками, были настоящей школой беззакония, какая и самого невинного быстро обучит всевозможным преступным навыкам, заставив с нетерпением ожидать случая применить их на практике.
Сами-пашу, как и любого другого прогрессивного государственного деятеля Османской империи, не могло не волновать положение дел в исправительных учреждениях. Когда остров посетил главный инспектор тюрем, генерал в отставке Хусейн-паша, губернатор и Садреддин-эфенди долго беседовали с ним о «тюремной реформе». Что позволит быстрее всего узнавать о волнениях в камерах и бесчинствах заключенных, чтобы своевременно их подавлять? Не следует ли поднять повыше глазок? Можно ли перейти к системе камер одиночного заключения?
Другой проблемой были злоупотребления тюремщиков. Одни присваивали сданные вещи и деньги новичков, другие постоянно вымогали мзду у избранных жертвой заключенных и получали «подарки» в обмен на обещание помилования или улучшения условий содержания. Некоторые богатые и влиятельные преступники, умаслив взятками старшего камеры, начальника тюрьмы и его подчиненных, отбывали срок преимущественно у себя дома, лишь изредка наведываясь в тюрьму. Губернатор не раз говорил, как больно его чувство справедливости уязвлено тем, что, пока бедняки, укравшие кусок хлеба, гниют в подземельях, эти толстосумы, совершившие куда более тяжкие преступления, разгуливают на свободе. В таких случаях начальник канцелярии Фаик-бей брал на себя труд напомнить Сами-паше некоторые факты реальной жизни, которые тот, впрочем, и так хорошо знал, и принимался рассказывать о том, что тюремщикам уже пять месяцев не платят жалованья, а Эмруллах-ага, отбывающий наказание у себя дома, оказывает материальную помощь многим из них, что на его деньги застеклены те окна крепости, что выходят в гавань, что каждый раз, наведываясь в тюрьму, он привозит доставленные из его деревни кувшины с оливковым маслом, сушеный инжир и яйца и что, наконец, именно его люди на его деньги отремонтировали обвалившуюся стену рядом с главным входом.
«Пусть он, по крайней мере, не выходит со своей свитой на проспект Хамидийе в те часы, когда там полно народу, – вздыхал губернатор. – Ведь все думают, что он сидит в тюрьме!»
Уже за полночь, направляясь вниз, к морю, ландо поравнялось в темноте с тихо куда-то бредущей греческой семьей. Ее глава с тяжелым баулом на спине узнал губернатора по голосу и на плохом турецком стал жалостливо и нудно рассказывать ему, что в их дом заходил больной человек и после этого у одного из детей начался жар, но чума ли это? Может быть, что-то другое? Жена грека заплакала. Потом семья растворилась в темноте, а вскоре кончился и спуск. Ландо ехало по узким кривым улочкам, вдоль которых выстроились лавки, когда-то принадлежавшие янычарам, дешевые закусочные и мастерские шорников, седельщиков и кожевенников. Въезжая в крепость, паша, как обычно, испытал исходящее от этой громады ощущение тайны и глубокой древности.
Прежде чем идти в тюрьму, губернатор захотел осмотреть двор, выделенный под изолятор для тех, кто мог заразиться чумой. Двор этот располагался в юго-восточной части крепости, обращенной к гавани. С противоположной стороны залива можно было рассмотреть запертых там людей. Изолятор находился довольно далеко от византийских и венецианских строений на юго-западе крепости, многие столетия служивших тюрьмой, и от Венецианской башни, с ее знаменитыми сырыми подвальными карцерами; с юга он граничил с возведенной при Слепом Мехмеде-паше янычарской казармой. Сидя за столом у себя в кабинете на противоположном берегу залива, Сами-паша мог разглядеть окна этого самого изящного здания крепости и запертых в изоляторе людей, от скуки вышедших посидеть на прибрежных скалах. Теперь же, в ночи, он мог взглянуть на это место с другой стороны и с более близкого расстояния.
Более половины попавших в изолятор были из мусульманских кварталов. Сюда доставляли тех, у кого дома кто-то умер, то есть тех, кто мог оказаться заразным. Большинство из них злились на то, что их увезли из дому и оторвали от близких, но все же пытались смириться, находя логическое оправдание тому, как с ними поступили. В первые пять дней карантина сюда привезли в общей сложности тридцать семь человек. Начальник тюрьмы рассказал Сами-паше, что поначалу «подозреваемые» были просто в ярости, но потом присмирели. Изолированных кормили тем же, что и заключенных, но Садреддин-эфенди просил выделить дополнительные средства на их питание.
Поднимаясь на второй этаж казармы, губернатор ощущал в темном пространстве за перилами лестницы прохладу моря. Все в этой крепости зарабатывали себе ревматизм. Знаменитый поэт-заика Саим из Синопа, что писал здесь сатирические стихи про султана Абдул-Меджида, за два месяца в Венецианской башне от ревматизма сошел с ума. Начальник тюрьмы сообщил, что постелей в изоляторе не хватает и потому большинство его обитателей спят по двое на одном матрасе. Пятнадцать дней назад, когда было найдено тело тюремщика Байрама, и губернатора, и Садреддина-эфенди очень обеспокоила возможность проникновения заразы в крепость, и они сделали все, что могли, дабы этому помешать.