Обратив глаза в ту сторону, колагасы не увидел, как ожидал, икону, придающую Панайоту смелости, – только кисточки, миски, ступки, кружки, ножи, бритвы и точильные камни. Ему известно, сказал парикмахер, кто пожаловал к нему бриться перед свадьбой – тот самый офицер, которому поручено охранять врача, посланного на остров для борьбы с эпидемией, и его жену, племянницу султана. Затем брадобрей заговорил о том, до чего преданы Абдул-Хамиду все жители Мингера. Вот уже почти сорок лет каждую зиму и весну на принадлежащих Османской империи островах вспыхивали восстания. Поднимали их греки, желавшие, как это произошло на Крите, сбросить османское владычество и присоединиться к Греции. Каждое лето броненосцы «Месудийе», «Османийе» или «Орханийе» (последний снабдили новой башенной артиллерийской установкой) подходили к этим островам и обстреливали греческие деревни, руководствуясь доносами мутасаррыфов и соглядатаев. Иногда после обстрелов на селения обрушивались солдаты ближайшего гарнизона и хватали подозреваемых в мятеже. Но чаще кара ограничивалась бомбардировкой греческих сел и портовых городков. Так вот, к Мингеру за последние двадцать лет броненосец «Орханийе» ни разу не подходил и не стрелял по греческим поселениям из своих новеньких пушек!
А почему? Да потому, что султан Абдул-Хамид знает: жители острова, включая христиан и беженцев, хранят ему верность! Потому, что пятнадцать лет назад Мингер был самым богатым островом Восточного Средиземноморья и почти половину его населения составляли мусульмане.
– Видите ли, командир, – продолжал парикмахер Панайот-эфенди, – в Стамбуле такое масло для усов можно, наверное, найти в одной-двух парикмахерских. Но эту бутылку я привез десять лет назад из Берлина и научил всех уважаемых господ в Арказе, и греков, и мусульман, как правильно этим маслом пользоваться. В то время думали, будто достаточно поработать ножницами, чтобы усы стали такого фасона, как носит кайзер Вильгельм, с пышной серединой и острыми кончиками, смотрящими вертикально вверх. А на самом деле такую форму усам придают нагретыми щипцами, по ходу дела медленно и тщательно втирая в волоски эту восковую жидкость.
И парикмахер медленно и тщательно проделывал все то, о чем рассказывал. Самое важное, вещал он, ни в коем случае не использовать для поддержки усов волосы на щеках и скулах. Это выглядит грубо и некрасиво. Увы, и в Берлине, и в Стамбуле некоторые парикмахеры все еще так делают. Но искусным, идущим в ногу со временем мастерам известно, что, приступая к работе над усами, необходимо сначала удалить с лица, дважды пройдясь бритвой, все лишние волоски. Средство, которое делает усы такими же, как у кайзера, острыми, словно нож, и торчащими вертикально вверх, все еще продается в Берлине, производящая его французская фирма хранит состав в строжайшем секрете. Однако мингерский парикмахер Панайот, когда у него кончилась берлинская бутылочка, взял сырые желуди, истолок их в ступке со смолой мингерской сосны, разбавил розовой водой (розы эти с позволения Абдул-Хамида завел на острове химик, тот самый, которого убили), смешал с мукой из каленого гороха, приобретенной у травника Васила, – и результат получился тот же самый. Если колагасы пожелает, кончики усов можно сделать еще острее и жестче, но лучше, наверное, не пугать нежную и своенравную невесту.
Возвращаясь на площадь Вилайет, с усами в точности как у кайзера Вильгельма, колагасы повстречал на безлюдном Стамбульском проспекте сумасшедшего. В Арказе всегда были свои, всем привычные сумасшедшие. Мальчишки их дразнили, а некоторые старики и женщины-гречанки жалели, давали денег и чего-нибудь поесть. В детстве Камилю нравилось большинство этих убогих. Все знали грека Димитриоса, всегда ходившего в женском платье, и обмотанного цепью верижника Сервета, который порой вдруг принимался вопить и голосить посреди многолюдного рынка. Когда этим двум сумасшедшим случалось встретиться на том же рынке, или на мосту, или на набережной, они сначала покрывали друг друга непристойной бранью на смеси греческого, мингерского и турецкого, а потом принимались изо всех сил колотить друг друга. Не только дети, но и взрослые обожали смотреть на эти потасовки. Но с началом чумы все прежние сумасшедшие вдруг куда-то пропали, и на смену им явились новые, спятившие от эпидемии. Они были более буйными и приставучими и вызывали не столько жалость, сколько отвращение и страх.
Бродивший из квартала в квартал Экрем-эфенди, высокий мужчина в черном сюртуке и фиолетовой феске, был самым известным из новых безумцев. До начала эпидемии этот человек, который, как говорили некоторые, получил образование в стамбульском медресе, служил в Управлении вакуфов и был ничем не примечательным чиновником, разве что любил читать книги. Но после того как обе его жены, с которыми он вел тихую счастливую жизнь, в одночасье умерли от чумы, он с головой погрузился в чтение Корана и вскоре осознал, что происходящее вокруг есть не что иное, как конец света. Увидев офицера в мундире с медалью на груди, Экрем-эфенди сделал то же, что и всегда: преградил ему путь и, взволнованно жестикулируя, стал читать суру «Аль-Кияма»[115]. Голос его был глубок и проникновенен, хоть и немного гнусав, и в нем слышались слезы. Колагасы стоял перед ним и с почтением слушал священные слова. Дойдя до шестого аята и вопросив: «Йас’алю аййана йаумуль-кыйамаа?» («Когда же наступит день воскресения?»), безумец сурово и даже как будто угрожающе взглянул на него. День этот придет тогда, «когда зрение помрачится, и луна затмится, и солнце с луной соединится»!»[116]. Тут Экрем-эфенди протянул свою длинную руку и указал пальцем на некую точку в небе. Колагасы не увидел там ничего особенного, только чистый, голубой мингерский небосвод, но притворился, будто увидел, чтобы не препираться с сумасшедшим.
Тогда чиновник Управления вакуфов продолжил читать следующие аяты, в которых говорилось о том, что в Судный день не будет человеку иного убежища, кроме Аллаха. С распространением чумы ходжи и проповедники все чаще при любом удобном случае вспоминали эти аяты, так что все врачи и карантинные служащие уже выучили их наизусть, всегда выслушивали с надлежащим почтением и показывали знакомство с ними больным. Губернатор заподозрил было в этих словах критику карантинных мер и намеревался посадить старика Экрема за решетку, но потом переменил гнев на милость.
Не вступая в разговор с сумасшедшим, колагасы пошел дальше, в который раз думая о том, как ему повезло и как он счастлив. (Мы упоминаем об этом потому, что ведем рассказ о маленьком островном государстве, где историю определяют чувства и мысли конкретных людей.)
Бракосочетание колагасы Камиля и Зейнеп изначально собирались провести в отеле «Сплендид палас», но затем из соображений безопасности (возле отеля были замечены люди Рамиза) перенесли в зал собраний губернаторской резиденции. Гостей, немного встревоженных сменой места церемонии, сначала подержали в пропахшем лизолом коридоре на первом этаже, а затем всех вместе провели на второй этаж, в зал. Все были элегантно наряжены и радостно возбуждены. Зейнеп надела платье традиционного для невест на мингерских свадьбах красного цвета. Ее братья были в сюртуках и сапогах. Колагасы наблюдал за церемонией словно бы со стороны, как во сне. Пока имам мечети Слепого Мехмеда-паши Нуреддин-эфенди записывал в тетрадь имена жениха и невесты, те издалека поглядывали друг на друга.
Затем имам стал задавать вопросы – сначала колагасы Камилю. Тот, как положено, говорил (а имам записывал), сколько денег он подарил невесте (помимо калыма) и сколько надлежит выплатить ей в случае развода, а сам продолжал восхищенно и жадно смотреть на девушку в красном платье, не в силах поверить, что одиночество, от которого он так настрадался за свою жизнь, вот-вот кончится. Свидетелями были Лами и начальник Надзорного управления Мазхар-эфенди, на участии которого настоял Сами-паша, желавший все держать под контролем. Сам губернатор в последний момент по какой-то причине ушел в свой кабинет, да так там и остался. Посреди церемонии открылась маленькая дверь, и в зал собраний вошли Пакизе-султан и дамат Нури. Они остановились поодаль от прочих гостей, но те – соседи, родственники и их наряженные в самую лучшую одежду дети, на которых не забыли надеть и фески, – все равно были очарованы тем, что на свадьбе присутствует племянница султана. Когда имам-эфенди начал произносить длинную молитву, все поняли, что бракосочетание состоялось. Колагасы надел на палец жены золотое кольцо, которое дала ему мать, пожал руки свидетелям и кое-кому из гостей. Однако обниматься, обмениваться поклонами и целовать старшим руки, как было заведено на свадьбах, никто не стал – боялись подхватить заразу; всем сразу захотелось разойтись по домам.
Так что церемония получилась короткая. После ее завершения кучер Зекерия отвез жениха и невесту в губернаторском ландо в отель «Сплендид палас». Они были несказанно счастливы. А вот Сами-паша, в любой момент ожидавший нападения Рамиза и его людей, тревожился. Из своего окна за отъезжающими новобрачными наблюдала Пакизе-султан. В очень личном и искреннем письме от 14 мая 1901 года она писала сестре Хатидже: «Несмотря на завладевшее городом гнетущее ощущение беды, молодые не могли скрыть своего счастья и улыбок».
Глава 33
Наблюдая за счастливыми Зейнеп и Камилем, Пакизе-султан вспоминала насмешливые взгляды и намеки, которые так злили принцессу в Стамбуле во время ее собственной свадьбы и свадеб ее сестер.
«Вместо того чтобы пожалеть нас, столько лет без всякой вины томившихся взаперти, словно птицы в клетке, над нами посмеивались и даже потешались: эти невежественные девушки, мол, совсем не знают, что в мире творится, – жаловалась Пакизе-султан в одном из писем и тут же продолжала: – Впрочем, возможно, все те, кто потешался над нами, и даже те, кто сочинял о нас всякие небылицы, были правы!» (Когда старшие сестры Пакизе-султан переезжали из дворца Чыраган во дворец Йылдыз, от отца к дяде Абдул-Хамиду, задумавшему выдать их замуж, они были поражены и повергнуты в ужас при виде лошадей, впряженных в присланную за ними карету: слишком уж грубо и отвратительно, на их взгляд, выглядели лошадиные зады.)