му покровительствовал итальянский консул) со своими людьми гребут деньги лопатой. Лодочник Сейит, которому благоволил губернатор, в этих делах не участвовал.
Поскольку обо всем этом Сами-паша узнал довольно поздно, у него были полные основания опасаться, что правительство и султан либо обвинят его в нерадивости, либо попросту сочтут соучастником преступления. Губернатору отказала его обычная дальновидность, и он никак не мог придумать, что предпринять. Одно время он размышлял, не отправить ли в Стамбул телеграмму с просьбой прислать к Мингеру броненосец «Махмудийе», чтобы тот обстрелял негодяев из пушек. В конце концов, те самые корабли, что сейчас принимали на борт нелегальных пассажиров, еще два месяца назад доставляли на северный берег острова бунтовщиков, желающих присоединить Мингер к Греции. Потом им овладело желание арестовать и бросить в тюрьму управляющих всеми замешанными в этом деле крупными и мелкими пароходными компаниями, предъявив им обвинение в нарушении карантинных правил и закона о транспорте. Но это тоже было бы чересчур. Сами-паша никак не мог измыслить ответный ход, а время шло.
Все корабли, везущие пассажиров с Мингера, добравшись до места назначения (Крита, Салоник, Измира, Марселя, Дубровника), отправлялись на карантин в отдаленные бухты, как те паломники, о которых мы рассказывали в начале нашей истории. Провал карантинных мер на острове ставил османских дипломатов, чиновников и самого султана в неудобное положение перед всем миром.
Порой чума представлялась губернатору непреодолимой, сверхъестественной силой, гигантской волной. Для того чтобы удержаться на гребне и не сверзиться в пучину, требовались изрядное хладнокровие и смирение. Сами-паша находил в себе эти качества и радовался, что и он сам, и доктор Нури, и другие борцы с чумой столь храбры и стойки. Но бывало и так, что перепалки с консулами по самым незначительным поводам, дипломатические и политические интриги, ни в коей мере не способные остановить шествие чумы, или какая-нибудь неуместная статья в газете, которую все равно никто не читает, лишали его покоя настолько, что он не мог думать уже ни о чем другом и впустую тратил силы и время, пытаясь разоблачить двуличие консулов.
Например, представитель «Мессажери маритим» Андон Хампури, с одной стороны, жаловался, что ему не дают вывозить с острова всех желающих и тем самым лишают заработка, просил послаблений и привилегий, а с другой – заявлял, хотя и вполголоса: «Французское правительство требует, чтобы все покидающие остров отсиживали положенный срок карантина!» Понимая всю противоречивость своих претензий, он никогда не высказывал их одновременно, а порой, придя в замешательство, смущенно улыбался губернатору. Сами-паша, постоянно грешивший подобным двуличием, сознавал, какое это сложное дело – политика. Так, он всячески одобрял разнообразные реформы в западном духе и постоянно твердил: «Все подданные Османской империи равны, гяуров больше нет!», однако при каждом удобном случае оказывал покровительство мусульманам или, по крайней мере, искренне верил, что должен так поступать, а когда сделать этого не удавалось, испытывал угрызения совести.
И все же терпеть двуличие консулов губернатор не стал. Да, он не мог тронуть представителя «Мессажери маритим» и двух его подчиненных, потому что на бумаге они значились иностранными дипломатами. И тем не менее однажды утром по его приказу полицейские арестовали других сотрудников компании, а ее представительство и билетную кассу опечатали. Контора была набита билетами, которых напечатали слишком много, хватало и прочих доказательств вины. Когда в тюрьму за пособничество посадили лодочника Лазаря-эфенди, губернатор вспомнил, как в первые годы на острове пытался отстоять права лодочников-мусульман. По правде говоря, в Османской империи ни одну проблему нельзя было решить, не посадив кого-нибудь в тюрьму.
На следующий день в дело вмешался французский посол в Турции маркиз де Мустье, и из правительства и Министерства двора на Мингер полетели телеграммы, прочитав которые губернатор был вынужден выпустить из крепости сотрудников компании. Один из них подхватил в тюрьме чуму и вскоре умер. Узнав об этом, Сами-паша повторил слова, которые часто произносил в те дни: «Если бы не телеграф, с анархией и эпидемией на острове можно было бы покончить в две недели».
Кроме того, из Министерства двора главе Карантинного комитета доктору Никосу пришла еще одна телеграмма, в которой ему напоминали, со ссылкой на самые последние данные бактериологов, полученные в Индии и Китае, что чума не передается через бумагу и амулеты, и предписывали воздерживаться от действий, способных вызвать в народе озлобление против карантинных мер и мятежные настроения. Поскольку телеграмма эта пришла не из Министерства здравоохранения, а из Министерства двора, у губернатора возникло ощущение, что автором ее был сам Абдул-Хамид, а истинным адресатом – он, Сами-паша.
Постоянные телеграфные одергивания из Стамбула сильно удручали губернатора, порождая в нем ощущение тщетности всех попыток справедливо осуществлять карантинные меры. Вот и продиктованный из Стамбула запрет выходить на улицы по ночам (призванный положить конец нелегальному отъезду с острова) не удалось толком применить. Да, кое-где действительно соблюдали запрет ходить по ночам с фонарями и свечами, однако затем выяснилось, что он помогает ворам беспрепятственно перетаскивать из дома в дом награбленное добро: столы, матрасы, домашнюю утварь. И разве это не способствовало распространению заразы?
Некоторые историки из Греции утверждают, что на самом деле губернатор был вовсе не против того, чтобы греки, спасаясь от эпидемии, продолжали тайно на лодках покидать Мингер. Благодаря этому на острове оставалось все меньше богатых и влиятельных греческих семей и вообще православных, которыми было так сложно управлять, а мусульмане приобретали статус большинства. Некоторые приверженцы ислама опасались другого: после того как чума выкосит их единоверцев, греки вернутся и обретут значительный численный перевес, вслед за чем сначала потребуют независимости, а потом захотят присоединиться к Греции. Впрочем, правы были те, кто указывал, что греки и так составляют на Мингере большинство, а потому им нет нужды строить подобные планы.
Если и теплилось в душе у кого-то тайное чувство, важное для понимания нашей истории и требующее особого внимания романиста, то это была обида Сами-паши на султана. Губернатор никак не мог смириться с мыслью, что Абдул-Хамид озабочен не столько спасением жителей Мингера, сколько тем, как бы выставить надежный барьер проникновению заразы в Стамбул и Европу. Пашой владела типичная для традиционного османского общества обида верного слуги, забытого отцом-повелителем и недостаточно ценимого высокопоставленными особами. Мингерских мусульман время от времени охватывало ощущение, что они не очень-то нужны Стамбулу. И это несмотря на дипломатический ход султана Абдул-Меджида, даровавшего, к неудовольствию Европы, маленькому острову статус вилайета, – весомое доказательство особого интереса и любви к Мингеру.
Глава 36
Колагасы был постоянно занят: если не обучал своих добровольцев и не ходил с ними по зараженным и опасным домам, то сопровождал доктора Нури во время визитов в больницы и хождений по городу; так что в дневное время Камиль-бей лишь изредка улучал возможность заглянуть в просторный номер отеля «Сплендид палас». Когда они с Зейнеп все же встречались, то вдосталь беседовали, предавались любви и беззаботному веселью, а на улицу выходили очень редко. Насладившись друг другом, молодые засыпали в обнимку, чувствуя такую прекрасную безмятежность, какой никогда прежде не испытывали. Колагасы прислушивался к дыханию Зейнеп и дивился тому, как спокойно и доверчиво она спит в его объятиях. Итальянские жалюзи на высоких окнах супруги всегда целомудренно опускали.
Зейнеп быстро прониклась доверием к колагасы, впервые в жизни охваченному такой безоглядной любовью. Уже через три дня ей казалось, будто они знакомы лет двадцать. И вскоре в беседах с ним она взяла тон, каким привыкла говорить с братьями, – громкий, временами едва ли не крикливый. Только эта манера и не нравилась пока колагасы в жене. Особенно любила Зейнеп громогласно побеседовать о том, как они поедут в Стамбул.
После обеда, когда просачивающийся сквозь жалюзи солнечный свет рисовал на полу полосатый узор, колагасы обнимал жену и чувствовал, что никогда не забудет своего нынешнего счастья и этой игры света и тени. Их ждет пятьдесят лет счастья вместе… Иногда они лежали рядом, ни о чем не разговаривая. Потом колагасы протягивал руку, накрывал ладонью грудь отвернувшейся от него жены и замирал. Груди Зейнеп были похожи формой на груши. Иногда она пристраивала свою ладонь поверх его руки, и они снова замирали в полной неподвижности. Сквозь жалюзи долетали еле слышные уличные звуки. Впрочем, в городе было тише обычного, только шумел вдалеке порт да время от времени по Стамбульскому проспекту проезжали экипажи. Когда весь город окутывала глубокая чумная тишина, становилось слышно, как в кронах сосен на заднем дворе отеля чирикают воробьи.
Колагасы Камиль с трудом верил своему счастью и боялся за него: счастье учило его и Зейнеп ценить свою жизнь. Они понимали, что тем, кто счастливее всех, порой выпадает на долю и самый сильный страх.
Страх страхом, но иногда счастье делало их беспечными. Приданое, которое мать Зейнеп годами собирала для дочери, и вещи, подаренные родственниками колагасы, лежали у нее дома. Зейнеп очень нравилось разглядывать и приданое, и подарки, все эти вручную вышитые скатерти, серебряные (чуть потемневшие) сахарницы, светильники и итальянский фарфоровый сервиз. Однажды и колагасы зашел вместе с ней в дом тещи. На обратном пути им повстречался сумасшедший, не хуже Экрема-эфенди, рослый детина, которого оба раньше ни разу не видели. «Разве вы не слышали, что группами ходить запрещено?» – напустился он на супругов.